СЮЗЕРЕН

«БЛОК»

Все это были плоды; даже вгрызаясь в них до боли в челюстях и чувствуя на языке вкус мяса, он не осмеливался думать о них, как о мясе. Тогда бы он потреблял тело Франтишека. Поэтому ел он – плоды.

Анжелика решительно не проявляла таких предрассудков.

– М-м, вкусно, чтоб ему. А это?

И спрашивала у Деформанту об очередных егу органах.

Потом уже отрывала кусочки и съедала, не спрашивая – понемногу всего, что попадало ей в руки.

Иной раз с отвращением выплевывала.

Ассоциации у Замойского были другими: мы выжираем ому внутренности; мы – паразиты, разумные ленточные черви.

Но есть приходилось. Только бы не думать, что именно он ест.

– Смауг мне объяснял, но, кажется, оно не клеится. Что, собственно, эти Войны такое?

Макферсон, паря в позе лотоса под самым серебристым шаром воды, за которым изгибались фосфоресцирующие лианы-вены, плавно всосала золото сквозь приоткрытые губы.

– М-м-м-м-м, в том-то и дело, что, собственно, никто не знает. Будь это известно, их можно было бы просто спроектировать и создать. По сути, все так же, как с открытыми инклюзиями и UI, как с технологиями Бездны: мы не знаем, куда направляемся, пока туда не доберемся —

– Окей, окей, я уже уловил.

Она нахмурилась:

– Не понимаю, почему ты на меня обижаешься. Сам спрашиваешь, а потом —

– Прости, – проворчал он.

– На, это тебя заткнет.

Он скривился, но больше не сказал ничего.

Золото было на вкус словно теплый апельсиновый сок.

Он протянул руку, чтобы тоже ухватиться за корневую сеть и подтянуться к воде, отмыться в ней от жидкозолота, разливающегося по коже и вяжущего конечности, амеба с мускулами из поверхностного натяжения… Вместо этого – упал.

Тело (которое помнит) отреагировало быстрее разума. Ибо упал он в полуприседе, с упором. И все же болезненно ударился костью предплечья о высокий подлокотник кресла.

Слыша проклятия, поднял голову. Зал Анжелики был погружен в полумрак. За окнами, выходящими на двор, царила ночь – беззвездная, ясное дело. Зато сквозь приоткрытые двери из коридора протискивалась туча желтого свечения, быстро расточающегося над ковром. Адам почти видел, как этот тяжелый свет разбивается в воздухе на частицы все меньшие, которое после беззвучно всасываются в мягкую материю восточного ковра. Он погружал в свет ладонь, чувствовал эту мягкость; и чувствовал, как массивный свет вытекает из пола, из древней ткани, по лианам силы, наполняет его организм, все плотнее, все гуще, хаа-аах! – и все это в мгновение ока.

Он встал, выпрямился.

– Георг.

Патрик Георг Макферсон уже переступалу порог. Двери чудесно заскрипели, раскрываясь все шире, когда ону выходилу из туннеля света – желто-воскового, словно отфильтрованного через старый пергамент.

– Стахс Макферсон встретится с тобой через несколько минут, – сказалу Патрик приглушенным голосом.

– Где Анжелика?

– Спит. – Манифестация фоэбэ коротким движением глаз указала на спальню.

Замойский непроизвольно взглянул на прикрытую дверь.

Уже не говоря ни слова, оба вышли в замковый коридор. Теперь проявился источник света: ряды расставленных вдоль стен фонарей. Десятки свечей дышали в рассогласованном ритме, свет и тень трепетали на поверхности стен и мебели; а тот серебристый доспех – казалось, уже поднимает руку, уже поворачивается его шлем… В сиянии свечей все подрагивало в судорожной готовности.

– Мойтль? – спросил Замойский.

– Его тоже только что уведомили. Видишь ли, стахс, мы не надеялись на возобновление соединения, никто не в силах предвидеть передвижений Войн, и —

– Что?

– Войны —

– Что ты сказалу?

– Что мы не надеялись —

– Я стахс? Я получил гражданство?

– Стахс Макферсон тебе его выкупил.

– Который?

– Стахс Джудас.

– Ах, да… – Замойский кивнул, словно с самого начала этого и ожидал. – Можно узнать, что его вдруг склонило к такому решению?

– Полагаю, об этом полнее всего сообщит тебе он сам, стахс.

– Через несколько минут, да? – проворчал с сарказмом Замойский. – Но вы ведь знаете, какова наша ситуация? Если Войны порешали вам внешние Клыки, вам по любому пришлось раскрыться, хотя бы на миг. Вы послали за нами трезубец?

– Нет, два Универсальных Порта.

– Что?

– Порты, подвешенные на кубических октогонах. Октагон – это куб, стахс: пятьсот двенадцать Зубов. Самый минимум, если мы хотим хотя бы на к-момент удержать Порт во Времени Словинского.

– Вы хотите нас подсловинить?..

– Вас? С чего бы? Универсальные Порты, стахс, содержат только пойманный по дороге мертвый планетоид как сырье, а еще немного императорского нановара. По прибытии на место, после разведки Порт ускоряется до Словинского, после чего запускает инф. В смысле военных технологий это решение, которое стоит следующим за Войнами: ультимативный военный корабль. Прежде чем враг окажется в состоянии заметить прибытие кубического октагона, тот выблевывает на него целую Цивилизацию Смерти: технологию убийства, разум уничтожения, который тысячелетиями Порт-времени совершенствовался специально для таких обстоятельств. Ложа решила выслать за вами два Универсальных Порта.

– Господи боже, для чего?..

– Прошу не бояться, это для вашей безопасности и отпугивания, хм, конкурентов…

Замойский смотрел на манифестацию Патрика Георга, и его раздирали ярость, отчаяние и тотальное смущение. Что ону пытается мне сказать? Что, собственно, за это время здесь случилось?

Поскольку, если фоэбэ выказывает жестом, лицом и словом замешательство и озадаченность, то вовсе не потому, что ону и правда не знает, что сказать и только ищет соответствующие формулировки – но потому лишь, что, собственно, хотелу выказать замешательство, и я должен это заметить!

– Каких конкурентов?

– Могу лишь догадываться, каково сейчас ваше положение, стахс, и все же —

– Как это, вы не записывали меня, не архивировали? Я думал, что едва лишь —

– Мы уже не имеем права. Ты гражданин Цивилизации.

– Ах, вот как.

Георг поднялу ладонь:

– Желаешь ли актуализировать архивную копию своего френа, стахс?

Замойский окинул манифестацию враждебным взглядом и прорычал:

– Нет.

Ону опустилу ладонь.

– Значит, запись не будет сделана. Очевидно, что требуется согласие.

Теперь-то да, и теперь-то – «очевидно». Замойский оперся о стену, сложил руки на груди. Но те октагоны³!.. Боже мой. Чем больше он понимал, тем сложнее было ему верить. Сперва он знал немного: чисто прибранная сцена, на которой перед ним отыгрывались безопасные ритуалы. Но теперь с каждым шагом он сходил все глубже во внутренности театра, и машины, которые открывались там, огромные и сложные, поражали чувства логики и эстетики. Вся материя галактики коллапсировала! Многопарсековые изгибы пространства! Пространства и времени – до самых надчеловеческих скоростей. Каково, собственно, это Время Словинского?.. Ну и инклюзии – инклюзии иных физик. И законы изменения законов: мета-физика. И Деформанты, и UI. И Войны – что, черт побери, такое, эти Войны?!

Рыжебородуё секретарь стахса Макферсона – темный костюм, шелковый галстук, кольцо на пальце (былу ли ону женатуё/замужнюё?) – стоялу неподвижно, огоньки свечей извлекали из глаз егу манифестации демонические отсветы. На пару секунд, когда Замойский крутил в голове невозможность за невозможностью, Георг, должно быть, перепроцессировалу на Плато несколько тысяч жизней. Ону фоэбэ – не эта ли скорость мышления ону искусила? А может ону фоэбэ родилусь?..

– Словинец? – спросил егу Адам.

Георг кивнул.

– Значит, на самом деле, ты живешь на Плато, фоэбэ, а те телесные манифестации – лишь убогий интерфейс, верно? Ты гражданин Цивилизации?

– Естественно.

Естественно. Ведь ону Макферсон.

Нужно бы мне избавиться от бессознательного презрения к небелковым.

– Как оно, собственно, с полом фоэбэ? – спросил Адам, чтобы прервать тишину. – То есть, я понимаю, что ни женский, ни мужской, мне, впрочем, постоянно приходится себе об этом напоминать, чтобы не потеряться в этих постполовых склонениях… Отчего просто не «оно»? Прошу прощения, если обидел, но не понимаю, к чему эти лингвистические выгибоны. Ведь —

– Я не лишену пола, и я не асексуальну, – сухо сказалу фоэбэ, ону смотрелу на Замойского не моргая. – Просто моя сексуальность совершенно трансцендентирует категории женского и мужского. Если ты можешь по желанию изменять цвет волос, лишиться их вовсе или заменить чем-то совершенно иным, и если ты пришел в мир со всеми этими потенциалами – то какой смысл в вопросе, блондин ты или брюнет? Точно так же ты не спрашиваешь о поле постсексуалистов.

И только теперь установилась по-настоящему неловкая тишина. Адам начал раздумывать, не лучше ли вернуться на пару минут ко Франтишеку, вместо того, чтобы —

– Стахс Джудас Макферсон извиняется, что тебе приходится ждать, стахс, – отозвалусь Георг. Тон давал понять, что Георг продолжает какой-то более ранний разговор. А может, именно так оно и было: ведь 99 % информации доходило к ому через плато-чувства, и там, на Плато, жилу ону по-настоящему. – И если уж есть у тебя минутка – на Поля «Гнозис» непрестанно плывут многочисленные приглашения для стахса Адама Замойского.

– Но я ведь никого не знаю. Разве что те, со свадьбы —

– Ох, но все знают тебя, стахс!

Замойский обменялся с фоэбэ многозначительными взглядами.

– Значит вот как. Обо мне говорят – есть у вас здесь телевидение?

– Фамилия твоя многократно звучала во время совещаний Лож, стахс.

– Что ж, я привык. Пережил Войны, переживу и вселенскую славу.

И снова взгляд нес несколько больше, чем слова. Фоэбэ, с руками, сложенными за спиной, с торсом поданным вперед, улыбалусь понимающе.

