Глава 5
Добро пожаловать в антропоцен
Dicranograptus ziczac

В 1949 году двое гарвардских психологов пригласили группу студентов для участия в несложном эксперименте на восприятие: студентам показывали игральные карты и просили сразу их называть. Большинство карт были самыми обычными, но некоторые оказались изменены: в колоде имелись красная шестерка пик и черная четверка червей. Когда испытуемым показывали карты в быстром темпе, они часто не замечали этих странностей – скажем, принимали красную шестерку пик за шестерку червей, а черную четверку червей за четверку пик. Когда же темп замедлялся, студенты пытались осмыслить то, что видят. Увидев карту красных пик, одни называли ее “фиолетовой”, “коричневой” или “рыжей”, другие же были в полном замешательстве⁶⁴.

Один студент сказал, что символы “будто выглядят перевернутыми, или что-то вроде того”. “Я вообще не могу определить, что это за масть! – воскликнул другой. – Я не понимаю, какой это цвет и пики это или червы. Теперь я даже не уверен в том, как выглядят пики! О боже!”

Психологи подытожили свои результаты в статье под названием “О восприятии несоответствия: парадигма”. Среди тех, кто счел эту работу интересной, был Томас Кун. С точки зрения самого авторитетного историка науки XX века, эксперимент был действительно хрестоматийным: он наглядно показал, как люди обрабатывают информацию, нарушающую привычный порядок вещей. Их первый порыв – загнать информацию в привычные рамки: червы, пики, крести. Признаки несоответствия игнорируются как можно дольше – красные пики кажутся “коричневыми” или “рыжими”. В момент, когда отклонение от нормы становится слишком явным, бросающимся в глаза, наступает кризис, который психологи назвали “реакцией «О боже!»”.

Эта модель, как утверждает Кун в своей фундаментальной работе “Структура научных революций”, настолько базовая, что определяет не только индивидуальное восприятие, но и целые области исследования. Данные, которые не вписываются в общепринятые положения какой-либо дисциплины, либо отметаются, либо такому несоответствию находят какое-нибудь оправдание на как можно более длительное время. Чем больше противоречий накапливается, тем более изощренными становятся их логические обоснования. “В науке, как и в эксперименте с игральными картами, новшества всегда воспринимаются с трудом”, – писал Кун⁶⁵. Но затем, наконец, появляется тот, кто называет-таки красные пики красными пиками. Кризис приводит к прорыву, и старая теория уступает место новой. Вот как происходят великие научные открытия или, используем известный термин Куна, “смена парадигм”.

Всю историю изучения вымираний можно описать как ряд сменяющих друг друга парадигм. Вплоть до конца XVIII века не существовало даже самого понятия вымирания. Чем больше находили странных костей – мамонтов, мегатериев, мозазавров, – тем сильнее натуралистам приходилось выкручиваться, чтобы вписать новые открытия в привычные рамки. И натуралисты выкручивались. Гигантские кости якобы принадлежали слонам, которых вынесло водой на север, или гиппопотамам, которые зачем-то отправились на запад, или неведомым китам со злобным оскалом. Когда Кювье прибыл в Париж и увидел, что моляры мастодонта никак не вписываются в привычную картину мира, – тогда и сработала “реакция «О боже!»”, заставившая ученого совершенно по-новому взглянуть на имеющиеся факты. Кювье осознал, что жизнь на планете имеет свою историю – отмеченную потерями и событиями, слишком ужасными для человеческого воображения. “Хотя мир не изменяется с изменением парадигмы, ученый после этого изменения работает в ином мире”, – писал об этом Кун.

В своей работе Recherches sur les ossemens fossiles de quadrupèdes Кювье перечислил десятки espèces perdues, и он не сомневался, что впереди ждут новые открытия. В течение нескольких десятилетий было открыто так много вымерших существ, что гипотеза, предложенная Кювье, затрещала по швам. Чтобы поспевать за пополняющейся палеонтологической летописью, количество катастроф должно было расти. “Бог его знает, сколько катастроф” потребуется, насмехался Лайель, высмеивая все эти старания⁶⁶. Сам же он предлагал вообще отказаться от всех катастроф. С его – а впоследствии и Дарвина – точки зрения, вымирания были единичными событиями. Каждый исчезнувший вид постепенно угасал в одиночку, пав жертвой “борьбы за жизнь” и своих собственных недостатков, – как “менее совершенная форма жизни”.

