Глава 9
Острова на суше
Eciton burchellii

Шоссе BR-174 тянется на север от города Манаус (в бразильском штате Амазонас) до самой границы с Венесуэлой. Раньше его обочины были захламлены поврежденными машинами, некогда свалившимися в кювет, однако после того, как лет двадцать назад дорогу заасфальтировали, по ней стало проще ездить, и теперь вместо выгоревших корпусов автомобилей время от времени встречаются маленькие кафе для путешественников. Но примерно через час после начала поездки кафе заканчиваются, а еще через час вбок уходит съезд на однополосную дорогу ZF-3, ведущую на восток.

Эта дорога остается незаасфальтированной и прорезает сельскую местность ярко-оранжевой полосой (цвета почвы в Амазонасе). Проехав по ZF-3 три четверти часа, вы увидите деревянные ворота, закрытые на цепь. За ними бродят несколько сонных коров, а подальше располагается так называемый Заповедник-1202.

Заповедник-1202 можно назвать островом в центре Амазонии. Я приехала туда жарким безоблачным днем в разгар сезона дождей. Уже в пятнадцати метрах от входа растительность оказалась настолько густой, что даже несмотря на солнце прямо над головой стало сумрачно, как в соборе. С ближайшего дерева доносились пронзительные крики, напоминающие звук полицейского свистка. Мне сказали, что эти трели издает небольшая неприметная птичка – крикливая сорокопутовая пиха. Она вскрикнула еще раз и затихла.

В отличие от настоящих островов Заповедник-1202 представляет собой почти идеальный квадрат – десять гектаров нетронутых тропических лесов, окруженных зарослями кустарника. На аэрофотоснимках он напоминает зеленый плот, покачивающийся на коричневых волнах.

Заповедник-1202 – это часть целого архипелага “островов” в Амазонии с одинаково безликими названиями: Заповедник-1112, Заповедник-1301, Заповедник-2107. Площадь некоторых даже меньше десяти гектаров, но есть и чуть побольше. Вместе эти заповедники представляют собой объекты одного из самых масштабных долгосрочных экспериментов в мире – проекта “Биологическая динамика лесных участков” (Biological Dynamics of Forest Fragments Project, BDFFP). Буквально каждый квадратный метр этих заповедников исследован специалистами – ботаниками, размечающими деревья, орнитологами, окольцовывающими птиц, энтомологами, считающими плодовых мушек. В Заповеднике-1202 я познакомилась с аспирантом из Португалии, изучавшим летучих мышей. Проснувшись незадолго до полудня, он ел макароны в хижине, служившей одновременно научно-исследовательской станцией и кухней. Пока мы беседовали, к нам подъехал тощий ковбой на чуть менее тощей лошаденке. На плече у него висело ружье. Не знаю, почему он решил нас навестить – то ли потому, что услышал звук грузовика, на котором я приехала, и хотел защитить студента от возможных захватчиков, то ли просто учуял запах макарон.

Проект BDFFP стал результатом неожиданного сотрудничества скотоводов и специалистов по охране природы. В 1970-е годы бразильское правительство решило стимулировать фермеров к заселению территорий к северу от Манауса, тогда почти не обжитых. Программа предлагала субсидирование вырубки леса: фермеры, согласившиеся переехать в тропический лес, чтобы рубить там деревья и разводить коров, получали пособие от правительства. В то же время согласно бразильским законам землевладельцы в Амазонии должны были оставлять нетронутой минимум половину леса в своих угодьях. Противоречие между этими двумя требованиями натолкнуло американского биолога Тома Лавджоя на интересную мысль. Что, если удастся убедить фермеров позволить ученым решать, какие деревья срубать, а какие оставлять?

“Моя идея укладывалась всего лишь в одно предложение, – сказал мне Лавджой. – Я подумал, а нельзя ли уговорить бразильцев выбирать те самые 50 % так, чтобы получился колоссальный эксперимент?” Тогда появилась бы возможность изучать в контролируемых условиях процесс, происходящий неконтролируемым образом в тропиках повсюду, а на самом деле и во всем мире.

Лавджой полетел в Манаус и представил свой план бразильским чиновникам. К его большому удивлению, план они одобрили. Проект развивается уже более тридцати лет. За эти годы такое огромное количество аспирантов поработало в заповедниках, что возникло даже специальное слово “фрагментолог”¹¹⁵. Сам проект BDFFP был назван “важнейшим из когда-либо проводившихся экологических экспериментов”¹¹⁵.