– Кто? – спросил Замойский.

– Стахс Джудас Макферсон представляет твоему вниманию многоуважаемого специалиста, что является старым другом клана и для кого ты, стахс, являешься предметом исследований. Ону посчиталу бы за честь, если бы —

– Специалист по чему? Когнитивист? Вы открыли ому записи моего сознания?

– Отнюдь нет!

– Джудас желает, чтобы я с еум встретился?

Георг пожал плечами:

– У тебя есть время, и если, стахс, тебе хватит вежливости…

– Я так понимаю, сейчас ты находишься в контакте с этим специалистом. Тоже фоэбэ?

– Да. Так что? Переадресовать?

Замойский отлепился от стены, выпрямился, осмотрел коридор – и ощерился в злой ухмылке.

– Жми.

Он снова ожидал дезориентации, или, как минимум, переориентации чувств. Два удара сердца он еще стоял в замковом коридоре, в напряженной неподвижности, с Георгом по левую руку —

– а с третьим уже шел по берегу голубого залива под огромным шаром солнца. Солнце висело над головой так низко, что казалось, можно добросить до него камнем.

Оно заслоняло две трети неба. Под глубокой кривизной солнца, мнилось, прогибалась и поверхность воды, мягкие волны шли по выгнутой линзе залива.

То, что Замойский вообще заметил кривизну… Он должен был пасть с выжженными глазами. Должен был сгореть в пепел и плазму.

Он рефлекторно скорчился и осмотрелся в поисках тени. Бежать! Так близко – пусть бы и малейший протуберанец… испарится море, сгорят пальмы, застекленеет белый песок.

Но воздух был влажен, чуть тепл, от воды поднимался прохладный бриз. Все вокруг находилось в поразительном противоречии с тем, что он видел – горящая звезда на расстоянии вытянутой руки, – и ему даже пришлось зажмуриться.

И теперь до него должен добраться еще и запах: моря, пота и растительного перегноя. Но ничего. Похоже, на него пожалели иллюзий комплементарных симуляций.

Вдали кто-то пел на незнакомом языке; ближе щебетали птицы.

– Стахс Замойский!

Она шла к нему от шеренги пляжных беседок, по дорожке, выложенной симметричными белыми камнями. Одной рукой отводила от лица выгоревшие волосы, вторую протягивала в приветствии. Была так сильно загоревшей – до глубокой черноты обжаренных кофейных зерен, – что лишь пожав ее ладонь, Адам понял, что женщина совершенно голая. Но ее стопроцентный загар, отсутствие волос на лобке и животная свобода движений – все это выводило незнакомку далеко за рамки эротического контекста; она не была голой.

– Словинский, – представилась она.

Замойский низко поклонился:

– Фоэбэ.

– Стахс.

Должен ли он поцеловать ей руку?

Она взяла его под локоть и повела к беседкам.

Ранее Адам всегда манифестировался, исходя из представлений его френа; видимо, это являло собой правило цивилизационных оэс. А потому на нем все еще была потрепанная одежка, в которой он покинул Пурмагезе; теперь же еще и с золотым пятном на кармане – память о сладких соках Франтишека.

Он подстроил ритм ходьбы к длинным, спокойным шагам женщины. Может, это ему лишь казалось, но он чувствовал, как камни слегка прогибаются под ногами. Он словно проваливался подошвами ботинок в их материал.

– Вроде бы я представляю собой предмет для твоих научных интересов, фоэбэ.

– Возможно, ты этим воспользуешься.

Он приподнял бровь. Женщина опустила голову, позволяя выгоревшим волосам упасть на лицо. Замойский тут же подумал об Анжелике. Другой хардвар, а программа все та же.

– Я былу бы склонну заплатить за право свободной переиндексации твоих трансферных Полей. Ты бы этого не почувствовал, стахс, пользовался бы Плато, как и раньше.

– И с какой целью эта… переиндексация?

Она ответила не сразу. Сперва они сели в тени. Поскольку почти все небо было солнцем, тень сосредотачивалась исключительно в тесных, глубоко укрытых узлах, местах, заслоненных почти со всех сторон. Замойский с облегчением втиснулся в вертикальный кокон полумрака.

Под пальмами невидимые оросители вздымали под солнцем конструкцию из воды и тумана. Свет мигал зернисто, неподкрученный, обреченный на ярчайшие из цветов.

Чем дольше Замойский глядел, тем сильнее становился уверен, что эти водные капельки удерживаются в воздухе слишком долго, их парабола слишком растянута, слишком медленно падение – а ведь тяготение вовсе не было меньше земного, он не чувствовал разницы своим наноматическим телом.

– Красиво здесь.

– Спасибо.

– Правда, на отсутствие солнца в последнее время я бы не стал жаловаться…

Вытянув ноги вперед, Замойский причесал пальцами густую бороду. Женщина сидела с руками, уложенными точно на бедрах, выпрямившись; он перехватил ее веселый взгляд. Грязный дикарь и нагая весталка. Ну да. Но что, собственно, хотелу ону сказать ему своей наготой? Он уже не питал иллюзий, тут ничего не могло быть случайным – он видит, что видеть должен, он слышит, что слышать должен, он думает, что —

Адам дернул себя за ус так, что аж слезы брызнули из глаз.

Голая – голая, то есть, нецивилизованная; такова первая ассоциация. Дикарка. Отчего Словинский хотелу отрезать себя в моих глазах от Цивилизации HS?

– Если не будет бестактностью… – забормотал Замойский. – Ты ведь не родилусь фоэбэ, верно?

– Нет, я происхожу из первой терции. Я переселу с белка на Плато, едва лишь это стало возможным. Подробности моей биографии – ах, ты ведь еще не умеешь пользоваться Плато, стахс.

– Научусь. И, собственно, начинаю задумываться… Слалу ли ты мне приглашения все это время, но я, собственно, не имел доступа к… Нет. Макферсон проинформировал тебя, что я вернулся? Нет. Можно ли снаружи распознать, что процессируется на чужих Полях?

– Нет.

– Нельзя. Да.

Они улыбнулись друг другу сквозь густую завесу светотени.

– Я – по френу и по профессии – мета-физик, – сказалу Словинский. Поднялу своей манифестацией ракушку, лежавшую на земле, и прижалу ее к уху манифестации.

Адам склонил голову набок.

– Как для меня, фоэбэ, ты Эйнштейн двадцать девятого века.

– Ну-у, это и вправду многое объясняет, – ону отодвинулу ракушку, вздохнулу. – Видишь ли, стахс, смысл существования инклюзий – это изменчивость управляющих ими законов. Искусство открафтирования пространства-времени – это искусство конструирования новых физик. Но как ты наверняка догадываешься, и здесь установлены определенные ограничения.

– Законы изменения законов.

– Да.

В манере дешевого престидижитатора ону тряхнулу раковиной и отдалу ее Адаму. Та оказалась доверху наполненной небольшими драгоценными камешками различных цветов и по-разному ограненных.

– Прошу выбрать один. Ну. Один-единственный.

Он колебался: рука поднята, пальцы расставлены.

– Именно этим, – сказалу Словинский, – именно этим занимается мета-физика.

– То есть чем?

– Мы вслепую копаемся в сокровищах.

Красный рубин. Он поднял его к солнцу, взглянул. Кровь залила глаза. Такой маленький – и все же видно: прямоугольные фасетки, форма параллелограмма. Адам сунул камешек в карман.

– Вопрос, который мы себе задаем, – продолжалу Словинский, – звучит так: что, собственно, представляют собой мета-физические постоянные? Из каких законов возникает это ограничение временной переменной, столь несчастливо окрещенное моей фамилией? А из каких – Запрет Тевье? Создает ли мета-физическая инженерия новые инклюзии или только использует существовавшие всегда?

Замойский вопросительно тряхнул раковиной, сокровища просыпались на песок.

Манифестация Словинского покачала головой.

– Нет-нет. Это, – указала на раковину, – просто первая, примитивнейшая ассоциация. Ведь нет никакой «большей» вселенной, которая заключала бы в себе нашу и все остальные инклюзии. Нет никакой суперсоты, n-мерного пространства, где n равняется числу выбираемых параметров физики, а каждая точка означает одну конкретную инклюзию. Это всего лишь абстрактная симуляция: График Тевье. Вы, стахсы, даже не сумеете узреть ее своими трехмерными чувствами. Один из парадоксов Прогресса: работа с истинной мета-физикой возможна только на Плато, но невозможно создать инклюзию, принадлежащую Плато, без знания мета-физики.

– Хм, кажется, я сумею представить График Тевье. Наша вселенная это точка с координатами, отвечающими ее физическим постоянным. Верно?

– У тебя в сознании есть дефиниция Графика Тевье, а не сам График. Сродни тому как ты понимаешь, что такое, например, семимерный «куб», но ты его не видишь, не можешь создать в голове образ. А ведь и сам График Тевье – всего лишь логическая конструкция, модель. И в рамках этой модели мы проясняем более глубинные законы. Делаем выводы из неполных данных. Мы знаем, например, что определенный отрезок этого воображаемого n-пространства – можно даже сказать: монолитный блок – состоит исключительно из Плато: принадлежащих отдельным Цивилизациям и Деформантам, современным и былым. О монолитности этого блока мы можем догадаться исключительно исходя из немалого труда, с которым нынче происходит установление любого нового Плато. Даже несколько несовершенного с точки зрения скорости процессирования или стоимости Транса.

– Минутку, а существует ли какое-то конечное число —

– Ах, прошу прощения, стахс. Запрет Тевье: для данной комбинации мета-физических переменных можно отрезать лишь одну инклюзию.

Замойский потер затылок.

– Хм, но если уж можно открафтировать всякие там Мешки, и Эн-Порты, Порты в Портах – а я готов поспорить, что сходным образом дело обстоит и с инклюзиями, верно? – то открывая инклюзию в инклюзии в инклюзии мы можем в каждой Точке Тевье угнездиться на любую глубину.

– Браво! Собственно, ты сейчас, стахс, открыл Доказательство Прута, одно из двух исключений из Запрета: для данной комбинации мета-физических переменных можно отрезать лишь одну инклюзию первой степени.

– И каково же второе исключение?