Подобное отношение к вымираниям – униформистский подход – сохранялось больше века. Затем, после открытия богатого иридием слоя, наука снова столкнулась с кризисом. (Согласно одному историку, работа Альваресов явилась “таким же взрывом для науки, как удар болида – для Земли”⁶⁷.) Импактная теория описывала одно-единственное мгновение во времени – страшный, ужасный день в конце мелового периода. Но этого единственного мгновения было достаточно, чтобы концепция Лайеля и Дарвина дала трещину. Катастрофы действительно происходили.

Теория, которая когда-то получила название “неокатастрофизм”, а сейчас повсеместно принята в геологии, утверждает, что условия на Земле меняются всегда очень медленно – кроме тех моментов, когда происходит обратное. В этом смысле господствует не парадигма Кювье или парадигма Дарвина, а сочетание ключевых элементов обеих – “длинные периоды скуки, время от времени прерывающиеся паникой”. Эти моменты “паники”, хотя и редки, несоразмерно значимы. Они определяют сценарий вымираний, а значит, и сценарий жизни.

Тропинка взбегает на холм, в двух местах преодолевая быстрый ручей и проводя путников мимо овечьей туши, которая выглядит не просто мертвой, а какой-то сдувшейся, словно воздушный шар. Холм покрыт ярко-зеленой травой, но лишен деревьев. Многочисленные поколения пасшихся здесь овец не позволяли никакой растительности подниматься сильно выше уровня их морд. По моему мнению, идет дождь. Но здесь, на Южно-Шотландской возвышенности, как говорит один из моих попутчиков-геологов, это считается лишь моросью, а то и вообще сырым туманом.

Водопад в Добс-Линн

Наша цель – место под названием Добс-Линн, где, согласно древнему сказанию, сам дьявол был сброшен с обрыва благочестивым пастухом по имени Доб. К тому времени, как мы добираемся до скалы, сырой туман словно бы становится еще сырее. Оттуда открывается вид на водопад, обрушивающийся в узкую долину. Несколькими метрами выше по тропинке расположено выщербленное обнажение скальных пород с вертикальными темными и светлыми полосами, будто свитер спортивного судьи. Ян Залашевич, геолог-стратиграф из Лестерского университета, ставит свой рюкзак на мокрую землю и поправляет красный дождевик. “Нехорошие вещи тут происходили”, – говорит он, указывая на одну из светлых полос.

Эти скалы возникли примерно 445 миллионов лет назад, в конце ордовикского периода. Тогда на планете наблюдалось “скопление” континентов: основная часть суши – включая территории современных Африки, Южной Америки, Австралии и Антарктиды – была объединена в один гигантский массив, суперконтинент Гондвану, простиравшийся от Южного полюса до экватора (и даже севернее). Англия находилась на ныне исчезнувшем континенте Авалония, а Добс-Линн лежал в Южном полушарии, на дне океана, известного как Япетус.

Ордовикский период следовал сразу за кембрийским, который известен – даже не слишком сведущим в геологии – тем, что тогда произошел “взрыв” новых форм жизни. Ордовик тоже был периодом, когда жизнь бурно развивалась в новых направлениях – то было время так называемой Великой ордовикской радиации, – хотя и ограничивалась главным образом по-прежнему океаном. В ордовике количество семейств морских обитателей утроилось, и моря наполнились существами, которых мы могли бы в принципе узнать (предками современных морских звезд, морских ежей, улиток и наутилусов), а также множеством незнакомых нам существ (конодонтами, по-видимому, похожими на угрей, трилобитами, отчасти напоминавшими мечехвостов, и гигантскими морскими скорпионами, которые, насколько известно, выглядели как порождения ночного кошмара). Появились первые рифы, а предки сегодняшних двустворчатых моллюсков приняли привычную нам форму. Ближе к середине ордовика землю начали заселять первые растения. Это были древнейшие лишайники и печеночные мхи; они льнули к земле, словно не очень понимали, что же им делать в этой новой среде.

В конце ордовикского периода, примерно 444 миллиона лет назад, океаны опустели. Около 85 % морских видов вымерло⁴. Долгое время это событие воспринималось как одна из тех псевдокатастроф, что лишь показывали, как мало можно верить палеонтологической летописи. Сейчас данное событие считается первым из Большой пятерки вымираний и произошедшим в два коротких, но чрезвычайно смертоносных этапа. И хотя его жертвы далеко не столь харизматичны, как жертвы конца мелового периода, это вымирание также знаменует собой поворотный момент в истории жизни – момент, когда правила игры резко изменились, а последствия которого будут длиться вечно.