В наши дни не покрыто льдом около 130 миллионов квадратных километров суши на планете, и этот базовый показатель используется для оценки антропогенного воздействия. Согласно результатам недавнего исследования, опубликованным Геологическим обществом Америки¹¹⁶, люди “полностью трансформировали” более половины этой площади (примерно 70 миллионов квадратных километров), преимущественно превратив земли в пашни и пастбища, а также построив города, торговые комплексы и водохранилища, вырубив леса, выкопав карьеры для добычи полезных ископаемых. Из оставшихся 60 миллионов квадратных километров примерно три пятых покрыты лесом – по словам авторов, “естественным, но не обязательно девственным”, – а остальное занято высокогорьем, тундрой и пустыней. Согласно другому недавнему исследованию¹¹⁷, проведенному Экологическим обществом Америки, даже столь драматические оценки не описывают всей степени нашего влияния на планету. Авторы этого исследования, Эрл Эллис из Мэрилендского университета и Навин Раманкутти из Университета Макгилла, полагают, что нет больше смысла оперировать понятиями биомов, определяемых климатом и растительностью, – таких как степи или, скажем, тайга. Вместо этого они поделили мир на “антромы”: например, “урбанистический”, занимающий больше 1,3 миллиона квадратных километров, антромы “орошаемых полей” (2,6 млн кв. км) и “населенного леса” (11,7 млн кв. км). Всего Эллис и Раманкутти насчитали восемнадцать антромов, в совокупности простирающихся более чем на 100 миллионов квадратных километров. Неохваченными остались примерно 30 миллионов квадратных километров. Эти области, где почти нет людей, включают в себя некоторые участки Амазонии, существенную часть Сибири и Северной Канады, а также значительные пространства Сахары, Гоби и Большой пустыни Виктория. Ученые назвали их “нетронутыми территориями”.

Участки леса к северу от Манауса, вид с воздуха

Однако в условиях антропоцена даже эти “нетронутые” земли вряд ли заслуживают такого названия. Тундра иссечена трубопроводами, а тайга – сейсмическими профилями. В дебри тропических лесов прорываются фермерские хозяйства, плантации и гидроэлектростанции. В Бразилии определенную схему вырубки леса называют “рыбьим скелетом”: когда все начинается со строительства одной большой дороги – “позвоночника”, – но постепенно от нее ответвляется (порой незаконно) множество небольших дорог – “ребер”. В итоге от леса остаются лишь длинные тонкие полосы.

Сегодня каждый участок “нетронутой” земли в той или иной степени изрезан и урезан. Именно поэтому эксперимент Лавджоя с фрагментами леса так важен. Несмотря на свою квадратную, абсолютно неестественную форму Заповедник-1202 все больше напоминает реальный мир.

Сотрудники проекта постоянно меняются, поэтому даже те, кто работает в нем много лет, никогда точно не знают, кого могут встретить. Я приехала в Заповедник-1202 с Марио Кон-Хафтом, американским орнитологом, который начал работать в проекте еще в качестве стажера в середине 1980-х годов. В итоге он женился на бразильянке и теперь имеет должность в Национальном институте исследования Амазонии в Манаусе. Это высокий худой человек с тонкими седыми волосами и печальными карими глазами. Те энтузиазм и любовь, которые Майлс Силман проявляет по отношению к тропическим деревьям, Кон-Хафт переносит на птиц. Как-то я спросила его, сколько видов амазонских птиц он может различить по голосам, и он недоуменно посмотрел на меня, словно не понимая, о чем я. Когда я переформулировала вопрос, он ответил: все. По официальным подсчетам, в Амазонии водится около тысячи трехсот видов птиц, однако Кон-Хафт полагает, что их намного больше, поскольку при подсчете птиц слишком большое значение придают таким особенностям, как размер и оперение, и не уделяют достаточно внимания звукам. Птицы, выглядящие почти одинаково, но поющие по-разному, объяснил Кон-Хафт, зачастую оказываются генетически различными. Во время нашей поездки Кон-Хафт готовил к публикации статью с описанием нескольких новых видов: он открыл их, внимательно вслушиваясь в птичьи голоса. Представитель одного из новооткрытых видов, ночная птица из семейства исполинских козодоев, издает унылый жутковатый крик, который местные жители иногда принимают за крик Курупиры, персонажа бразильского фольклора. У Курупиры мальчишеское лицо, густые волосы и развернутые назад стопы. Он охотится на браконьеров и вообще всех тех, кто забирает у леса слишком много.