– Ох, оно касается усыпленной физики, сейчас мы не станем об этом говорить, стахс. Это теория – поскольку практика, мета-физическая инженерия, показывает, что здесь осталось немного места, все лучшие координаты уже использованы. Блок обладает структурой кристалла. Ах, верно! – женщина засмеялась, плеснула ладонями.

– Говоря о «блоке», – шепнула она конфиденциально, – я имею в виду какую-то сущность вроде галактики, нервной клетки, бриллианта или хотя бы аттрактора – или же просто создаю удобное название для случайной совокупности данных? Это пальма, – она указала на пальму, – ее ствол, листья, плоды; я показываю части, соединяю их и говорю: «пальма». Пальма существует. Теперь, – она отчеркнула большим пальцем левой ноги квадрат на песке, – я говорю, что этот кусок пляжа – это аракуотч. И в чем бы, например, должна была состоять его аракуотчесть? Существовал ли он как аракуотч до того, как я его назвалу? Существовал ли он вообще иначе, чем просто кусок пляжа?

Она еще сильнее наклонилась к Замойскому, белые волосы упали ей на глаза.

– Существует ли Блок, господин Замойский? Как вы полагаете?

Значит, это тест. Значит, это допрос. Следующуё в очереди на дренаж моей памяти.

Он опустил взгляд на квадрат на песке.

– Стоки, – пробормотал Адам. – Те таинственные сбои Полей Плато, случайные деформации данных.

Он пытался вспомнить, что Анжелика говорила ему о Стоках. Подозрения Джудаса… сплетни… что во время покушений в Фарстоне…

Словинский снова хлопнулу в ладоши.

– А ты хорош, – прошепталу ону, выпрямляясь в реакции невольного удивления.

Он не дал себя обмануть: это фоэбэ.

– Первоклассная интуиция, – ону кивнулу и понимающе улыбнулусь. – Необычайно удачная имплементация; уважай эту пустышку, стахс.

– Я и намереваюсь.

Словинский со вздохом поднялу свою манфестацию, вошлу ей в водные куртины, развернула ее на пятке. Стряхнула капли с волос и лица, теперь, на контрасте, еще более темного.

– Я создалу много Плато для чисто исследовательских целей, – говорилу ону сквозь шум воды, не глядя на Адама, что крутил в пальцах раковину, все еще тяжелую от драгоценностей. – Я регистрирую Стоки и анализирую корреляции.

– И что, они есть?

– Сейчас да, – еще несколько пируэтов, после чего манифестация вернулась в беседку, оперлась о ее стену. Серебряные капли искусственной росы густо инкрустировали темную кожу. – С тобой, стахс Замойский.

Он выдержал ее взгляд.

– То есть, типа я их как-то вызываю? – Адам фыркнул. – Стоки. Вот так прямо через Блок. Хм?

Она махнула рукой, впервые явно раздраженная.

– Корреляция – термин слишком широкий, он ничего не говорит о причине и результате. И все же совпадения несомненны.

– Ах, именно поэтому ты понялу, фоэбэ, что я вернулся на Плато. Изменение в узорах Стоков указало на мое появление на Полях «Гнозис».

– Да.

– И право на переиндексирование меня —

– Именно, – согласилась она. – Оно позволило бы мне уточнить формулу и проверить определенные гипотезы. Я бы рандомизировалу пробои – а Стоки или отреагировали бы или нет. Ты субъективно ничего бы не заметил, стахс, вспомогательный индекс актуализировал бы адреса напрямую, гарантирую полное обслуживание.

Рандомизировалу бы, как же! Это не просто позволило бы тебе уточнить формулу – это позволило бы тебе управлять Стоками, муё дорогуё фоэбэ Словинский.

– Сказать честно, – произнес он вслух, – я не представляю себе, что общего могут иметь со мной Стоки. Впрочем, обычно такое о себе я узнаю последним… Предположим, что это правда. Но еще сильнее провоцировать ситуацию… для меня это выглядит как глупый риск, как размахивать красной тряпкой перед быком.

– Ах, значит, и ты полагаешь, что он не просто существует, а – реагирует.

– А есть другое мнение?

Манифестация Словинского потерла плечи, словно охваченная внезапным холодом. Присела на пятках под стеной беседки.

Замойский хотел положить ногу на ногу, сдержался.

Женщина рассеяно смешивала с песком рассыпанные драгоценные камни.

– Мы называем его Сюзереном, – отозвалась она наконец. – Спонтанная либо искусственная форма комплексных сбоев Блока. В разрезе единичного Плато это лишенное содержания и цели скопление Стоков густого хаоса – как двухмерный разрез мозга показывает только бессмысленные вспышки на глее и нейронах. Но в Блоке…

Она взглянула на него.

– Такая гипотеза, – причмокнул он.

– Именно.

Они улыбнулись друг другу в немом понимании.

Противоречивые интересы, различающиеся ментальности, неравные позиции – и все же: симпатия. Уж такая создалась атмосфера, конвенция реакции между ними: если даже обман, ложь (поскольку – а мог ли Адам ому верить?), даже если удар в спину – то такой же: с полуусмешкой и уверенностью в шутке из уст побежденного. Он уже не прикидывал, какая это манифестация: биологическая, наноматическая, платовая. Впечатление победило окончательно.

Фоэбэ, думал Замойский, это человек; несомненно человек. Кто-то больший – несомненно; но также и человек, содержит человечность в себе. Вероятно, точно так, как логическая инклюзия содержит в себе фоэбэ. А предельная инклюзия – все.

И если уж я попал в мир такой парадигмы, приходится жить по ней; жить, думать. Вверх! На Плато!

Может ли контракт со Словинским дать мне достаточно денег для выкупа собственных Полей Плато, чтобы уже не полагаться на оэс «Гнозиса», их гостеприимство и их Патриков Георгов?

Он спросил об этом манифестацию.

– Я могу продать тебе целое Плато, – ответила она. – Почти такое же хорошее, как у Цивилизации Homo Sapiens.

– Меня вполне удовлетворяют Поля на ее Плато.

– Без проблем.

– Как долго действовало бы такое соглашение?

– Это дело договоренностей. Прежде всего важно было бы только время твоего фактического присутствия на Плато. Я бы также настаивалу на возможности продления. Базовый срок: мегапентин.

– Что?

– Это мера а-времени.

– Все эти игры со временем —

– Понимаю. Они могут казаться несколько дезориентирующими для стахса из двадцать первого века.

– Здесь, я полагаю, – Замойский махнул рукой на небо/солнце, – мы не релятивизированы.

– Ты бы почувствовал. Скорость твоего восприятия и реакции, стахс, ограничены законами твоей биологической реализации. Если бы ты находился здесь именно в ней, а не только манифестацией посредством Плато, все было бы иначе – френ в пустышке процессировал бы настолько же быстро. Но так?

– И все же, это твой Порт, фоэбэ?

– Точнее говоря, это не Порт, но инклюзия. Абсолютный отрез.

Он заморгал.

– Ну да, такое объясняет это проклятущее солнце. А чего еще ожидать от дачи мета-физика, верно? Немного покопалусь в законах, верно? Но, полагаю, выгодней было бы встречаться непосредственно на Плато, в каких-нибудь чувственных конструктах…

– Скажем так: я несколько —

– Что происходит?

– У нас гость. Оска.

Последняя фраза была обращена уже к столпу пыли, что пробился сквозь куртины водяного тумана и в этот миг конфигурировался перед глазами манифестации Словинского и Замойским в образ молодой женщины в длинном сари, с множеством золотых и серебряных браслетов на руках, со светлой драгоценностью в ноздре.

– Стахс Адам Замойский, – представилу их друг другу Словинский. – Оска Тутанхамон, независимая открытая инклюзия.

Не зная, как ему надо себя вести, Замойский на всякий случай повел себя предельно вежливо: встал, поклонился, протянутую ему руку принял бережно и поцеловал.

Когда он распрямился, настроение уже изменилось. Обе манифестации женщин перескочили на противоположные полюса поведения: Словинскогу – прожигала индуску взглядом; Тутанхомону – гляделу из-под полуопущенных век с нарочитым презрением, как к фоэбэ, так и к стахсу.

Когда бы фоэбэ и инклюзия манифестировались шире, распорошенные в воздухе капельки воды наверняка бы замерзли на лету.

Что-то случилось, понял Замойский. За ту долю секунды, пока я не смотрел. Потому что там, на Плато, в инклюзиях и Портах Словинского – прошли часы, дни, а может и годы. Может тысячелетия.

Еще одна колонна пыли пробила туманные завесы. Никто уже ничего не говорил. Адам тоже ждал молча, просто отступив в тень. Отчаянно пытался вспомнить, что об обслуживании Плато рассказывали ему Анжелика и Георг. Если бы он сейчас позвал вслух Патрика – информация о призыве пробилась бы к секретарю Макферсона в оэс Фарстона? Каковы мудры для выхода из Плато? Показывала ли Анжелика ему хоть какие-то? Что здесь происходит?

Воздух густел в морозе жгучей ненависти.

Из второго смерча сгустился низенький азиат в китайской одежде. Замойский его узнал: это он бил перед Георгом поклоны лбом в пол террасы после убийства Джудаса. Императорский мандарин – так ведь?

Все смотрели на Замойского.

– В заботе о Цивилизации, – отозвалась манифестация Тутанхамону. – Адам Замойский: ты не человек. Ты не человек. Ты не человек.

– Я слышал, – сказал мандарин.

– Я слышалу, – сказала манифестация Словинского.

– Фоэбэ, – поклонилась манифестация инклюзии. – Ваше Величество.

После чего рассыпалась в прах и пыль – развеял ее ветер, смыла искусственная роса.

– Это прозвучало почти как вызов на дуэль, – с усилием засмеялся Замойский.

– Это и был вызов на дуэль, – заявила манифестация Словинского и пнула, уронив, раковину под самые пальмы. При этом поранила себе стопу и теперь подпрыгивала на одной ноге, ярясь – такое полукомичное поведение манифестировалу Адаму и Императору.

– Стахс, – обратился мандарин к Замойскому. – Великая Ложа хотела бы встретиться с тобой в ближайшее удобное время. Мое почтение. Удачи. Император будет следить.

И тоже отошел в небытие.

Тяжело усевшись и опершись о стенку беседки, Адам с упреком взглянул на темнокожую женщину.

– Милосердия, – простонал, – это же какой-то нелепый кабуки. Королевство за суфлера!