Животные и растения, которым удалось пережить ордовикское вымирание, по словам британского палеонтолога Ричарда Форти, “продолжили формировать современный мир”. “Если бы список выживших хоть на йоту оказался иным, другим был бы и наш мир сегодня”⁶⁸, – заметил он.

Залашевич, мой проводник в Добс-Линн, – худощавый мужчина со светло-голубыми глазами, чуть взлохмаченными волосами и приятными манерами. Он специалист по граптолитам – когда-то многочисленному и крайне многообразному классу морских организмов, процветавших в ордовике, а затем практически исчезнувших в ходе массового вымирания. Если смотреть на них невооруженным глазом, окаменелости граптолитов выглядят как царапины, а иногда как крошечные наскальные изображения. (Слово “граптолит” пришло из греческого языка, оно означает “камень с надписью”; термин ввел Линней, принявший граптолиты за минеральные образования на камнях, пытающиеся выдать себя за остатки животных.) Под лупой обычно обнаруживаются их симпатичные, выразительные формы: один вид напоминает перо, другой – лиру, третий – лист папоротника. Граптолиты образовывали колонии; отдельные особи, называемые зооидами, выстраивали себе крошечные полые укрытия, или ячейки, которые соединялись с соседними. Таким образом, каждая окаменелость представляет собой целое сообщество граптолитов, которое дрейфовало или, что более вероятно, плавало как единый организм, питаясь еще более мелким планктоном. Никто не знает, как в точности выглядели зооиды, – подобно аммонитам, мягкие части их тел не могли сохраниться, – однако сейчас считается, что граптолиты родственны перистожаберным, классу ныне живущих морских организмов, представленному небольшим числом видов, представители которых имеют некоторое сходство с венериной мухоловкой.

Ископаемые граптолиты начала ордовикского периода

Граптолиты имели особенность – очень полезную с точки зрения стратиграфов – образовывать новые виды, распространять их и вымирать в течение относительно короткого периода времени. Залашевич сравнивает их с Наташей, нежной героиней “Войны и мира”. Они были, по его словам, “хрупкими, чувствительными и чутко воспринимающими среду вокруг”. Поэтому граптолиты – прекрасные руководящие ископаемые: сменяемость их видов можно использовать для определения последовательности отложений пород.

Найти граптолиты в Добс-Линн оказывается просто даже для коллекционеров-любителей. Темная порода в выщербленном обнажении – глинистый сланец. Достаточно один раз легонько стукнуть молотком, чтобы отбить кусочек. Следующий удар раскалывает кусок в длину. Тот раскрывается как книга, заложенная закладкой. Обычно на поверхности породы ничего нет, но порой на ней можно разглядеть одну или несколько еле заметных отметок – посланий мира ушедшего. Один из граптолитов, которые мне довелось обнаружить, сохранился с необыкновенной четкостью. Он напоминает набор накладных ресниц, но крошечных, как для куклы Барби. Залашевич говорит мне (явно преувеличивая), что это “образец музейного качества”. Я кладу его в карман.

Поскольку исследователь показывает мне, что именно надо искать, я тоже уже различаю следы вымирания. В темных сланцах спрятано множество различных граптолитов. Вскоре я набираю так много образцов, что карманы моей куртки оттягиваются. Многие ископаемые по виду напоминают букву V, с двумя лучами, выходящими из центральной точки. Другие похожи на застежку-молнию, третьи – на вилочковую кость. У некоторых одни лучи выходят из других, образуя как бы крошечное деревце.

Светлая порода, напротив, бесплодна: там едва ли удастся найти хоть один граптолит. Складывается впечатление, что переход от одного состояния к другому – от черного камня к серому, от изобилия граптолитов к почти полному их отсутствию – произошел внезапно. И это действительно произошло внезапно, подтверждает Залашевич.

“Переходом от черного к серому здесь отмечен, если угодно, переломный момент между обитаемым морским дном и необитаемым”, – говорит он. “И этот переход можно было бы пронаблюдать в течение одной человеческой жизни”, он определенно “в духе Кювье”.

