Проехав по Главной улице, я оставил сборище людей позади и свернул на Платановую дорогу, тихую, усаженную деревьями улочку, которая служила своеобразной границей между рабочими районами Поттерс-Коув, по большей части деловой застройки, – и принадлежавшими к среднему и высшему классу исключительно жилыми участками к северу. Дома по обеим сторонам были старой постройки, все до единого – местные достопримечательности. Здания были отреставрированы, но возводились еще в колониальные времена, вскоре после основания города. Только некоторые из них были жилыми, в остальных размещались городское историческое общество, центр искусств и несколько мелких медицинских и юридических учреждений. В отличие от района, где жил я, эта часть была чистенькой, ухоженной и своеобычной. Здесь Поттерс-Коув все еще казался небольшим поселением, а не деловым центром, в который превратились не такие богатые районы.

В конце Платановой дороги я свернул на Мостовую улицу и поехал по ней, сбросив скорость до предела. Как и все вокруг, она изменилась с течением времени. Там, где прежде оставались небольшие островки леса, возникли новые недорогие дома, многие прежние строения были отремонтированы, но по большей части все выглядело практически так же, как много лет назад, когда здесь жил я. Мостовая улица, названная в честь небольшого деревянного мостика через ручей в самом ее конце, по-прежнему оставалась относительно бедным районом на границе с более престижными районами города. Последний оплот, последняя улица, где дома были не такими большими, автомобили – не такими дорогими, а люди не так хорошо одевались; даже спустя столько лет, радостных, печальных и безразличных, Мостовая улица еще вызывала искреннее ощущение дома. И в то же время мне здесь было неуютно. В данном случае из близкого знакомства рождались не только теплота и утешение. Сначала я взглянул на участок тротуара, где мать учила меня ездить на велосипеде, и древнюю каменную стену, в которую мне не раз случалось врезаться, возле которой несколько лет спустя мы с друзьями собирались и часами болтали, курили и просто проводили время. Несмотря на эти и множество других достопримечательностей, вызывавших приятные воспоминания о детстве, эта освященная земля будила во мне и серьезное беспокойство. Даже здесь, среди предполагаемой простоты прошлого, добро и зло сплавились в единое загадочное явление.

Сморгнув призраков, я остановил машину возле нашего старого дома. Теперь я жил в каких-то двух милях, но редко сюда возвращался. Мостовая улица находилась в стороне от всего, и попасть на нее можно было, только специально задавшись целью, а я редко находил для этого причины.

Когда в нем жил я, маленький одноэтажный дом, несколько отстоявший от дороги, окружала земляная площадка, но уже много лет как землю сменил газон, а вместо потрескавшейся и выцветшей дранки фасад покрывала виниловая облицовка. Но за исключением чисто внешних различий, дом выглядел так же. На окне моей старой спальни висели кружевные занавески, и я попытался представить, кто живет там теперь. Дом никогда нам не принадлежал, и после смерти моей матери владелец продал его другой семье. С тех пор участок еще раз сменил хозяев, но я не знал новых жильцов. Вообще, насколько мне было известно, ни одна из семей, обитавших здесь во времена моего детства, больше не жила на Мостовой улице. Кажется, даже в мелких городках жизнь стала скоротечной, и дни, когда семья поколениями жила в одном и том же доме, стали частью ностальгических картинок прошлого.

Не решаясь покинуть мнимую безопасность машины, я выключил двигатель и посмотрел налево вдоль дороги, на приземистый двухэтажный дом, где прежде жили Бернард с матерью. На всей улице он один был не заселен, и, так как мать Бернарда умерла всего год назад, он единственный теснее остальных был связан с прошлым. Скромное двухэтажное строение с темными окнами отчаянно нуждалось в новой покраске, на переднем дворе царил беспорядок, въезд пустовал. По всей видимости, с тех пор как его забрал банк, здание не было продано и стояло запертым и необитаемым, грозя превратиться в бельмо на глазу района. Если оно не найдет новых жильцов в ближайшее время, местные детишки, несомненно, начнут называть его домом с привидениями – если еще не называли, даже не догадываясь, насколько близки могут быть к правде.

В последние годы жизни рак лишил мать Бернарда былой красоты. Она проводила в больнице по много месяцев, пока в конце концов врачи не признали, что больше не могут ей помочь, и отправили ее домой, умирать. Меньше чем через месяц именно это она и сделала, в спальне на втором этаже, справа от лестницы. Позднее Бернард говорил, что находился в комнате, когда она умерла, держал ее за руку и видел, как она сделала свой последний вздох. Я отлично знал, каково это. Моя мать умерла у меня на руках; серая кожа обтягивала лицо, которое я уже едва мог узнать, глаза запали, но оставались открытыми, ожидая того, что могут уловить лишь глаза умирающего. Наблюдать увядание и смерть собственного творца, человеческого существа, от которого ты произошел, буквально той самой плоти и крови, в которых ты был зачат и из которых родился на свет, – переживание, которое невозможно объяснить. Как солдат, прошедший сквозь ужасы боя, человек либо испытал его, либо нет. И либо понимал, как это поражает до самого основания, либо нет.