– Моя вина, – призналсу Словинский. – Я впустилу Тутанхамону без твоего согласия, стахс. Но ону заранее зналу о тебе, хотя никогда ранее не использовалу такой тактики; никогда никого не вызывалу. Ону представилу другую цель своего визита, совралу мне. И все же я признаю: это моя вина.

– Минуту назад ты утверждалу, что обо мне не знает никто, кроме тебя и представителей «Гнозиса». И что вы подразумеваете под дуэлью, черт вас подери?!

– Кто же проникнет в мысли инклюзии?.. – продекламировала манифестация фоэбэ. – Кто измерит егу силы? Ону выше от меня по Кривой. Может, какой Колодец Времени… А дуэль… что ж, ты принадлежишь к Цивилизации. Прежде архивируйся; Ложа бы тебе не простила, стахс. Похоже, не я одну замечаю интерес к тебе со стороны Сюзерена. В последнее время Стоки на Плато Четырех Прогрессов изрядно интенсифицировались. А ты ведь и так уже публичная персона, стахс. Впрочем, как я слышу, Деформантам хорошо заплатят за твою актуальную реализацию. Да-да, прошу не удивляться, новость разнеслась, ей пришлось; гонка за твоей пустышкой продолжается. Так как, заключим договор? Вызвать Императора снова?

– Я ничего не понимаю! – воскликнул Замойский с отчаянием, хватаясь за голову.

– Это хорошо о тебе говорит: ты человек. Что бы там ни заявлялу Тутанхамон.

– О, да, это звучит гордо. Человек! Навоз Прогресса.

– Ты раздумываешь?

– Ты понимаешь, как оно выглядит с моей стороны?

– Догадываюсь.

– Ну да, ты ведь наверняка делаешь мне в реальном времени эти, как их там, моделирования френа.

– Вы тоже создаете их в головах, непрерывно, для каждого своего собеседника, стахс. Единственная разница – вы все делаете подсознательно.

– А вы подсознанием не обладаете?

– Я могу говорить только о себе.

– И?

Она усмехнулась:

– Я зарезервировалу для него немного буферных Полей.

Он встал.

– Я должен дать ответ сейчас?

Манифестация Словинскогу развела руками.

– Насчет этого – каким образом я могу еще с тобой договориться, фоэбэ?

– Ты знаешь адрес и ключ; я предоставлю тебе код доступа.

– Дело в том, что я, собственно, не слишком… У меня даже собственных Полей нет, перехожу через «Гнозис».

– Да. Это неудобно, – признала она.

Замойский молча ждал.

Манифестация укоризненно помахала пальцем – но уже наполовину улыбаясь.

– Окей. Пусть это будет аванс. Залог. Впрочем, мне лестно твое доверие. Обычно это делают родители.

– Что?

– Подбирают и конфигурируют оэс детей. Прошу.

Она побежала сквозь туманные завесы и вернулась с раковиной. Вручила ее Замойскому.

Он осторожно принял пустую скорлупку и нахмурился:

– Мне нужно что-то с этим сделать?

– Я купилу тебе сферический дециметр Плато Цивилизации Homo Sapiens. Адресация по THIS THORN IS FROM THE TREE I’VE PLANTED. Запомни. Изменить конфигурации по умолчанию твоей привойки?

– Я сойду с Полей «Гнозис»?

– Да.

– Я перед тем манифестировался в Сол-Порте и —

– Императорские отсылки будут зафиксированы. Произойдет перемещение всех средств. Впрочем, Император в любом случае должен это подтвердить; услышать твое подтверждение, записать твою волю, стахс. Итак – подтверждаешь?

– Да.

Словинский кивнулу головой манифестации.

– Готово.

Император слушал.

Замойский поднял раковину.

– А она зачем?

– Временная иконка интерфейса. Я купилу тебе самую популярную базовую версию, безо всяких модификаций; можешь проверить.

– Верю.

Приложил раковину к уху. Шумело. Чшшшш… швиххх… ве-щай-ве-щай-ве-щай…

– Аванс? – улыбнулся Адам. – Не думаю, фоэбэ Словинский. Готов поспорить, что эти Поля лежат очень далеко от Полей «Гнозис». Потому, так или иначе, ты узнаешь, сдвинется ли что в Блоке.

– Я не предполагалу —

Адам отмахнулся:

– Твое коварство в любом случае нравится мне больше коварства Джудаса.

Он поднял раковину к губам.

– Фарстон.

Увидел еще, как манифестация складывает руки на загорелой груди и склоняет голову, с полуулыбкой; опадает куртина соломенных волос.

В библиотеке замка Фарстон слуга в красно-черной ливрее зажигал газовые лампы. Задув длинную зажигалку, оглянулся на Замойского.

– Господа уже сходятся, – сказал он, после чего поклонился и вышел, тихо прикрыв за собою дверь.

– Император, – шепнул Адам в раковину.

Мандарин появился мгновенно, словно кнопку нажали; не было в этом никакой элегантности. Манифестация с Плато, сообразил Замойский. Не пользуется наноматами, чистая OVR.

– Прошу о приватной беседе.

– Конечно.

– Георг… «Гнозис» отрезана?

– Да.

– А мы в принципе должны быть именно здесь?

– Как пожелаешь, стахс, – мандарин спрятал ладони в рукава. – Приглашаю в Императорские Сады.

Замойский кивнул в знак согласия и только тогда —

Переадресация.

Обычно длилась она несколько – до десятка – секунд (нужных для конфигурации наноматов к образу манифестации), однако на этот раз все прошло молниеносно. Вспышка: вот Адам стоит под платаном в закоулке зеленого лабиринта, черное небо над ним, белый массив огромной постройки перед ним, на земле его четыре подвижных тени. Откуда свет, можно не проверять – но если бы он все же поднял голову, ядерные жар-птицы ослепили бы его на долгие минуты.

Но ниже, в Садах, кроме Замойского и мандарина не было никого – никого там сам Замойский не замечал. А он ведь прекрасно знал, что по публичным Полям Плато, по этому охраняемому сильнейшими протоколами Императора конструкту AR прокатываются миллионные толпы. Но это миллионы фоэбэ и инклюзий, словинистов быстрых, словно нейтрино (пинг! – было, есть, нету, пролетело сквозь Плато). Большая часть наверняка даже не визуализируется, довольствуясь осмосом голых данных.

– Итак, я полноправный гражданин Цивилизации, – сказал Замойский.

– Де-юре – да, – склонил голову мандарин. – Де-факто – будешь стахсом только с момента впечатывания идентифицирующей секвенции в ДНК твоей биологической реализации, актуальной пустышки.

– Понимаю. Мог бы ты совершить обмен моих Полей на другие, аналогичного объема, и перенести туда мои средства, векторы трансфера и все прочее? Необходимые операционные оплаты покрой из разницы в размерах Полей.

– Конечно. Какая-то конкретная локализация?

– Нет. Случайная. Уже?

– Да. Индексировано как I’M GUIDED BY THE BIRTHMARK ON MY SKIN.

– Благодарю. Отмени мою оэс. То есть – замени ее на третью по популярности версию среди стахсов, сохраняя конфигурацию.

– Источник финансирования?

– О боже, – застонал Адам, слегка раздраженный процедурной торжественностью, – у вас тут нет шаревара? Ведь существуют какие-то базовые бесплатные версии?

– Я просто хотел бы заметить, что такого рода дела обычно решаются несколько иным способом. Моя функция —

Замойский вздохнул поглубже:

– Прошу прощения. Ты ведь наверняка отдаешь себе отчет относительно… хм… дискомфорта моего положения, – Адам отвел взгляд, уперся плечом о ствол платана. – Я даже не знаю, в какой форме нужно к тебе обращаться. Я сейчас говорю с Императором, с его демоном, с каким-то talkbot’ом, СИ, с кем?

– Император слушает; я – Император, но Император – это не я. Существую, чтобы служить.

– Кому?

– Цивилизации.

– А конкретней?

– Упрощаю: Великой Ложе.

– Я так понимаю, что Великая Ложа состоит из Малых.

– В ее состав входят их представители: Ложи стахсов, фоэбэ, инклюзий.

– Тогда могут ли они получить от тебя, например, содержание этого разговора?

– Нет. Именно на этом и держится доверие всех подписантов Базового Договора: может быть изменена структура моего френа, но данные, которыми я обладаю, не могут быть использованы против отдельных подписантов.

Адам вспомнил сцену на террасе Фарстона, как мандарин унижался перед Георгом. Замойский стоял там и смотрел на них, сосредоточенно слушал быстрый диалог – словно селянин, подслушивающий подробности секретных игрищ аристократии.

– Выходит, я имею право в любой момент вызвать тебя и задать вопрос, потребовать услугу.

– Ты гражданин Цивилизации, стахс. Перечитай Базовый.

– Придется… – проворчал Замойский. – Ну ладно. Найди мне звезду, удовлетворяющую следующим условиям. Расстояние от Земли примерно четыре с половиной тысячи световых лет… то есть: от первоначального положения Земли —

– Прошу прощения, но я должен тебя проинформировать, стахс, что все объекты, входящие в состав галактики Млечного Пути, вся материя —

– А, да-да, я знаю, – вздохнул Замойский.

Скрестив по-турецки ноги, он уселся на высоко вздымающихся корнях платана.

– Найди в архивах.

– Слушаю.

– Четыре тысячи и характеристика, находящаяся в следующих пределах…

– Да?

Геката, Геката. Что говорила Джус? Было оно примерно так —

Прежде чем он успел мысленно выругаться, Адам снова стоял на руинах террасы римской виллы и тянулся к несуществующему экспонату, тень от Луны переламывалась на громоздящемся мусоре. Тень Замойского и – тень мужчины с мечом, воздетым для удара над головой Адама.

Он с криком отскочил. Клинок свиснул, краем глаза Замойский ухватил серебристую дугу, отпечаток удара в зрачках. Споткнулся, опрокинулся, встал. Азиат бежал к нему, клинок отведен по прямой от ключицы, готовый к молниеносному укусу.

Замойский отскочил за выщербленную колонну, едва не запнувшись о собственные пятки. Фехтовальщик угрожал уже с другой стороны. Или он не один? Адам поспешно осмотрелся. Никого не увидел, но теней было достаточно, чтобы в них могло спрятаться полвзвода ниндзя.

Асассин не вымолвил ни словечка, да и не для этого он был. Атаковал – старался убить.