В походе в Добс-Линн нас сопровождают двое коллег Залашевича – Дэн Кондон и Иэн Миллар из Геологической службы Великобритании. Будучи специалистами в области химии изотопов, они собирают образцы каждой полосы обнажения, надеясь, что те содержат крошечные кристаллы циркона. По возвращении в лабораторию исследователи растворят кристаллы и прогонят через масс-спектрометр, что позволит им узнать с точностью примерно до полумиллиона лет, когда сформировался каждый из слоев. Миллар – шотландец, поэтому он заявляет, что моросящий дождь его не пугает. Однако вскоре даже он вынужден признать, что уже не моросит, а попросту льет. Ручейки грязи стекают по камням, и становится невозможно собирать чистые образцы. Решено продолжить на следующий день. Геологи упаковывают свое снаряжение, и мы хлюпаем по тропинке вниз к машине. Залашевич забронировал для нас номера в гостинице ближайшего городка Моффата; его главные достопримечательности, как я вычитала, – самый узкий в мире отель и бронзовая скульптура барана.

После того как все переоделись в сухую одежду, мы встречаемся в гостиной отеля, чтобы выпить чаю. Залашевич принес несколько своих недавних публикаций о граптолитах. Откинувшись на спинки кресел, Кондон и Миллар закатывают глаза. Не обращая на них внимания, Залашевич терпеливо объясняет мне суть своей последней монографии “Граптолиты в британской стратиграфии”, в которой шестьдесят шесть страниц, набранных мелким шрифтом, и подробные изображения более шестисот пятидесяти видов. В монографии процесс вымирания предстает более систематическим, но и менее наглядным, чем на мокром и скользком склоне. До конца ордовика доминировали V-образные граптолиты. К ним относились виды Dicranograptus ziczac (чьи крошечные ячейки располагались вдоль лучей, которые сначала изгибались в разные стороны, а затем сходились друг к другу, как бивни) и Adelograptus divergens (у представителей этого вида, в дополнение к двум основным лучам, по бокам выступали небольшие отростки, словно большие пальцы). Пережить вымирание смогла лишь жалкая горстка видов граптолитов; со временем, уже в силуре, они вновь заселили моря и частично восстановили свое многообразие. Однако у силурийских граптолитов тело было вытянутым, напоминало скорее палку, чем разветвленные лучи. V-образная форма исчезла навсегда. Отчасти это напоминает судьбу динозавров, мозазавров и аммонитов – когда-то очень успешных видов, канувших в Лету.

Изображение граптолита Dicranograptus ziczac, в несколько раз увеличенное по сравнению с реальным размером

Что же произошло 444 миллиона лет назад, почему почти исчезли граптолиты, не говоря уже о конодонтах, плеченогих, иглокожих и трилобитах?

В первые несколько лет после публикации гипотезы Альваресов предполагалось – во всяком случае, теми, кто не считал эту гипотезу “бредом собачьим”, – что единая теория массового вымирания уже на подходе. Если астероид вызвал один разрыв в палеонтологической летописи, то логично было предположить, что столкновения послужили причиной и всех остальных разрывов. Эта идея стала популярна в 1984 году, когда двое палеонтологов из Чикагского университета опубликовали обстоятельный анализ палеонтологической летописи морских ископаемых. Исследование выявило, что помимо пяти крупнейших массовых вымираний происходило множество менее масштабных. Когда все они были рассмотрены вместе, проявилась некая закономерность: похоже, массовые вымирания происходили через регулярные интервалы времени приблизительно в двадцать шесть миллионов лет. Иными словами, вымирания происходили периодическими вспышками, словно нашествия цикад, одновременно выползающих из-под земли. Эти палеонтологи – Дэвид Рауп и Джек Сепкоски – не знали точно, что вызывало эти вспышки, но их наилучшим предположением стала идея о некоем “астрономическом и астрофизическом цикле”, связанном с “прохождением нашей Солнечной системы через спиральные рукава Млечного Пути”⁶⁹. Группа астрофизиков – по случайному совпадению, коллег Альваресов по Беркли – сделала следующий шаг в этих рассуждениях. Периодичность, по их мнению, можно объяснить тем, что у Солнца есть небольшая “звезда-компаньон”, которая каждые двадцать шесть миллионов лет проходит через облако Оорта, что и вызывает кометный дождь, сеющий на Земле разрушения. Тот факт, что никто никогда не видел этой звезды, названной “Немезида” (вполне в стиле фильмов ужасов), для группы из Беркли представлялся некоторой проблемой, однако отнюдь не непреодолимой: в космосе еще множество некаталогизированных маленьких звезд ждут своего часа.