Поскольку птиц лучше всего слушать на рассвете, мы с Кон-Хафтом отправились в Заповедник-1202 еще затемно, часа в четыре утра. Первую остановку сделали рядом с металлической вышкой, на которой установлена метеорологическая станция. С самого верха изрядно проржавевшей сорокаметровой вышки открывался панорамный вид на полог леса. Кон-Хафт закрепил на треножнике мощную подзорную трубу, которую взял с собой. Также он захватил айпод и миниатюрный, умещающийся в карман динамик. На айпод у него загружены записи сотен птичьих голосов. Когда Кон-Хафт слышал птицу, но не мог определить ее местоположение, он проигрывал соответствующий файл, надеясь, что та обнаружит себя.

“До конца дня можно услышать сто пятьдесят видов птиц, но увидеть лишь десять”, – сказал он мне. Время от времени что-то яркое мелькало на фоне лесной зелени, и благодаря этому мне краем глаза удалось увидеть птиц, идентифицированных Кон-Хафтом как златохохлый меланерпес, чернохвостая титира и краснокрылый тонкоклювый попугай. Кон-Хафт навел подзорную трубу на синее пятнышко, и оно оказалось самой красивой птицей из всех, что мне когда-либо довелось видеть, – бирюзовой танагрой-медососом с сапфировой грудкой, алыми лапками и яркой аквамариновой макушкой.

Солнце поднималось все выше, птичьи трели раздавались все реже, и мы снова пустились в путь. К тому времени, как день раскалился добела, мы, обливаясь потом, добрались до закрытых на цепь ворот при входе в Заповедник-1202. Кон-Хафт выбрал одну из тропинок, прорубленных вглубь территории, и мы поплелись в сторону того, что он считал центром квадрата. В какой-то момент Кон-Хафт остановился, чтобы прислушаться, но мало что было слышно.

“Прямо сейчас я слышу голоса всего двух видов птиц, – сказал он. – Один будто говорит «Упс, будет дождь», это свинцовый голубь, классический вид девственных лесов. Другой пропевает что-то вроде «чудл-чудл-пип»”. Кон-Хафт издал звук, похожий на какое-то разминочное упражнение для флейты. “А это краснобровый попугайный виреон, типичный вид для вторичного леса и опушек, его не услышать в девственном лесу”.

Кон-Хафт рассказал, что, когда он только начинал работать в Заповеднике-1202, его задача заключалась в том, чтобы ловить и окольцовывать птиц, а затем выпускать их – этот процесс прозвали “окольцуй и подбрось”. Птиц ловили в сети, натянутые по всему лесу от земли до двухметровой высоты. Перепись птиц проводили до того, как фрагменты леса были выделены, а затем после – чтобы результаты можно было сравнить. Во всех заповедниках – а их одиннадцать – Кон-Хафт с коллегами окольцевал почти двадцать пять тысяч птиц¹¹⁸.

“Первый результат, в общем-то всех удививший, хотя по большому счету вполне очевидный, можно назвать эффектом беженцев, – рассказывал он, пока мы стояли в тени. – Когда вырубают окружающий лес, количество пойманных птиц, а иногда и число их видов, в первый год увеличивается”. Очевидно, что птицы из опустошенных районов ищут спасения в лесных фрагментах. Однако постепенно и количество птиц, и их разнообразие на этих участках начинает снижаться.

“Иными словами, – сказал Кон-Хафт, – не было внезапно возникшего нового равновесия с меньшим количеством видов. Было равномерное уменьшение разнообразия со временем”. И то, что происходило с птицами, происходило и с другими группами животных.

Острова – сейчас мы говорим о реальных островах, а не об “островах” как зонах обитания – обычно небогаты по видовому разнообразию, или, говоря образно, истощаются. Это справедливо и для вулканических островов, расположенных в середине океана, и, как ни странно, для так называемых материковых островов, находящихся близко к берегу¹¹⁹. Исследователи материковых островов, возникающих при изменении уровня моря, раз за разом обнаруживали, что разнообразие видов там ниже, чем на континентах, частью которых эти острова когда-то были.

Почему это так? Почему разнообразие падает в условиях изоляции? В отношении некоторых видов ответ очевиден: им просто недостаточно места для жизни. Большая кошка, которой необходима площадь в сто квадратных километров, вряд ли долго просуществует на участке вдвое меньше. Крошечной лягушке, которая откладывает икру в пруду и кормится на склоне холма, для выживания необходимы и пруд, и склон холма.

Однако если бы отсутствие надлежащей зоны обитания было единственной проблемой, то жизнь на материковых островах довольно быстро должна была бы стабилизироваться на новом, более низком уровне разнообразия. Но этого не происходит. Число видов продолжает уменьшаться – этот процесс известен под неожиданно приятным названием “релаксация”. На некоторых материковых островах, возникших при подъеме уровня моря в конце плейстоцена, полная релаксация, по оценкам ученых, заняла тысячи лет; на других процесс продолжается до сих пор.