Замойский закусил губу.

Плато! Императорский Сад! Давай!

… Что, проклятие?

Плато! Меня здесь нет!

…

Продолжал быть.

Пот тек по нему градом. Застрять в собственной памяти! Убийца обпрыгивал колонну, посылая Замойскому укол за уколом. Шизофрения – слабо сказано.

Клык! Франтишек! Анжелика!

Ничего. Только посвист клинка, все громче, все ближе.

Адам соскочил на террасу, побежал к пруду. Рубака гнал следом, Замойский слышал в ночной тиши эхо его движений.

Что тут, сука, происходит? Этот желтомазый сейчас меня догонит! Оружие! Я тоже могу иметь оружие!

Они были уже между ивами – он повернул налево, обежал ствол, наклонился и поднял саблю.

Адам тяжело дышал, смертельный спринт влил в вены ног холодный свинец. Он едва сумел поднять руку и заблокировать удар, пустив его по клинку на гарду.

Азиат мигом вывернулся, уходя по дуге влево и рубя теперь горизонтально. Замойский неловко парировал, сабля была тяжелой, рука одеревенела, он неустойчиво раскачивался, громко хрипел, легкие вопили о кислороде; а азиат рубил и рубил, и рубил.

Он меня на кусочки иссечет! Я ни малейшего понятия о фехтовании не имею!

Едва Адам так подумал, как получил под ребра длинный рубленый удар, снизу слева. Крикнул пустой грудью. Полетел назад, ударился спиною о ствол. Горело ужасно, чувствовал он и влажность крови.

Желтомазый напирал, дюжина рук, сотня мечей, гребаный богомол кэндо. Глаза слепли от взблесков лунного света, отраженного слегка искривленным клинком катаны.

Адам стиснул зубы. Я лучший фехтовальщик в мире! Я всяких там Мусаси на завтрак ем! А таких-то засранцев одной левой —

Фтлупп!

Острие вошло на две трети длины, разрубая череп азиата и увязнув где-то в мозговом веществе. Труп выкатил глаза и пал на колени; потом осунулся на бок. Рукоять сабли ударила о камень.

Замойский с пустым вдохом сел. Пульсировал раненый бок, полоса огня шла от ребер до самого бедра. Он был настолько измучен, что даже стал хуже видеть: тени расплывались в серый туман, длинноволосые, словно ведьмы, ивы заполонили весь горизонт, Луна над ними разливалась овальной лужицей на звездном небе; но эти звезды Адам тоже, скорее, домысливал, чем видел. Лишь холодный, влажный ветер ощущал со стопроцентной отчетливостью – и с каждым вздохом мыслил все отчетливей.

Однако, что значит сила собственного воображения!.. Я мог застрелить его как тех, мог, мог. Но поскольку он выскочил с самурайским мечом, пришлось помахать сабелькой, Володыевский божьей милостью. Ну и эта рана…

Он расстегнул рубаху, взглянул на порез. Выглядело не лучшим образом, похоже, клинок зацепил какую-то артерию.

Он отвел взгляд. Нет никакой раны! Я здоров! Я совершенно здоров и полон сил!

Встал и поднял катану. Ясное дело, та прекрасно лежала в ладони.

Махнул раз, другой.

– Сейчас, – сказал он вслух, – я разрублю ночь и пройду в Императорские Сады.

Рубанул.

Ничего.

Разъяренный, выбросил катану в пруд. Хлюпнуло.

– Аутист, мать его, за что мне оно на старости лет…

Он обернулся к руинам.

Несмотря ни на что те выглядели необычно живописно, даже после повторного разрушения. Было несомненное очарование в линии их теней, ласковая краса в композиции массива…

– И что теперь? Дюренн не учил таким двойным нельсонам.

Впрочем, черт его знает. Память все равно в руинах. Вот: камня на камне не осталось, столпы низвергнутые.

Может, заснуть? Если засну здесь… есть шанс, что проснусь уровнем выше.

А то еще лучше: забыть о себе. Если нет спящего – кто же узрит ту падающую звезду? кто оценит запах ночи? кто услышит шум вод?

Вода шумела, скатываясь с черного тела чудовища, что поднималось за спиной Адама из глубин пруда.

Замойский обернулся – и у него отпала челюсть.

Скотина была в пять раз крупнее Смауга. Когда б раззявила пасть (что тут же и совершила, с эффектным рыком), он сумел бы сосчитать его зубища, каждый длиннее пики.

Что это вообще такое? Может, я самоубийца? Меня угнетает какая-то подсознательная суицидальная мания?..

Фрейдозавр же не раздумывал над психологическими комплексами, а просто стряхнул с себя остатки воды и прыгнул на Адама.

Монстр был воистину пугающим, особенно в движении, особенно когда мчится прямо на тебя; сценография родом из готического романа ужасов тоже брала свое. Ничего странного, что Замойский оторопел от страха, причем того тяжелого страха, связанного холодной флегмой, который стягивает члены и неволит разум.

«Он меня убьет!» – подумал Адам. И понял, что тогда чудовище уничтожит его несомненно.

Долю секунды до того, как пали на него гигантские телеса зверя, упреждаемые вихрем пламени и волной горячего воздуха, он все же успел крикнуть внутри себя: я бессмертный!

И поверил в это. В рыке чудища, урагане пламени, в торнадо песка – сумел пробудить в себе ясную и прос-тую убежденность в собственном бессмертии. И стал бессмертным.

А потому никакие фрейдозавры, пусть и невесть какие сильные, не могли причинить ему вреда. Удар твари отшвырнул его на пару десятков метров. Замойский застонал, грянувшись оземь, но сразу же поднялся, отряхнулся, выпрямился.

Значит, не было и причин для страха.

– Кис-кис! – крикнул он дракону. – Кис-кис!

Скотина припала к земле, вытянула лапы перед собой, зевнула, потянулась…

– Кис-кис, хороший котик.

Дракон махнул хвостом (окончательно развалив остатки римской виллы), после чего закрыл глазищи – заснул.

Вот и славно, вздохнул про себя Замойский, вот только я все еще не знаю, как выбраться из этого бреда кататоника.

– Император! – крикнул он. – Император!

Ничего.

Как видно, в яви – там, снаружи; а скорее: в другом слое внутренности; проклятие, да я сам в себе потерялся – там, как видно, он не кричит.

Адам вернулся к пруду.

После эффектного выныривания чудовища берега водоема несколько сместились, пруд болотисто разлился под самые ивы, и Замойскому пришлось брести в этой еще не осевшей взвеси ила и стеблей. Добравшись до границы чистой воды, он остановился и подождал, пока поверхность вновь не разгладится, что заняло некоторое время.

Теперь он мог заглянуть себе в глаза, посмотреть в лицо, поискать в чертах признаки измены.

Очевидно, что был это иррациональный рефлекс, чарование и почти колдовство. Но если он, однако, в это поверит…

– Кто ты? – спросил резко. – Чего ты от меня хочешь?

Ничего не выйдет. Картинка в воде послушно отражала все гримасы Замойского и замирала в неподвижности, когда становился недвижен и Замойский; никогда не сама по себе. Ничего не получится.

Однако Адам засмотрелся на свое лицо почти гипнотически. Щетина скрывала большую его часть, не удалось бы угадать линию губ, форму подбородка. Прищуренные глаза, нахмуренные брови. Отражение колебалось в пятне лунного свечения согласно ритму от прилива волн – то более мрачное и грозное, то более расслабленное. Гнев – спокойствие – гнев – спокойствие – гнев:

– Исчезни! Исчезни! Пропади, ты и Нарва! Нет ее, нет ее, нет ее!

Это не было слишком громко: звук шел от воды, словно и правда изо рта отражения, изначально приглушенный. Но Адам не сомневался, что Замойский/пруд выкрикивает все это с голой, звериной яростью, что громче – он просто не в силах.

– Кто ты?

На что Замойский-из-пруда:

– Ты ведь знаешь! Сюзерен! Сюзерен! Стираю тебя в пыль! Прочь! Прочь! Прочь-прочь-прочь-прочьпрочьпрочь!..

Значит, несмотря ни на что, таилась в этом немалая опасность: мантра начинала проникать в подсознание Замойского, и он снова начал ощущать угрозу, страх ухватил его за щиколотки и теперь сжимал на них холодные пальцы.

Я сам себя ненавижу! Но как же! Он ведь меня уничтожит!..

Как можно скорее, он замутил воду. Отражение исчезло, голос умолк.

Замойский снова вышел на берег.

Сюзерен, паук межинклюзийных стяжек, спонтанных Трансов, гипотетическое сознание Блока, гомеостат всеплато, жизнь мета-физическая. Словинец, конечно же, – а значит уже на генерации впереди – и с каждым планком все дальше. Отец Стоков – а может: Стоки – это он? Что точно говорилу Словинский?

Всегда трудно вспомнить дословное содержание разговора; помнится главным образом значение. Но значение это уже мое собственное, не собеседника. И тот Сюзерен, тут, в пруду – тоже мой. Мой, мой, мой.

Откуда он вообще берется в моем Дворце Памяти? Разве что через Плато, из Стоков. Поскольку можно ли распознать Сток, который полностью расположен в одном Поле и настолько легковесен, что не меняет баланса энергии/информации, – сумеет ли тогда заметить его даже Император? А вместе с базовым файлом сманипулировать можно и копии, вспомогательные индексы, контрольные суммы – для Сюзерена такой трюк – не проблема. Это же его кровь, его нервные импульсы.

Идем дальше. Покушение случается всякий раз с моим заходом на Плато – та атака Патриков-Георгов, теперь азиат и фрейдозавр. (При этом он неизменно использует манифестацию из моих свежайших ассоциаций. Да что там, он даже свое имя мог мне прокричать, лишь когда я услышал его от Словинскогу!) Но подлог архивации следует исключить, поскольку меня не впечатывали за это время в новые пустышки. А значит тут другое. Что? Разве в рамках протокола пересылки данных Плато – мозг – Плато допускаются манипуляции на столь глубоком уровне френа? И что же такого мог бы здесь изменить Сюзерен, что я не в силах выбраться из собственного Дворца Памяти? Ведь теоретически мне достаточно было бы открыть глаза.

А может на самом-то деле они у меня и открыты – там, под платаном, в Императорских Садах?

Следует пробиться к уровням, ответственным за моторику. Тело. Мышцы. Вообразим их себе.