В популярных СМИ теория под названием “дело Немезиды” вызвала почти столько же шума, сколько сама астероидная гипотеза⁵⁶. (Некий репортер писал, что в этой истории есть все, кроме секса и королевской семьи.) Журнал Time опубликовал на эту тему статью, разместив иллюстрацию из нее на обложке номера; а вскоре последовала другая неодобрительная редакционная статья в газете New York Times⁷⁰ (редколлегия высмеяла выражение “таинственная звезда смерти”). И на сей раз тон был выбран верный. Хотя группа из Беркли провела следующий год, разглядывая небо в поисках Немезиды, никакого проблеска “звезды смерти” не обнаружилось. Но что важнее, при более тщательном анализе сами доказательства периодичности начали разваливаться. “Если в чем-то и достигнуто согласие, так это в том, что то, что мы видели, было статистическим совпадением”, – сказал мне Дэвид Рауп.

Тем временем поиски иридия и других признаков столкновений с внеземными объектами шли на спад. Как и многие другие, Луис Альварес ввязался в эти поиски. Когда научное сотрудничество с китайцами было делом почти неслыханным, ему удалось заполучить образцы пород из Южного Китая, с пограничного слоя между пермью и триасом.

Вымирание конца пермского периода – пермо-триасовое – было самым массовым из Большой пятерки: оно чуть не привело к полному исчезновению многоклеточной жизни вообще. Луис с большим волнением обнаружил слой глины, располагающийся между пластами пород в образцах из Южного Китая, – как в Губбио. “Мы были уверены, что там будет много иридия”, – вспоминал он позднее⁷¹. Однако китайская глина с химической точки зрения оказалась ничуть не примечательной: иридия в ней содержалось ничтожно мало, и его даже невозможно было измерить. Концентрации иридия, превышающие нормальные, позже нашли в слоях конца ордовикского периода, в частности, в образцах пород из Добс-Линна. Однако никаких других характерных следов столкновения – таких как, скажем, шоковый кварц – в соответствующих пластах найдено не было, и поэтому ученые решили, что повышенный уровень иридия связан всего лишь с причудами процесса образования осадков.

Согласно принятой на сегодня теории, вымирание в конце ордовика было вызвано оледенением. Бóльшую часть периода преобладал так называемый парниковый климат – концентрация углекислого газа в воздухе была высокой, и такими же были температура и уровень моря. Однако как раз примерно в то же время, когда разразилась первая вспышка вымирания – та, которая нанесла серьезный ущерб граптолитам, – уровень CO₂ снизился. Температура упала, и Гондвана оледенела. Доказательства ордовикского оледенения найдены на удаленных друг от друга остатках суперконтинента – территориях нынешних Саудовской Аравии с Иорданией и Бразилии. Резко снизился уровень моря, и многие морские местообитания были уничтожены, отчего пострадало множество морских организмов. Также изменился химический состав морской воды; в частности, холодная вода содержит больше кислорода. Никто не знает, что именно убило граптолитов – изменение температуры или какое-то из целого ряда последствий. Залашевич описал мне это так: “В библиотеке лежит мертвое тело, а полдюжины лакеев бродят вокруг с глупым видом”. Никто не знает, что вообще вызвало изменения. Согласно одной теории⁷², оледенение спровоцировали древние мхи, которые заселяли сушу и при этом поглощали углекислый газ из воздуха. Если это так, то первое массовое вымирание животных было вызвано растениями.

Вымирание конца пермского периода, вероятно, также было вызвано климатическими изменениями. Однако в этом случае изменения шли в противоположном направлении. Как раз во время вымирания, 252 миллиона лет назад, произошел выброс в атмосферу огромного количества углерода – настолько массовый выброс, что геологи даже не представляют, откуда могло взяться столько углерода. Температура подскочила⁷³ – моря нагрелись на целых 10° C, – и в химии океана все пошло наперекосяк, как в аквариуме, за которым никто не следит. Вода закислилась, а концентрация растворенного кислорода упала настолько, что многие организмы, по-видимому, в результате задохнулись. Разрушились рифы.