Экологи объясняют релаксацию, наблюдая за случайным характером развития жизни. На небольших площадях живут небольшие популяции, которые сильнее подвержены случайностям. Рассмотрим экстремальный случай: пусть на некоем острове гнездится единственная пара птиц вида X. В какой-то год ее гнездо сносит ураганом. На следующий год все птенцы оказываются самцами, а еще через год гнездо разоряет змея. Вид X движется к локальному вымиранию. Если на острове живут две гнездящиеся пары, то вероятность, что обе будут страдать от такого фатального невезения, ниже, а если остров служит приютом для двадцати пар – существенно ниже. Но низкая вероятность в течение продолжительного времени все же может оказаться смертельной. Этот процесс схож с подбрасыванием монеты. Маловероятно, что решка выпадет десять раз подряд при первых десяти (или двадцати, или ста) подбрасываниях. Однако если подбрасывать монету достаточно часто, может выпасть даже и маловероятная последовательность. Вероятностные законы настолько надежные, что эмпирическое доказательство риска, связанного с малочисленностью популяции, вряд ли требуется; тем не менее оно есть. В 1950-х и 1960-х годах любители птиц скрупулезнейше регистрировали каждую пару, выводящую птенцов на острове Бардси в Уэльсе, – от обычных домовых воробьев и куликов-сорок до значительно более редких ржанок и кроншнепов. В 1980-х эти данные проанализировал Джаред Даймонд, занимавшийся тогда орнитологией и специализировавшийся на птицах Новой Гвинеи. Даймонд обнаружил, что вероятность исчезновения какого-либо конкретного вида с острова экспоненциально уменьшается по мере увеличения числа пар. Таким образом, писал он, главный прогностический параметр локального вымирания – “малый размер популяции”¹²⁰.

Небольшие популяции, конечно, не ограничиваются только островами. В пруду может жить небольшая популяция лягушек, а на лугу – полевок. При обычном ходе событий локальное вымирание происходит постоянно. Но когда оно становится следствием полосы неудач, эту территорию могут занять представители иной, более удачливой популяции, случайно забредя туда откуда-то еще. Что отличает острова – и объясняет феномен релаксации – так это то, что повторное заселение их затруднено, а зачастую фактически невозможно. (На материковом острове может сохраниться небольшая остаточная популяция, скажем, тигров, но, если она исчезнет, новые тигры, надо полагать, уже не приплывут.) То же справедливо для любого фрагмента среды обитания. Вероятность повторного заселения фрагмента, после того как популяция, обитавшая на нем, исчезла, зависит от того, чем он окружен. Исследователи из проекта BDFFP обнаружили¹²¹, что некоторые птицы, к примеру белоголовые пипры, охотно пересекают территории, расчищенные для прокладки дорог, а другие, скажем, чешуйчатые короткохвостые муравьянки, категорически отказываются это делать. Если повторного заселения не происходит, локальное вымирание способно превратиться в региональное, а затем, в конце концов, в глобальное.

Примерно в пятнадцати километрах от Заповедника-1202 грунтовая дорога пропадает и начинается полоса тропического леса, который по современным меркам считается девственным. Исследователи из проекта BDFFP разметили несколько участков этого леса в качестве контрольных, чтобы сравнивать происходящее во фрагментах с тем, что делается в непрерывном лесу. Недалеко от конца дороги разбит небольшой лагерь (Лагерь-41), где ученые спят, едят и пытаются укрыться от дождя. Я приехала туда с Кон-Хафтом после полудня, когда как раз пошел дождь. Мы бежали через лес, но это было бессмысленно – к тому времени, как мы добрались до Лагеря-41, вымокли до нитки.

Позже, когда ливень прекратился, мы отжали свои носки и направились в глубину леса. Небо все еще было пасмурным, и серый свет придавал зелени темный мрачноватый оттенок. Я подумала о Курупире, рыскающем среди деревьев на своих вывернутых ногах.

Эдвард Уилсон, дважды посещавший BDFFP, после одной из своих поездок писал: “Джунгли кишат жизнью, но так, что по большей части она проходит недосягаемо для человеческих органов чувств”¹²². Кон-Хафт сказал мне почти то же самое, но менее высокопарно: тропический лес “выглядит гораздо лучше по телевизору”. Сначала мне казалось, что вокруг нас нигде ничего не движется, но затем Кон-Хафт стал показывать мне признаки жизнедеятельности насекомых – и я начала замечать, сколько всего происходит, выражаясь словами Уилсона, “в маленьком скрытом мирке”. Палочник свесился с сухого листа, размахивая тонкими ножками. Паук притаился на колесовидной ловчей сети. Торчащая из лесной подстилки земляная трубочка фаллической формы оказалась домиком личинки цикады, а нечто на стволе дерева, напоминающее огромный вздутый живот, – гнездом, полным термитов. Кон-Хафт узнал растение, известное как меластома. Он перевернул один из листьев и постучал по полому стеблю. Наружу посыпались крошечные черные муравьи, выглядевшие так свирепо, как могут выглядеть только крошечные черные муравьи. Кон-Хафт объяснил, что муравьи защищают растение от других насекомых в обмен на бесплатное жилье.