Я открываю глаза. Я открываю глаза. (Для этого здесь, у пруда, я сперва их закрыл.) Поднимаю веки. Ну, давай! Лицо – мое! Мои – мимические мышцы! Я их чувствую! Вверх! Да! (Он поверил.) Да, да!

И правда поднял их.

От удивления Адам даже сел. Глубокое кресло приняло его с тихим вздохом черной кожи.

Кто-то заглянул сквозь отворенные двери, и сразу же в библиотеку вошли Патрик Георг, Джудас, Анжелика и Мойтль вместе с еще двумя персонами, незнакомыми Замойскому мужчиной и женщиной.

Адам пытался найти некий адекватный способ поведения, но смешенье стилей, эстетик и даже логик было слишком велико. Сперва рефлекторно, как в беседке Словинскогу, он хотел положить ногу на ногу, но тут же заметил, что на высоких ботинках и на вспоротых вдоль шва штанах у него толстый слой грязи из расплесканного фрейдозавром пруда. Вода стекала с Замойского и впитывалась в бордовый ковер. Когда он провел ладонью по подлокотнику, на дереве остались влажные следы.

В финале он посчитал успехом и то, что запахнул с безмятежным выражением лица рассеченную на ребрах рубаху.

Когда все расселись в креслах под стенами, Георг представилу Замойскому незнакомцев:

– Фоэбэ Штерн из Официума. И оска Ивонна Кресс, высшая инклюзия «Гнозис».

– А Император?

Мойтль поднял палец и понимающе ухмыльнулся:

– Император слушает.

Фраза в его устах была настолько обкатанной, что Замойский легко догадался о многовековых смыслах, скрытых за этими двумя словами. Воистину: Император слушает.

Штерн из Официума былу в черном костюме-тройке, который тесно облегал егу худую манифестацию мужского пола. Лысый как колено череп, нос, словно гребень коралла, черная бородка – наверняка стандартная временная наноманция, прямиком из эстетического шаблона.

Поскольку уселусь ону рядом, справа от Замойского, Адам, чтобы к ому обратиться, склонялся через поручень – в итоге это неминуемо обрушило их в конфессиональные конвенции, в полуфамильярные жесты и ассоциации.

Замойский дотронулся до локтя Штерну.

– Кто и зачем назначил цену за мою голову? – спросил он, не повышая, но и не понижая голоса. – И сколько я, собственно, стою?

Анжелика услышала. Толкнула брата в плечо.

– Мойтль!..

Тот развел руками.

– Ну что? Наверняка не я. Впрочем, ты ведь спала.

Фоэбэ Штерн сплелу пальцы на животе, опустилу веки. (Манифестация определяет поведение.)

– Мы отследили информацию вплоть до глубоких Деформантов, – сказалу, начав с низкой ноты, – и все указывает на то, что впервые подряд появился на некоем дефектном Плато необъединенных Деформантов. Но интервалы а-времени, разделяющие очередные объявления подряда на все более популярных Плато Деформации, очень невелики; причинно-следственная связь не кажется нам вероятной. Конечно, мы в силах идентифицировать многие сигнатуры этих подрядов. Большинство из них обладает – или напрямую связана с обладателями – Колодцами Времени, явными либо вероятными. Что усиливает первоначальный диагноз Официума, опирающийся на кризисные гадания из наших Колодцев. Стахс Замойский стал жертвой классической контралогии Хайнлайна.

– Так оно и бывает с достоверностью данных из Колодца, – вмешался Джудас. – Предсказания о предсказаниях о предсказаниях о предсказаниях, ad infinitum… но действия уже предприняты, и исполняется то, что должно исполниться в будущем.

– Секундочку!.. – вскинулся Замойский. – Цена за мою голову назначена, поскольку из будущего считана информация, что будет считана информация из будущего, что будет считана информация из будущего —

– Да-да-да.

– …что все станут охотиться за мной ради награды?

– Ты вошел в историю, Адам, – засмеялась Анжелика, ломая гримасу боли, с которой она массировала икру (ту свела судорога, девушка едва усидела).  – Если не ошибаюсь, это всего третья зарегистрированная контралогия Хайнлайна.

– И что это значит: «вошел в историю»? – раздраженно спросил Замойский. (Раздражение – всегда безопасная реакция.)  – Я еще, мать его, живой!

И тише:

– По крайней мере, этой версии я намереваюсь придерживаться.

И Джудасу, саркастично:

– Господин Макферсон, я, полагаю, должен поблагодарить вас, за то, что вы выкупили мое гражданство. Вот только маленький вопрос: как негражданин я мог быть вызван на дуэль?

Все, как видно, знали о Тутанхамону, поскольку ни на одном лице он не заметил удивления; только Анжелика скривилась еще сильнее.

– Славно было бы, – пробормотал Джудас, – когда б я обладал властью склонять к собственным планам независимые инклюзии с Тутанхомоновых высот Кривой.

– Время уходит, – вмешалусь Кресс. (И правда, для словинцев этот обмен фразами продолжался, должно быть, тысячелетия.)  – Мы должны заниматься проблемами в порядке очередности, от угрозы, ближайшей по времени. Итак, мы узнаём, что вас перехватилу крафтоиднуё Деформант из второй терции, каузистическуё внецивилизационнуё словинец. Мы мониторим через внепрогрессовых агентов течение торгов…

Замойский лишь ухмыльнулся – но на самом деле по его хребту словно ток прошел, а горячая кровь ударила в голову. Ничего себе! Сучьё Деформант!.. Коварство и ловушка! Ону их продавалу! В этот самый момент – ону их продавалу!

– …и, пожалуй, мы сумеем выкупить тебя, стахс. А поскольку выиграть торги может лишь один, и это было понятно с самого начала, независимо от результатов, то каждый заинтересованный выслал к вам Клыки, чтобы забрать силой. В нормальном состоянии мы сумели бы просчитать, прибудут ли наши кубические октагоны первыми, но в нынешних обстоятельствах… Стахс!

Ладонь Замойского наконец нащупала раковину. Он поднял ее ко рту и, не отводя взгляда от Кресс, прошептал ядовито:

– Франтишек.

Заморгал: в зеницы вливалось золото. Золотой свет, сияние божье, волнистая аура внутренних органов крафтоиду… Снова это сверкание, всеохватное, бьющее с каждой стороны. Тень – ослепление иного рода.

Потому что перед лицом, на расстоянии вдоха, в наклоне головы, виднелся мениск огромной капли, и весь свет, что бил ему в глаза, обладал консистенцией, красками и силой текучего золота.

Он осмотрелся вокруг; ухватился за лист и провернулся в воздухе. Саму Анжелику в окружающей сине-золотой чащобе, что разрасталась во всех направлениях, Адам не увидел – но заметил ее четырехметровую, выпуклую тень, распятую на нерегулярно подрагивающем пузыре белой жидкости. Пузырь медленно дрейфовал над головой Замойского.

Девица плавает. Он уже хотел ее позвать – все еще в ярости, – но заметил распыленный рой насекоматов, что спиралью спускался между голубыми цветами – и пришел в себя, слова вернулись в глотку, ярость уступила тревоге.

Дурак! Ты находишься внутри егу, ону читает твое настроение, желания, инстинкты, да почти мысли – по напряжению мышц, дрожи голосовых связок, температуре кожи, ритму дыхания, биению сердца, шуму крови в венах и тканях. Откуда бы иначе ону тогда зналу, что ты ищешь унитаз? От негу ничего не ускользнет. Вы остаетесь полностью в егу власти. Ты не можешь передать Анжелике ни слова так, чтобы ону о них не узналу.

Чему вообще должно было служить это возвращение сюда с Плато? Идиот! Что, может, бросишь Франтишеку в лицо, что ону коварный похититель, лжец, торговец живым товаром?

Тут в Замойском пробудился издевательский насмешник: отчего бы и нет? Вызову егу на дуэль!

Хотя, положа руку на сердце, Деформант не сказалу и слова неправды. Не говорилу ведь, откуда ону взялось тут до появления Войн, куда и зачем летелу. Возможно, Франтишек лгалу насчет отрезанности от своих Плато – но и в этом Адам не мог быть уверен. Черт его знает, не норма ли подобное похищение и торги для нынешних, например, обычаев, не обязывает ли некая конвенция к этому… Все возможно.

Повторяй это себе часто и с верой. Все возможно, все возможно.

Замойский растирал затылок. Да, это было глупо. Гнев не должен был меня коснуться. Я слишком мал, чтобы на кого-то или что-то здесь гневаться.

Как теперь вернуться? Там, в Фарстоне, меня ждут. А Франтишек смотрит; Франтишек слушает; Франтишек ползает по моей коже и проникает в глотку, в вены.

Деформант наверняка знает, что Войны уже не блокируют Плато – но знает ли ону, что я обладаю непосредственным доступом к Плато HS?

На всякий случай Замойский зевнул и потянулся. Непроизвольно подтянул колени в полуэмбриональную позу. Что-то кольнуло его в бедро. Он сунул руку в карман грязных, окровавленных штанов. Раковина!

Адам удержался от рефлекторного желания сжать ладонь на фантоме OVR. Вместо этого опустил веки и успокоил дыхание.

Раковина: следовательно, программа продолжает действовать. Значит, Адам не отрезан от Плато, а всего лишь переадресован. То есть: вышел из манифестации. Оэс все еще работает на его Полях.

Медленно продвигая пальцы по внутренней, гладкой поверхности раковины, Замойский начертил в кармане примитивный абрис фигуры дракона. Разве не дракона он видел на гербе Макферсонов, тогда, на лестничной клетке замка Фарстон? Управляющие программы Плато должны быть достаточно догадливы, чтобы переадрессовать его вновь в библио —

Тяготение. Свет – глаза его были открыты, хотя век он не поднимал. Белый феникс пролетал над головой. Пахнуло горячей весной.

Он встал из-под платана, отряхнул штаны.

Император поднялся над лужицей звезд.

– Каковы эти условия, стахс?

– Еще немного, – он протянул к мандарину руку с раковиной. – Как я могу этим управлять, чтобы на пожелания не реагировало тело, то есть – биологическая манифестация?

– Ресетнув коннективную сеть на коре головного мозга. Откроются новые соединения с аксонами и нейроглеем, согласно выбранной схеме. И тут может быть что угодно.

– Например?