Пермо-триасовое вымирание произошло за время, конечно, не сравнимое с человеческой жизнью, но с геологической точки зрения почти так же быстро и внезапно. Согласно последним исследованиям китайских и американских ученых, все длилось не более двухсот тысяч лет⁷⁴, а возможно, и менее ста тысяч лет. В итоге около 90 % всех биологических видов исчезло с лица земли. Однако даже значительного глобального потепления и закисления океана недостаточно, чтобы объяснить столь сокрушительные потери, поэтому до сих пор ищут иные, дополнительные факторы. По одной из гипотез, нагревание океанов благоприятствовало развитию бактерий, выделяющих сероводород – ядовитый для большинства остальных форм жизни⁷⁵. По этому сценарию, сероводород накапливался в воде, убивая морских существ, а затем поступал в атмосферу, уничтожая почти все остальное. Сульфатвосстанавливающие бактерии изменили цвет океанов, а сероводород – цвет небес; популяризатор науки Карл Циммер описал мир в конце пермского периода как “поистине фантасмагорическое место”, где безжизненные фиолетовые моря испускали ядовитые пузыри, поднимавшиеся “в бледно-зеленое небо”⁷⁶.

Если двадцать пять лет назад казалось, что все массовые вымирания происходили по одной и той же причине, то теперь справедливым видится противоположное. Перефразируя Льва Толстого, можно сказать, что каждое вымирание несчастливо – и гибельно – по-своему. Не исключено, что сама необычность тех событий делала их столь смертоносными: организмы совершенно внезапно оказывались в условиях, к которым эволюционно были абсолютно не готовы.

“Думаю, после того, как свидетельства в пользу некоего столкновения в конце мелового периода стали достаточно убедительны, те из нас, кто работал над этим вопросом, наивно полагали, что мы сейчас возьмем да и найдем доказательства столкновений, совпадавших по времени с другими вымираниями”, – рассказывал мне Уолтер Альварес. “Однако все оказалось намного сложнее. Прямо сейчас мы видим: массовое вымирание может быть вызвано людьми. Поэтому очевидно, что нет общей теории вымираний”.

Тем вечером в Моффате, когда всем уже надоели и чай, и граптолиты, мы отправились в паб на первом этаже самого узкого в мире отеля. После пары пинт пива разговор свернул на другую любимую тему Залашевича – гигантских крыс. Крысы следовали за людьми почти во все уголки земного шара, и профессиональное мнение Залашевича таково: когда-нибудь они захватят Землю.

“Некоторые из них, скорее всего, сохранят крысиные размеры и формы”, – говорил он. “Другие же могут сжаться или раздаться. Особенно если по Земле прокатится волна вымираний из-за смертельной эпидемии и экологические ниши освободятся, крысы наверняка сумеют этим воспользоваться. И мы знаем, что изменение размеров может происходить довольно быстро”. Я вспомнила, как однажды видела крысу, тащившую основу для пиццы вдоль рельсов на станции метро в Верхнем Вест-Сайде. И представила, как эта крыса идет вразвалочку по заброшенному туннелю, раздувшаяся до размеров добермана.

Хотя связь не слишком-то очевидна, интерес Залашевича к гигантским крысам представляет собой логическое продолжение его интереса к граптолитам. Он зачарован миром, который предшествовал человечеству, а также его все больше занимает мир, который человечество оставит после себя. Одна тема помогает понять другую. Изучая ордовик, он пытается реконструировать далекое прошлое по сохранившимся разрозненным подсказкам: по окаменелостям, изотопам углерода, слоям осадочных пород. Размышляя о будущем, он пытается представить, что сохранится от настоящего, когда от современного мира останутся одни обрывки: окаменелости, изотопы углерода и слои осадочных пород. Залашевич убежден, что даже посредственный геолог-стратиграф через сто миллионов лет смог бы определить, что нечто экстраординарное произошло в период времени, который мы с вами называем “сейчас”. Это действительно так, хотя через сто миллионов лет все, что мы считаем великими творениями человечества, – скульптуры и библиотеки, памятники и музеи, города и заводы – окажется спрессованным в слой осадочных пород толщиной не сильно больше папиросной бумаги⁷⁷. “Мы уже оставили свой неизгладимый след”, – написал Залашевич в одной из своих книг⁷⁷.