Кон-Хафт вырос в Западном Массачусетсе, как выяснилось, недалеко от того места, где живу я. “В родных краях я считал себя натуралистом широкого профиля”, – сообщил он. Он мог назвать большинство деревьев и насекомых, встречавшихся на западе Новой Англии, а также всех птиц. Но в Амазонии невозможно было оставаться натуралистом широкого профиля – здесь попросту слишком богатое биоразнообразие. На участках проекта BDFFP насчитывается около тысячи четырехсот видов деревьев – даже больше, чем на участках Силмана, расположенных на полторы тысячи километров западнее.

“Это экосистемы с мегаразнообразием, где каждый вид крайне специализирован”, – сказал мне Кон-Хафт. “И в подобных экосистемах поощряется способность каждого вида делать именно то, что он делает”. Кон-Хафт выдвинул собственную теорию о том, почему жизнь в тропиках настолько пестрая: биоразнообразие обладает свойством самоподдержания. “Естественное следствие большого разнообразия видов – это низкая плотность популяций, а рецепт видообразования как раз и заключается в пространственной обособленности”. Но, добавил Кон-Хафт, это также означает уязвимость, поскольку небольшие изолированные популяции значительно сильнее подвержены вымиранию.

Солнце садилось, и в лесу стало сумрачно. Возвращаясь в Лагерь-41, мы увидели колонну муравьев, ползущих своей собственной тропой примерно в метре от нашей. Красновато-коричневые насекомые двигались почти по прямой линии; их путь пересекало большое (особенно для них) бревно. Они маршировали вверх по бревну, а затем снова вниз. Я попыталась увидеть конец или начало колонны, однако она все тянулась и тянулась, как на советском параде. По словам Кон-Хафта, ее составляли кочевые муравьи, принадлежащие виду Eciton burchellii.

Кочевой муравей Eciton burchellii

Кочевые муравьи – в тропиках их десятки видов – отличаются от большинства собратьев тем, что у них нет постоянного дома. Они проводят время либо в кочевой фазе, охотясь на других насекомых, пауков и иногда даже маленьких ящериц, либо в оседлой – во временных “бивуаках”. (Бивуаки у Eciton burchellii составляются самими муравьями, образующими вокруг матки жалящий, злобный шар.) Кочевые муравьи славятся своей прожорливостью: колония на марше способна потребить в день тридцать тысяч жертв – в основном личинок других насекомых. Однако при всей своей ненасытности они помогают множеству других видов. Существует целая группа птиц, известных как облигатные сопровождающие кочевых муравьев. Таких птиц почти всегда можно встретить вокруг муравьиных скоплений – они поедают насекомых, которых муравьи выгоняют из лесной подстилки. Другие птицы – оппортунистические сопровождающие – не прочь поклевать рядом с муравьями, если случайно с ними встретятся. Вслед за сопровождающими птицами тянется цепочка других существ, которые тоже отлично умеют “делать именно то, что они делают”. Есть бабочки, питающиеся пометом птиц, и мухи-паразиты, откладывающие яйца на телах сверчков и тараканов, которых спугнули муравьи¹²³. Несколько видов клещей путешествуют на самих муравьях: представители одного вида прикрепляются к конечностям муравьев, другого – к их мандибулам. Американские натуралисты¹²³ Карл и Мэриэн Реттенмейер, дольше пятидесяти лет изучавшие Eciton burchellii, составили список из более чем трехсот видов, взаимодействующих с муравьями.

Кон-Хафт не слышал никаких птичьих голосов, да и было уже поздно, так что мы продолжили идти к лагерю. Мы договорились, что вернемся на то же самое место завтра и постараемся поймать всю процессию из муравьев, птиц и бабочек.