Мандарин пожал плечами:

– Вторая пара рук. Нематериальный рот. Хвост. Полный дубль набора рецепторов. Что угодно. Менеджер оэс опишет тебе, стахс.

– У меня не слишком много времени. Я хотел бы оставить менеджер открытым в OVR и спрашивать без отражения в теле и манифестациях – но в ручные настройки я сейчас играть не стану. Какой самый популярный выбор?

– В этой версии? Анима.

– Сбрось мне.

– Ты, стахс, даешь мне разрешение на непосредственную альтерацию содержимого твоих Полей?

– Только для выполнения этого поручения.

– Да.

Император подошел ближе к Адаму.

– Прошу сесть.

Замойский вновь опустился под платан.

– Это тебе не понадобится, – сказал мандарин и забрал у Адама раковину.

Кинул ее в прудик, в котором горел Млечный Путь. Через ближайший рукав галактики прошла короткая волна. (Художественный крафт, ухмыльнулся в душе Адам.)

Манифестация Императора завернула одежды, запахнула их вокруг коленей и преклонила те напротив Замойского, над берегом звездистой тьмы.

– Чувствуешь, стахс? – спросила она, испытующе глядя на него.

– Что?

– Это.

Адам склонил голову, закусил губу:

– Нет —

Но знал уже, что говорит неправду.

Мандарин заметил его замешательство.

– Вдох. Прошу дышать. Вдох, вдох, вдох.

Он дышал. Боже мой, ДЫШАЛ! У него были легкие, но были также и ЛЕГКИЕ. Он чувствовал воздух и ЧУВСТВОВАЛ воздух. Воздух царапал нёбо и трахею – эту и ТУ. Если тогда, в руинах Дворца Памяти, была шизофрения разума – теперь он испытывал шизофрению тела.

Расщеплялся.

– Глубоко.

Глубоко, глубоко, до самой сердцевины хребта, до ядра каждой нервной клетки.

Резкий режущий удар вдоль дендритов: цшах! – и вот уже появилось два Замойских: /Замойский и //Замойский, и оба сидят здесь, и таращат глаза в пустое пространство над эшеровым Домом Императора.

– Теперь сосредоточься исключительно на своей аниме, стахс.

//Замойский встал, выпрямился. Взглянул сверху на коленопреклоненного мандарина. Повернулся и взглянул на себя – на /Замойского – на первую манифестацию, которая не встала, не выпрямилась, не повернулась. Смотрела из-под платана широко открытыми глазами.

У него закружилась голова. Адам убежал //взглядом от своего прима. Но даже когда //смотрел в том самом направлении, что первый он – на мандарина – //смотрел с другого места, под другим ракурсом. И такой //взгляд накладывался на /взгляд, и обе картинки заталкивались в один и тот же мозг: Замойский /видел и //видел. /Видел и //видел, /слышал и //слышал, /чувствовал и //чувствовал – дезориентация росла с каждой секундой, он тонул в хаосе чрезмерных раздражителей. Сейчас он начнет /думать и //думать – и тогда окончательно погибнет Адам Замойский, разорванный надвое.

Структура сознания не изменяется так же быстро, как структура коннективного нановара. Невозможно закачать два литра чувственных впечатлений в однолитровый френ; сосуд разорвет.

Ему пришлось смежить веки, обе пары. Однако сдублированный осязательный перцепторий не удалось так легко отфильтровать, и Замойский – не одна из его манифестаций, а Замойский – почувствовал, что еще немного, и в мозгу выбьет предохранитель, ответственный за лимит передачи раздражителей; что-то там перегорит, огонь перескочит с нейрона на нейрон, да так, что пламя безумия поглотит все.

– Как это закрыть?!

Крикнул //Замойским, но Император его услышал. Мандарин приподнял голову, перехватил панический взгляд //Замойского.

– Сущность такого расширяющего софтвара состоит не в сдвиге перцептория и создании внетелесной манифестации, поскольку такое происходит всегда, если ты пользуешься Плато, – спокойно сказал азиат, – но в параллельном управлении. Поскольку люди не живут в режиме мультитаскинга; люди всю жизнь обладают лишь одной манифестацией одновременно: своей биологической пустышкой. – Мандарин ударил челом в землю перед //Замойским. – Ты уже не стахс Четвертой Традиции.

– О чем ты говоришь?..

– Ты передвинулся выше по Кривой Прогресса, стахс.

//Замойский замахал руками; вместе с энергией освобождал безумие. (Сумасшествие словно свербило во всем теле: на поверхности кожи и во внутренних органах; обоих тел.)

Снова оглянулся на /Замойского, который продолжал неподвижно и коленопреклоненно стоять напротив мандарина.

Впрограммированный во френ инстинкт исполнил роль инструкции по эксплуатации. Адам подскочил к своей примовой манифестации и воткнул пальцы в ее глазницы, в уши, в ноздри, в рот, внутрь головы…

От облегчения он даже вздохнул. Раздражители вновь текли одним потоком. Поверхность мысли выглаживалась, угасал панический гнев, первая реакция Замойского на любую угрозу: ярость, накручиваемая страхом.

Он заметил затаенную улыбку на лице мандарина. (Но если вообще заметил – значит, та уже не была затаенной.)

– То, что ты только что сделал, стахс, – сказал Император, отвечая на незаданный вопрос, – это просто переключение с одной манифестации на другую. Я бы советовал возвратиться к примовой манифестации, особенно учитывая, что о месте твоего пребывания сейчас спрашивают «Гнозис» и Официум.

– Скажи им, что я появлюсь через пять минут. К-времени, естественно.

– Они сначала спросили тебя, не меня. Обратились на твои Поля, стахс. Ты бы услышал их вопросы ушами своей анимы – увидел бы ее глазами, ощутил бы ее перцепторием. Вопросы, информацию, миры, жизни. Так, как установишь в фильтрах.

– Ну ладно. Так каким образом мне им ответить?

– Значит, ты желаешь посвятить инструкциям пять минут, стахс?

Один из фениксов аккурат пикировал к фонтану, и анима заморгала, ослепленная. А вот у отключенного се́кунда и веки не дрогнули. В биологической пустышке, по крайней мере, реагирует вегетативная нервная система – покинутая манифестация AR тоже должна иметь для такого специальные программы… //Замойский тряхнул головой.

На что обратить внимание? Указатель буссоли страха крутился как безумный.

Он сглотнул симулированную слюну симулированным горлом.

Франтишек. Сюзерен. Охотники за головами. Октагоны³.

Что еще?

– Нет. Ты прав. Сейчас – только три вещи. – Замойский поднял //ладонь и отсчитал на //пальцах. – Менеджер оэс. Управление трансфером. Звезда. Выполняй.

Император выполнил.

Примовая манифестация стахса Адама Замойского приняла стахса Мойтля и фоэбэ Патрику Георгу Макферсонов, а также оска Крессу и фоэбэ Штерну в комнатах Императорского Дома.

Замойский нанял их на Т-пентин, снова оплатив поверхностью своих Полей. Как и стоило ожидать, Словинский выделилу ему пространство абсурдно большое, размещая трансферные Поля Адама с максимальным разбросом, чтобы набросить на своего мета-физического быка как можно более широкий плащ. (И ведь хотелу продать Замойскому целое Плато!). Теперь же Адам капитализировал залог теоретика.

Но все же богатство было не таким уж и большим. Он не мог резать свои Поля бесконечно, иначе, в конце концов, ему бы стало на них тесно.

= Вторая манифестация означает двойной трансфер и двойной буфер, = шептал менеджер оэс в уши //Замойского, = и чем чаще, чем интенсивней ты станешь пользоваться Плато, тем больше Полей тебе потребуется.

Замойский сформатировал свою аниму исключительно под слух и речевой аппарат. Это казалось ему еще более-менее сносным: он же мог раньше слушать двух человек одновременно, умел говорить и писать, да еще и притоптывать ногой в ритм звучащей музыки…

Правда? Умел, умел, умел – будучи человеком. Да и теперь несмотря на все это человеком останется.

– Боже, парень, не делай так больше, – сердился Мойтль, подойдя к камину, в котором гудел высокий огонь. – На миг я был уверен, что это снова Войны или, что хуже, Деформант: что ону что-то почуялу и переварилу вас там окончательно, когда ты так сбежал без слова, – он вытянул руки, чтобы согреть ладони перед огнем.

= …в эпоху экономики, базирующейся на лицензированном нановаре, = объяснял аниме Замойского менеджер оэс. = Потому валюта Четырех Прогрессов базируется на паритете экзотической материи, которая выполняет оба условия: она не генерируется при помощи изменений софтвара любого негэнтропианина; и она необходима для базовой технологии, крафта. То есть, сердцем всякого Клыка —

– Теряем время, – пробормоталу Кресс.

Ону меня подгоняет? Примовая Замойского без слов развернулась к витражным окнам, за которыми цветисто перемигивались Сады меж завесами света и тени от низко парящих фениксов. Сады, как обычно, производили впечатление безлюдных: это страна словинцев.

Когда бы они могли заглянуть сюда, внутрь комнаты, подумал Адам, то увидели бы лишь скульптуру моей манифестации, замороженную на тысячелетия. Они – духи, трепетные огоньки.

Краем глаза он поймал свое отражение в цветном стекле. Манифестация вышла из-под того же эстетического шаблона, что и проект комнаты – следовательно, и речи не было о грязи, порванной одежде, растрепанных волосах, корсарской бороде, крови, шрамах и синяках. Вместо порезанной рубахи – длинный, ниже бедер, гладкий, темно-синий кафтан, застегнутый на красные крючки вдоль правого бока. Вместо охотничьих говнодавов – черные мокасины. Борода и усы пострижены на манер королей и князей, увековеченных на ренессансных портретах, всегда горделиво выпрямленных – точно так же прямо держится Замойский.

А физиономия не подверглась ли перемоделированию? Этот лоб под зачесанными назад волосами казался Адаму слишком высоким. Неужели его манифестация лысела?

Поскольку прежде всего изменилось одно: он смотрел на свое отражение и уже не думал: «я». Думал: «моя манифестация».

А за отражением – чистилище в high definition. Замойский еще раньше узнал этот розеттный узор фонтанов и площадок – тот бросился ему в глаза, когда он выглядывал сквозь бойницу из зала «Гнозис». Неужели сейчас он смотрел из того же самого места? А может, они находились на этаж выше или ниже? Неужели он был соседом с комнатами «Гнозис Inc.»?