Одна из причин, по которой это произошло, – наша неугомонность. Иногда умышленно, иногда случайно люди всячески перегруппировывали биоту земли, перевозя флору и фауну Азии в Америку, Америки – в Европу, Европы – в Австралию. Крысы неизменно участвовали во всех этих перемещениях и оставили свои кости разбросанными повсюду, даже на самых удаленных островах, где люди никогда и не собирались селиться. Малая крыса, Rattus exulans, родом из Юго-Восточной Азии, вместе с полинезийскими мореплавателями добралась в том числе до Гавайев, Фиджи, Таити, Тонга, Самоа, острова Пасхи и Новой Зеландии. Поскольку в этих местах почти не водились хищники, безбилетники Rattus exulans размножились настолько, что, по выражению новозеландского палеонтолога Ричарда Холдэвея, стали “серым потоком”, который превращал “все годное в пищу в крысиный белок”⁷⁸. (Недавние исследования пыльцы и остатков животных на острове Пасхи показали, что вовсе не люди обезлесили ландшафт⁷⁹; скорее, это были заезжие крысы-попутчики, начавшие бесконтрольно размножаться. Местные пальмы давали семена недостаточно быстро, чтобы поспевать за аппетитами крыс.) Когда европейцы прибыли в Америку, а затем отправились дальше на запад к островам, заселенным полинезийцами, они привезли с собой вид, приспосабливающийся еще легче, – серую крысу, Rattus norvegicus. Во многих местах серые крысы (их еще называют норвежскими, хотя они на самом деле родом из Китая) вытеснили предыдущих захватчиков, малых крыс, да еще разорили не тронутые теми популяции птиц и рептилий. Таким образом, можно сказать, что крысы создали свою собственную “экологическую нишу”, в которой их потомки имеют хорошие шансы занять доминирующее положение. Потомки современных крыс, считает Залашевич, будут распространяться и заполнять ниши, которые Rattus exulans и Rattus norvegicus помогли освободить. Он полагает, что крысы будущего приобретут новое обличье и размеры: некоторые станут “меньше землеройки”, другие – большими, как слоны. “Мы можем, – написал он, – причислить к их сонму, интереса ради и не стесняя свое воображение, один-два вида крупных бесшерстных грызунов⁷⁷, живущих в пещерах, обтесывающих камни для примитивных орудий и одетых в шкуры других млекопитающих, которых они убили и съели”.

Между тем, какая бы судьба ни ожидала крыс в будущем, вымирание, которому они сейчас способствуют, оставит свой собственный характерный след. Конечно, не настолько кардинальный, как те, что мы видим в глинистом сланце из Добс-Линн или в слое глины в Губбио, – но он тем не менее проявится в горных породах как переломный момент. Изменение климата – само по себе движущий фактор вымирания – тоже оставит геологические следы, как и выпадение радиоактивных осадков, изменение русла рек, выращивание монокультур и закисление океана.

По всем этим причинам Залашевич считает, что мы вступили в новую эпоху, не имеющую аналогов в истории Земли. “С геологической точки зрения, – заметил он, – это незаурядное событие”.

За прошедшие годы для новой эпохи, начало которой положено человеком, был придуман целый ряд названий. Известный биолог, специалист по сохранению биоразнообразия Майкл Суле считает, что нынешнюю эру следовало бы назвать не кайнозойской, а “катастрофозойской”. Майкл Сэмвейс, энтомолог из Стелленбосского университета в ЮАР, придумал термин “гомогеноцен”. Даниэль Поли, канадский морской биолог, предложил “миксоцен”, от греческого слова, означающего “слизь”, а Эндрю Ревкин, американский журналист, – “антроцен”. (Большинство этих терминов, хотя и косвенно, обязаны своим происхождением Лайелю, который еще в 1830-х годах придумал слова “эоцен”, “миоцен” и “плиоцен”.)

Слово “антропоцен” – изобретение Пауля Круцена, голландского химика, разделившего с еще двумя учеными Нобелевскую премию за исследования, посвященные воздействию озоноразрушающих веществ. Важность этого открытия трудно переоценить: не будь оно сделано – и продолжай химикаты широко использоваться, – озоновая “дыра”, которая появляется каждую весну над Антарктикой, расширялась бы до тех пор, пока в конце концов не охватила бы всю Землю. (Говорят, один из нобелевских солауреатов Круцена однажды вечером вернулся из лаборатории домой и сказал жене: “Работа продвигается хорошо, но, похоже, скоро наступит конец света”.)