В конце 1970-х годов энтомолог Терри Эрвин работал в Панаме и кто-то спросил его, как много видов насекомых можно обнаружить на одном гектаре тропического леса. До той поры Эрвин занимался в основном подсчетом жуков. Он распылял инсектицид по верхушкам деревьев, а затем собирал тельца насекомых, сыпавшиеся хрустким дождем с листьев. Заинтересовавшись более масштабным вопросом о том, сколько видов насекомых водится в тропиках в целом, он задумался, как бы использовать для расчета собственные данные. С одного-единственного вида дерева, Luehea seemannii, он собрал представителей более девятисот пятидесяти видов жуков. Оценив, что от этого вида дерева зависит примерно пятая их часть, что другие жуки точно так же зависят от других деревьев, что жуки представляют собой около 40 % всех видов насекомых и, наконец, что существует около пятидесяти тысяч видов тропических деревьев, Эрвин рассчитал, что тропики служат домом аж для тридцати миллионов видов членистоногих¹²⁴ (помимо насекомых, к ним относятся, в частности, паукообразные и многоножки). Впоследствии он признавался, что и сам был потрясен собственным выводом.

С тех пор предпринималось множество попыток уточнить оценку Эрвина. В большинстве случаев ученые корректировали числа в сторону уменьшения (например, Эрвин, скорее всего, преувеличил долю насекомых, зависящих от единственного дерева-хозяина). И все же количество видов остается шокирующе высоким: согласно недавним оценкам, существует по меньшей мере два миллиона видов тропических насекомых, а возможно, и все семь¹²⁵. Для сравнения – во всем мире всего около десяти тысяч видов птиц и лишь пять с половиной тысяч видов млекопитающих. Получается, на каждый вид с шерстью и молочными железами в одних только тропиках приходится как минимум триста видов с усиками и фасеточными глазами.

Богатство тропической фауны насекомых означает, что любая угроза тропикам обернется очень большим числом потенциальных жертв. Произведем расчет. Скорость уничтожения тропических лесов, как известно, сложно измерить, но допустим, что ежегодно вырубается один процент леса. Используя зависимость между количеством видов и площадью, S = cA^z, и приняв z равным 0,25, можно вычислить, что потеря 1 % исходной площади влечет за собой потерю приблизительно 0,25 % исходных видов. Если предположить, что в тропических лесах, по самым скромным оценкам, живет два миллиона видов, это означает, что около пяти тысяч видов гибнет каждый год, то есть приблизительно четырнадцать видов в день, или один каждые сто минут.

Этот точный расчет был произведен Эдвардом Уилсоном в конце 1980-х годов вскоре после одной из его поездок в BDFFP¹²⁶. Уилсон опубликовал результаты в журнале Scientific American, на их основании он пришел к выводу, что современные темпы вымирания “примерно в десять тысяч раз выше, чем естественная фоновая скорость”. Это, подчеркивал он далее, “уменьшает биологическое разнообразие до самого низкого уровня” со времен массового вымирания в конце мелового периода – хотя и не самого ужасного в истории, но “вне всяких сомнений самого известного, поскольку оно завершило эпоху динозавров, установило господство млекопитающих и в конечном итоге, к счастью или к сожалению, сделало возможным происхождение нашего собственного вида”.

Подсчеты Уилсона, как и Эрвина, поражали. А еще в них было легко разобраться (или по крайней мере повторить их), и они привлекли очень много внимания – не только в довольно узком кругу тропических биологов, но и в ведущих СМИ. “Дня не проходит без сообщения, что сведение тропических лесов уничтожает приблизительно один вид каждый час, а то и каждую минуту”, – сетовали двое британских экологов¹²⁷. Однако сейчас, двадцать пять лет спустя, все единодушны во мнении, что подсчеты Уилсона – опять же как и Эрвина – не соответствуют наблюдениям, и этот факт должен послужить уроком для научных журналистов и популяризаторов науки даже больше, чем для ученых. Причины пока остаются предметом споров.

Одно возможное объяснение связано с тем, что вымирание происходит не моментально. В расчетах Уилсона предполагается, что, как только на некоем участке площади уничтожается лес, виды исчезают более или менее мгновенно. Однако для полной релаксации леса требуется некоторое время, и даже небольшие остаточные популяции могут продержаться долго – в зависимости от степени своей удачливости в игре на выживание. Это явление, когда существует разница между числом видов, которые оказались обречены на вымирание из-за каких-либо изменений в окружающей среде, и количеством видов, которые уже действительно успели исчезнуть, часто называют “отложенным вымиранием”. Этот термин означает, что между изменениями в среде и исчезновением видов есть определенная временнáя задержка – как при покупке в кредит.