«Она умерла спокойно, – сказал Бернард с отчаянием, как будто хотел меня убедить. – Мне кажется, она уже не чувствовала боли, она… она умерла спокойно». Его голос забормотал из прошлого, точно такой же, как в тот день, по телефону. Я говорил, как мне жаль, и что я понимаю, каково ему теперь.

«Я знаю, – сказал он. – Именно поэтому я позвонил тебе первому.

Скрип двери автомобиля разнесся по улице, когда я выбрался наружу. Я медленно прошел по тротуару и перебежал дорогу, только оказавшись напротив старого дома Бернарда. Вокруг меня сновали воспоминания, в основном размытые, но значительные куски прошлого оставались неуловимыми. В особенности фрагменты, напрямую связанные с этой улицей, с этим районом и этим домом. Раньше я предполагал, что такие однообразные дни просто стираются из памяти и практически полностью исчезают, потому что не имеют никакого особого значения, но теперь думал иначе. К тому моменту, как я подошел к невысокому, по пояс, заборчику заднего двора, мне стало казаться, что картины вне пределов досягаемости памяти скорее были забыты намеренно – не потому, что не имели значения, а потому, что в них содержалось что-то слишком тревожное. Даже теперь.

Я положил руки на состарившуюся древесину, открыл калитку и ступил на задний двор. Лужайка умерла, пала жертвой зимы, и среди пожухлой коричневой травы тут и там противопехотными минами проглядывали заплатки голой земли. Когда я пошел дальше, откуда-то из полукруга высоченных деревьев за оградой двора выкрикнула невидимая птица – скорее предупреждение, чем приветствие.

Несколько окон по бокам и сзади дома были выбиты или расколоты брошенными камнями, на кухонной двери кто-то аэрозольной краской написал: «Отсоси». На цементной площадке у задней двери стояла та же садовая мебель, что я видел, когда навещал Бернарда в последний раз, через несколько дней после смерти его матери и за несколько месяцев до того, как банк забрал дом. Стол и кресла из белого пластика выцвели и местами потрескались, ножки одного кресла были отломаны и валялись рядом. Возле потрепанного погодой и временем шезлонга стоял аккуратный ряд больших мусорных мешков. Каждый мешок был заполнен до предела, и я попытался представить, что в них находится. В тот день, когда Бернард лишился дома, ему вручили ордер и не позволили забрать многие личные вещи, которые так и остались заключенными внутри. Я представил себе рабочих, собиравших предметы – его вещи, вещи его матери – и совавших их в эти пакеты.

Две жизни как будто свелись к опустевшей раковине дома, поломанной мебели и ряду мусорных мешков, как будто от обоих ничего больше не осталось.

Я взглянул вверх – на дом, во мрак за грязными стеклами второго этажа. Ощущение того, что кто-то наблюдает за мной из-за путаницы теней, потрясло мои и без того натянутые нервы.

– Бернард, – прошептал я. – Ты здесь?

Вместо него ответили деревья, шевельнувшись под легким ветром.

Маленькие окошки вдоль фундамента здания напомнили мне о подвале в Нью-Бедфорде, где Бернард повесился. Но это был его дом, где, как он утверждал, с ним иногда говорил Дьявол, он хранил в себе его историю. Что Бернард здесь призывал? Каких демонов заклинал и оживлял? И зачем? Зачем вообще он так поступил? Почему решил прислушаться к обещаниям зла, пусть и исходившего из него самого, почему решил принять его?

Я подошел к краю цементной площадки, присел на корточки и уставился на старый шезлонг с изорванным и замусоленным тряпичным сиденьем. Что из виденного и пережитого здесь память определила в размытые призраки, даже теперь следовавшие за мной среди теней? Как они меня ослепили, лишили зрения и оставили бездну там, где должно было существовать воспоминание? Или это я отказался от него, сам похоронил знание так глубоко, что оно больше не казалось настоящим?

Если глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя.

Если ложь, повторенная в уме много раз, рано или поздно превращается из выдумки в воспоминание, размывая границу между воображаемым и действительным, не может ли нечто подобное случиться и с событиями прошлого? Не перестанут ли они существовать в сознании, если достаточно долго и отчаянно притворяться, что они никогда не происходили на самом деле? Можно ли таким образом размыть границу между воображаемым и действительным? Протянув руку к полуистлевшему шезлонгу, я уже знал, что отвечу на этот вопрос утвердительно.