Круцен рассказал мне, что слово “антропоцен” пришло ему в голову, когда он сидел на каком-то заседании. Председатель заседания постоянно упоминал голоцен, “совсем недавнюю” эпоху, которая началась по окончании последней ледниковой эпохи, 11 700 лет назад, и продолжается – по крайней мере, официально – по сей день.

Круцен вспоминал, как брякнул: “Ну хватит! Мы больше не в голоцене, мы в антропоцене!” На какое-то время в зале воцарилась тишина. Во время ближайшего перерыва на кофе антропоцен стал основной темой разговоров. Кто-то подошел к Круцену и посоветовал запатентовать это название.

Круцен сформулировал свою идею в короткой заметке “Геология человечества”, опубликованной в журнале Nature. “Мне кажется уместным присвоить термин «антропоцен» текущей геологической эпохе, в которой во многих отношениях доминирует человек”, – написал он. Помимо множества других геологических изменений, вызванных человеком, Круцен отметил следующие:

Но самое главное, по мнению Круцена, то, что люди изменили состав атмосферы. Сжигание горючих полезных ископаемых в сочетании с вырубкой лесов привело к тому, что концентрация углекислого газа в воздухе за последние два столетия повысилась на 40 %, а концентрация метана, парникового газа еще мощнее, более чем удвоилась.

“Из-за этих антропогенных выбросов”, писал Круцен, глобальный климат c большой вероятностью может “на многие тысячелетия значительно отклониться от своего естественного состояния”⁸⁰.

Круцен опубликовал заметку “Геология человечества” в 2002 году. Вскоре слово “антропоцен” начало перекочевывать в другие научные журналы.

“Глобальный анализ речных систем: от контроля системами Земли до синдромов антропоцена” – так называлась статья, опубликованная в 2003 году в журнале Philosophical Transactions of the Royal Society B.

Статья в Journal of Soils and Sediments 2004 года была озаглавлена “Почвы и отложения в антропоцене”.

Впервые встретив этот термин, Залашевич заинтересовался. Он заметил, что большинство тех, кто его использовал, не были профессиональными стратиграфами, и ему стало любопытно, что об этом думают его коллеги. В то время он возглавлял стратиграфический комитет Лондонского геологического общества, президентами которого когда-то были Лайель, Уильям Уэвелл и Джон Филлипс. На одном официальном обеде Залашевич спросил у своих коллег по комитету, что они думают об антропоцене. Двадцать один человек из двадцати двух согласился, что эта идея достойна внимания.

Группа единомышленников решила подойти к этому геологическому вопросу формально. Соответствует ли антропоцен критериям, используемым для обозначения новой эпохи? (В геологии эпоха представляет собой часть периода, который, в свою очередь, является частью эры: к примеру, голоцен – это эпоха четвертичного периода, относящегося к кайнозойской эре.) Ответом, к которому пришли участники исследования, длившегося целый год, было безоговорочное “да”. Они заключили, что перечисленные Круценом изменения оставят “глобальный стратиграфический след”, который будет заметен и через миллионы лет, – как, скажем, ордовикское оледенение оставило “стратиграфический след”, все еще считываемый и сегодня. В статье, посвященной результатам этого исследования, участники группы написали, что еще антропоцен будет характеризоваться уникальным “биостратиграфическим признаком” – последствиями, с одной стороны, нынешнего вымирания, а с другой – тяги человека перераспределять все живое по планете. Этот признак будет запечатлен навсегда, писали они, “поскольку материалом для дальнейшей эволюции послужат выжившие (и зачастую антропогенно перемещенные) популяции”⁸¹. Или, как сказал бы Залашевич, крысы.

Ко времени моей поездки в Шотландию Залашевич сумел поднять тему антропоцена на новый уровень. Международная комиссия по стратиграфии – вот та организация, которая ведет официальную хронологию истории Земли. Именно она разрешает такие вопросы, как “Когда в точности начался плейстоцен?”. (После бурных дебатов комиссия недавно передвинула начало этой эпохи в прошлое с отметки 1,8 до 2,6 миллиона лет назад.) Залашевич убедил Международную комиссию по стратиграфии рассмотреть вопрос об официальном признании антропоцена и, что вполне закономерно, лично возглавил эту работу. Как руководитель рабочей группы он надеется вынести вопрос на голосование комиссии в 2016 году. Если все пройдет удачно и антропоцен официально признают новой эпохой, все учебники по геологии в мире моментально устареют.