Другое возможное объяснение заключается в том, что среда обитания, изчезающая при уничтожении лесов, на самом деле не совсем исчезает. Даже леса, вырубленные для заготовки древесины или сожженные под пастбища, могут вырасти – и вырастают – заново. Как ни странно, это отлично иллюстрирует зона вокруг BDFFP. Вскоре после того, как Лавджой убедил бразильских чиновников поддержать свой проект, в стране разразился парализующий долговой кризис, и к 1990 году уровень инфляции в годовом исчислении составил 30 000 %. Правительство отменило субсидии, обещанные фермерам, и сотни гектаров оказались заброшенными. Вокруг некоторых квадратных фрагментов BDFFP деревья начали расти снова так буйно, что могли бы полностью поглотить те участки, если бы Лавджой не распорядился опять изолировать их, вырубая и сжигая новую поросль. Хотя коренной лес в тропиках продолжает исчезать, вторичный в некоторых местах интенсивно растет.

Еще одно возможное объяснение того, почему наблюдения не соответствуют предсказаниям, состоит в том, что люди не слишком-то наблюдательны. Поскольку большинство видов в тропиках представлено насекомыми и другими беспозвоночными, они-то и станут основной массой предполагаемых жертв вымирания. Но так как мы не знаем, даже с точностью до миллиона, сколько существует видов тропических насекомых, то вряд ли заметим исчезновение одной, двух или даже десяти тысяч из них. В недавнем докладе Лондонского зоологического общества отмечается, что “природоохранный статус известен для менее чем 1 % всех описанных беспозвоночных” и что подавляющее большинство беспозвоночных, вероятно, еще даже не описано¹². Беспозвоночные могут быть “крохами, которые правят миром”, как выразился Уилсон, однако крох легко проглядеть.

К тому времени как мы с Кон-Хафтом вернулись в Лагерь-41, туда прибыло еще несколько человек, в том числе жена Кон-Хафта, эколог Рита Мескита, и Том Лавджой – он был в Манаусе на заседании Фонда устойчивого развития штата Амазонас. Лавджою семьдесят с небольшим; ему ставят в заслугу то, что его стараниями термин “биологическое разнообразие” стал широко используемым и что он придумал идею “обмена долга на охрану природы”. За свою карьеру он успел поработать со Всемирным фондом дикой природы, Смитсоновским институтом, Фондом ООН и Всемирным банком. В значительной степени благодаря его усилиям около половины тропических лесов Амазонии сейчас находятся под правовой защитой. Лавджой – один из тех редких людей, кому одинаково комфортно продираться через лес и выступать перед конгрессом США. Он везде ищет способы заручиться чьей-либо поддержкой ради сохранения Амазонии. Тем вечером он рассказал мне, что однажды привез в Лагерь-41 Тома Круза. Актер, похоже, неплохо провел время, но, к сожалению, так и не поддержал проект.

На сегодняшний день о деятельности BDFFP написано более пятисот научных статей и несколько книг. Когда я попросила Лавджоя резюмировать, чему успел научить нас этот проект, он ответил: тому, что нужно с большой осторожностью экстраполировать данные с части на целое. К примеру, недавнее исследование продемонстрировало, что изменения в землепользовании в Амазонии влияют также на циркуляцию атмосферного воздуха. Это означает, если брать шире, что сведение тропических лесов может привести не только к их исчезновению, но и к прекращению дождей.

“Предположим, в итоге вы остались с ландшафтом, изрезанным на фрагменты в сто гектаров, – сказал Лавджой. – Я думаю, проект показал, что фактически вы потеряли более половины видов фауны и флоры. Конечно же, как вы прекрасно знаете, в реальном мире всегда все сложнее”.

Бóльшая часть результатов работ по BDFFP действительно представляла собой вариации на тему потерь. В зоне проекта водится шесть видов приматов. Во фрагментах леса трех из них нет – краснолицей коаты, капуцина-фавна и красноспинного саки. Птицы вроде большого длиннохвостого древолаза и оливковоспинного лесного филидора, перемещающиеся в многовидовых стаях, почти исчезли из меньших фрагментов, а в крупных встречаются гораздо реже, чем прежде. Лягушки, использующие для размножения грязевые лужи пекари, исчезли вместе с самими пекари, создававшими эти лужи. Чем ближе к границам фрагментов, тем реже встречались представители многих видов, чувствительных даже к небольшим изменениям освещенности и температуры; правда, количество светолюбивых бабочек выросло.

Между тем – хотя это уже несколько за рамками проекта BDFFP – существует порочная синергия между фрагментацией лесов и глобальным потеплением, равно как и между глобальным потеплением и закислением океана, глобальным потеплением и инвазивными видами, инвазивными видами и фрагментацией. Вид, которому необходимо мигрировать, чтобы справляться с растущими температурами, но который угодил в ловушку лесного фрагмента – пусть даже очень большого, – вряд ли выживет. Одна из отличительных особенностей антропоцена состоит в следующем: мир меняется таким образом, что, с одной стороны, биологические виды вынуждены перемещаться, а с другой – воздвигаются барьеры (дороги, вырубки, города), препятствующие этому самому передвижению.