= Дом и Сады, подобно Трактам и Государственным Островам, это скелетная конструкция, чей смысл существования – железный протокол, удерживаемый Императором. Физические условия соответствуют земным, протокол не допускает никакой экстравагантности. Эта Artificial Reality была спроектирована для Прогресса HS, когда он еще состоял исключительно из стахсов Первой, Второй и Третьей Традиции. Фениксы и беззвездное небо, и Дом, и разбегающийся в бесконечность и во все стороны лабиринт живых изгородей и аллеек; и ничего больше. Дом снаружи имеет десять тысяч кубических метров; внутри он бесконечен.

Потому когда Замойский выглядывал наружу сквозь большой витраж, на котором была изображена «Дама с горностаем», – одновременно из той же самой точки в Доме на яркие Сады могли смотреть миллионы прочих нанимателей: стахсов, фоэбэ, инклюзий. Конструкции их комнат, очевидно, процессировались на совершенно разных Полях, но прописывали их в тех самых сосуществующих Домах.

– Он что, выадресовался?

– Снова?

– Что ты хочешь, дикарь…

– Кто-то, полагаю, должен обучить его основам savoir-vivre. Если уж он гражданин Цивилизации —

– По крайней мере, он оставил манифестацию.

Слышу, следовательно, они хотели, чтобы я услышал.

= Осмос информации через мембраны Полей Плато —

Прим Замойского подошел к большому столу красного дерева, заставленному подсвечниками, кувшинами, бокалами и тарелками с фруктами, заваленному книгами и пергаментами. Тут был даже старый череп с трещиной во лбу. Кость в желтом свете свечей имела цвет молочного шоколада. Под зудежь менеджера оэс Адам поспешно выбрал для своих комнат шаблон Да_Винчи_VII – иконка эта напоминала ему печать Ортодоксии HS.

Игнорируя вопросы гостей, он развернул наибольший из рулонов. Это была карта неба AD 2100, видимого из оригинального положения Земли. Начерченная красными чернилами стрелка указывала на звезду с относительно низкой яркостью, в созвездии Льва.

Адам прижал концы пергамента тяжелыми подсвечниками.

Кивнул Мойтлю, который единственный не подошел к столу.

– Геката, – сказал ему Замойский, указав на звезду. – Но вы назвали ее иначе. Дрейфусс, как мне подсказывают. Это туда ты полетел. Там ты пропал.

Мойтль взглянул вопросительно, опасно наклонившись над столом. Левую руку упер между миской и черепом, и с этой позиции поглядывал то на Замойского, то на карту.

– Пункт назначения, – говорил Адам. – Такие координаты я дал тебе тогда. Дрейфусс. И это именно те четыре украденных кубических парсека, верно? Так сказал мне Император; это они. Украли тебя вместе с ними. Тебя, Клыки, твои останки, – яд умасливал его язык, слова стекали все глаже, они же не могли его прервать, стояли и слушали. – Колодцы передавали правдивую информацию. Я прапричина этой войны. Поскольку, полагаю, никто ведь из вас не верит в такие совпадения: что ту же самую звезду, к которой «Волщана» бросило на крафтволне из-под Провала Эридана и к которой полетел Мойтль, теперь случайно вырезали из вселенной. Кто конкретно ведет переговоры с Деформантами?

– Ну, знаешь ли! – вскинулся Мойтль.

– Кто ведет переговоры с Деформантами?

– Сколько ты еще помнишь, стахс? – спросилу Штерн.

– Утечки из Колодца Времени тут ни к чему, – сказалу Кресс.

– Стахс Джудас горячо просит тебя о позволении полной архивации, – сказалу Патрик Георг. – Цена обговариваема. Стахс?

Се́кунд Замойского рявкнул приказ, и в камине с гулом треснуло полено, а пламя свечей выстрелило снопами искр под высокий потолок.

Прим Замойского поднял палец.

– А не то я вас утихомирю.

Патрик и Мойтль переглянулись с пониманием.

– Ого, – проворчал Мойтль.

Выпрямился, налил себе вина и одним движением опорожнил бокал.

– Ого, – саркастически согласился Замойский. – И советую о том помнить. Слышит ли меня Джудас?

– Да, – ответили одновременно Кресс и Патрик Георг.

– Это хорошо, – Адам глубоко вздохнул. – Я бы теперь хотел —

– Я уже копирую на твои Поля полный архив сканов со свадьбы Беатриче и Форри, стахс, – прервалу его Кресс. – Возмещение за все обиды добровольно выплатит «Гнозис», нет необходимости обращаться в арбитраж судов Ложи. Совокупность относящихся к тебе рапортов из Колодца Гнозиса будет предоставлена по желанию.

Прим Замойского немо шевельнул губами. Секунда, две, три. Наконец Адам пришел в себя настолько, чтобы отвести взгляд от примовой инклюзии.

Вот что называется: быть призванным к порядку! Он невольно горбился, прятал голову между плеч. Ты думал, тут что-то от тебя зависит, и ты можешь чем-то управлять? Мы видим тебя насквозь, стеклянный цыпленок.

Он тяжело сел на высокий стул темного дерева – манифестация, из которой изъяли четверть души.

Мойтль недовольно кривился.

– Сойди с него, – посоветовал он инклюзии.

= Насколько глубоко дотягиваются эти их поведенческие модели френа?

= Если обладают твоими свежими архивациями, сканом твоей актуальной пустышки и записью процесса имплементации, можно надеяться на высокую точность симуляции. Очевидно, со временем она уменьшается; но все же.

= Как с этим справиться?

= Будь ты фоэбэ, это не представляло бы проблемы. В случае стахса, все очень непросто.

= Говори.

= Базовые правила, которые соблюдают все. Никогда, ни при каких условиях добровольно не открывай имеющейся у тебя информации. Как можно реже манифестируйся в местах публичного сканирования. Избегай проявления эмоций, сформулированных неконвециональным способом. Конвенции – безопасны. Не действуй по первому рефлексу: чем дольше раздумываешь, тем больше случайность окончательного решения. Создавай дезинформационный шум.

= Как?

= Существуют приложения, рандомизирующие поведение манифестации. В рамках этой оэс —

= Вперед.

Он надеялся, что никогда больше не испытает такого унижения. Услышать из чужих уст отповедь на неоглашенные еще секреты и планы! Некоторым образом, это было хуже всего, что он тут испытал – ибо давало понять, кем/чем он на самом деле для них является: примитивной программой с низа Кривой.

– Теряем время, – повторилу Кресс.

Замойский поднял голову, воскликнул:

– Деформанты. Casus belli. И состояние переговоров.

– Ты о протоколе расхождений, стахс? – отозвалусь Штерн.

– Да, – примовая Замойского выпрямилась на стуле. – Те Клыки, которые вы, якобы, у них похитили. И зачем? Чтобы вырезать Гекату с Мойтлем? Ведь никто не знал координат. Но Клыки Деформантов оказались использованы, Геката, то есть Дрейфусс, взят в Порт, Мойтль убит, война – развязана, галактика коллапсирована – и все потому, что я напился.

Теперь наступил едва ощутимый миг неуверенности, как у Крессу, так и у Штерну. Замойский даже нахмурился: какие же расчеты вели инклюзии «Гнозиса» и Официума, что это оказалось заметно даже в к-времени?

В свою очередь, манифестации Крессу и Штерну синхронно оглянулись на Мойтля.

Тот даже отступил на шаг, отходя от стола, тем самым отделяя себя от них.

– Что?..

= Императорское инфо, высший приоритет: два Г-планка тому назад наступило перемирие, фронтовые инклюзии Деформантов и Цивилизации достигли начального понимания. Развернуть?

– Конец войне? – удивился Замойский.

Но прим заложил ему ногу за ногу. Это настолько поймало Адама врасплох, что он чуть не упал со стула. Не его воля, не его движение, не его намерение и исполнение.

И все же в этой позе уже иначе прозвучали произнесенные потом слова.

– То есть, вы не в курсе! – он даром подарил им настолько ценную информацию! – Проклятущая зараза!

А ведь – моментальная рефлексия – и не могли они знать! Все было разбито на совершенно разделенные цепочки информации: прошлое «Вольщана», затворенное в непамяти Замойского; место смерти Мойтля – в его потерянной пустышке; украденное пространство – пустые координаты на картах Цивилизации и Деформантов. Существовала лишь одна система, в которой эти цепочки могли встретиться и наложиться одна на другую; в которой могла случиться идентификация звезды, и могла быть доказана абсурдность взаимных подозрений Деформантов и Цивилизации; только одна система: разум Адама Замойского.

– Конец войны? Начало другой, – сказалу Штерн.

– Что там мы снова «не знали»? – охнул дезориентированный Мойтль. – Что вы так на меня таращитесь? Я ничего не сделал! Перемирие – прекрасно, но ведь не благодаря же ему! – он указал на примовую Замойского. – Что он такого сказал? Кто, собственно, меня убил, кто украл ту звездную систему, если не Деформанты? Я ничего не понимаю!

Теплое удовлетворение наполнило вены Адама. Не понимает! – хотел он фыркнуть. Это хорошо о нем свидетельствует! Он – человек!

Замойский скрестил руки на груди прима. Ну вот! И это уже не он, не Замойский является тем, кто информирован хуже прочих, слепец на балу зрячих! Разве не божественное чувство? Воистину есть симметрия в хаосе истории.

И сразу почувствовал себя в этой форме – рассевшись на грубом стуле, с ногой на ногу, с синевой витража за спиною, с большим, живым огнем гудящего камина по левую руку – почти идеально встроенным в роль, и в сцену, и в драму. Стахс Адам Замойский, да. Он смотрел на манифестацию Мойтля, и даже не сумел удержать ухмылку, изгибающую губы прима. Разве не положен мне такой миг, пусть бы и один-единственный? Прежде чем пожрет меня Франтишек, прежде чем аннигилируют октагоны³. Разве не имею я права? Ты вошел в историю, Адам. Это правда. А значит – утешайся редкими радостями исторического персонажа. Так долго, как сумеешь, на один этот момент – почувствуй себя Джудасом Макферсоном. Пока не вырвут тебе позвоночник.

– Начало новой войны! – передразнил Штерну Мойтль. – С кем?..

Замойский знал – он все понял первым.

– С Сюзереном.