“С 1970-х годов я все время размышляю об изменении климата”, – сказал мне Лавджой. Он писал, что “под угрозой климатических изменений, пусть даже естественных, человеческая деятельность создала полосу препятствий для распространения биоразнообразия”, результатом чего может стать “один из величайших биотических кризисов в истории”¹²⁸.

Той ночью все рано легли спать. После нескольких часов сна, пролетевших как пара минут, я проснулась от неимоверно странного шума. Казалось, звук исходит ниоткуда и отовсюду. Он то нарастал, то резко стихал, а как только я начинала проваливаться в сон, раздавался снова. Я знала, что это брачный зов какой-то лягушки, так что выбралась из гамака и взяла фонарик, чтобы осмотреться. Мне не удалось найти источник звука, зато я увидела насекомое с биолюминесцирующей полоской, которое с удовольствием положила бы в банку, если бы она у меня была. Утром Кон-Хафт продемонстрировал мне пару амазонских костноголовов, сцепившихся в амплексусе. Лягушки были оранжевато-коричневого цвета, с лопатообразными мордами. Самец, обхвативший спину самки, был вполовину меньше нее. Я вспомнила, как читала, что земноводным в долине Амазонки, похоже, удалось избежать заражения хитридиевым грибком, по крайней мере пока. Кон-Хафт, как и все остальные, вынужденно бодрствовавший из-за воплей, описал зов лягушки как “долгий стон, взрывающийся ревом и завершающийся гогочущим смехом”.

После нескольких чашек кофе мы отправились смотреть муравьиный парад. Лавджой планировал пойти с нами, но, когда он надевал рубашку, поселившийся в рукаве паук укусил его в руку. Паук выглядел вполне обычным, однако место укуса начало угрожающе краснеть, а рука у Лавджоя онемела. Было решено, что он останется в лагере.

“Идеальный метод – позволить муравьям огибать вас, – объяснял Кон-Хафт по пути. – Тогда у вас не будет никакого выхода, словно вы загнали себя в угол. А муравьи будут заползать на вас и кусать одежду. Вот вы и в центре событий”. Вдалеке Кон-Хафт услышал крик красногорлой пестрой муравьянки, нечто среднее между чириканьем и кудахтаньем. Муравьянки – облигатные сопровождающие муравьев (что очевидно по их названию), так что Кон-Хафт счел это хорошим знаком. Когда же мы через несколько минут добрались до места, где накануне видели бесконечную колонну насекомых, их там не оказалось. Кон-Хафт услышал откуда-то с деревьев голоса двух других любителей муравьев – пронзительный свист белобородой аракуры и оживленное чириканье белогорлого дятлового древолаза. Вероятно, они тоже искали муравьев.

Белобородая аракура (Pithys albifrons)

“Они так же обескуражены, как и мы”, – сказал Кон-Хафт. Он предположил, что муравьи перемещали свой бивуак и перешли в так называемую оседлую фазу своего существования. Во время этой фазы муравьи остаются более или менее на одном месте – чтобы вырастить новое поколение. Оседлая фаза может длиться до трех недель, и этот факт помог объяснить одно из озадачивающих открытий, сделанных благодаря проекту BDFFP: даже в тех фрагментах леса, которые достаточно обширны для выживания колоний кочевых муравьев, птицы из семейства полосатых муравьеловок в конце концов исчезают. Облигатным сопровождающим жизненно необходимы муравьи-фуражиры, чтобы их сопровождать, и по-видимому, во фрагментах леса колоний муравьев просто недостаточно для того, чтобы всегда хотя бы одна колония гарантированно была активной. Здесь снова, как объяснил мне Кон-Хафт, проявляется логика тропического леса. Полосатые муравьеловки настолько хорошо “делают именно то, что они делают”, что чрезвычайно чувствительны к любым изменениям, осложняющим их специфический образ жизни.

“Когда нечто зависит от чего-то другого, что, в свою очередь, зависит от чего-то еще, вся цепочка взаимодействий зиждется на постоянстве”, – сказал он. Я размышляла об этом, пока мы брели обратно в лагерь. Если Кон-Хафт прав, то в своей безумной, какой-то чуднóй многосложности парад муравьев, птиц и бабочек на самом деле служит символом стабильности Амазонии. Лишь в тех местах, где правила игры остаются неизменными, у бабочек есть время приспособиться к питанию пометом птиц, которые приспособились сопровождать муравьев. Да, мне было досадно, что мы не нашли муравьев. Но я понимала, что птицам намного хуже.