В особенно жаркие и солнечные дни этот шезлонг устанавливался посреди заднего двора, чтобы мать Бернарда могла загорать; дом загораживал ее от дороги, а деревья за забором закрывали от соседних домов. Сколько раз я видел, как она лежала, растянувшись под лучами летнего солнца? Коричневая кожа блестит от крема для загара, голова запрокинута так, что подбородок смотрит в небо, мягкие светлые волосы выделяются на фоне кричащего цветочного узора на подушке, на траве лежат громадные черные очки в пластиковой оправе и мохнатое белое полотенце, а рядом – переносное радио, из которого разносится музыка диско, всегда немного громче, чем нужно… Сколько раз я глядел, как вздымаются и опускаются ее груди, едва прикрытые ярким верхом бикини, как она лежит, вытянув носки, как распростертая балерина, и солнце играет на золотом браслете на лодыжке. Сколько раз, сколько раз я трогал себя и думал о ней, – боже мой, о матери моего друга?

До болезни она была красивой, но не такой, как остальные матери. Линда была другой. Она, конечно, тоже была родительницей, но моложе, привлекательнее и куда больше походила на нас, чем на взрослых. Озорная, с выразительными голубыми глазами, крошечным носиком и тонкими, но красиво очерченными губами, с высветленными, очень густыми волосами, которые она стригла относительно коротко, но они всегда находились в легком беспорядке, как будто ей немного не хватило времени, чтобы уложить их как следует; ее низкий развязный смех звучал особенно непристойно, потому что исходил от такой в остальном утонченной женщины. Настолько утонченной, по правде сказать, что иногда ее бесспорная женственность, очевидная сексуальная привлекательность и несомненно обольстительное поведение казались обдуманным и искусно сыгранным представлением. В скучном городке вроде Поттерс-Коув она была самым эффектным человеком, какого нам доводилось встречать. Затерявшаяся звезда кино с внебрачным сыном, отправленная в изгнание на край Земли, где она обречена на жизнь в скуке и одиночестве; а в нашем городке женщина вроде Линды Мур могла надеяться лишь на внимание насмешников да посетителей местных баров после наступления темноты. Однажды я услышал, как моя мать рассказывает о ней по телефону своей подруге. О том, как та уехала из родного Нью-Бедфорда в Нью-Йорк и спуталась с какими-то подозрительными персонажами. С типами из преступного мира, которым нравилось иметь при себе – и в постели – женщину вроде Линды. Но потом, как говорят, произошло убийство, какая-то бандитская разборка, и она впуталась в неприятную историю и сбежала. Линда вернулась домой беременная, с алкогольной зависимостью и дурной репутацией и в конце концов оказалась в Поттерс-Коув. Многие верили, что она здесь надолго не задержится, что такой заводной девице быстро наскучит будничная жизнь, и она вернется к привычной для нее круговерти. И в каком-то смысле так она и поступила, пусть и в стиле маленького городка. При других, более обыденных обстоятельствах Линда могла бы стать девушкой, покинувшей родное захолустье ради прекрасного будущего в более интересном месте. Но вместо этого она стала возмутительницей спокойствия, о которой горожане постарше перешептывались, прикрывая рукой рот и поглядывая искоса; женщиной, о которой мечтали практически все мужчины и подростки; которую Бернард боготворил.

Я поднялся, отступил назад, подальше от дома, и еще какое-то время наблюдал за окнами верхнего этажа. У меня снова возникло чувство, что за мной наблюдают, хотя теперь казалось, что этот кто-то (или что-то) находится позади меня; возможно, стоит среди деревьев за забором? Я не обратил на это ощущение внимания и, не оборачиваясь, медленно зашагал за угол здания, откуда пришел. Закрывая калитку, я взглянул на задний двор и медленно поднял глаза на все еще слегка покачивавшиеся деревья.

Удостоверившись, что там никого нет, я прошел к фасаду здания. Мое внимание привлекла входная дверь – дверь, в которую нам было сказано постучать один раз и входить без опаски. Было необычно просто постучать один раз и вот так запросто войти в чужой дом, мне это всегда казалось странным и прямо противоречило более формальным правилам вежливости, которым меня учила мать, настаивая, чтобы я всегда им следовал. Но это правило ввела Линда. И вот, кстати, другая странность. Называть взрослого, особенно мать друга по имени считалось неприемлемым и невежливым. Но и это правило ввела Линда. Так что, заходя в гости к Бернарду, я один раз стучал в дверь и заходил и называл ее просто Линдой, как и все остальные.

Перед моими глазами замелькали бесчисленные случаи, когда я, войдя, заставал мать Бернарда полуодетой – кокетничающие привидения и ухмыляющиеся демоны превращались из одного в другое, сливаясь в единый призрачный водоворот. Частенько, когда я заглядывал в гости, Линда по какой-то случайности оказывалась едва – или вызывающе – одетой, или как раз переодевалась, или только что вышла из душа в крошечном полотенце, которое едва могло прикрыть все нужные места. За исключением случаев, когда оно соскальзывало или вовсе спадало как раз в тот момент, когда она как ни в чем не бывало взбиралась по лестнице или торопливо заскакивала в спальню, на мгновение открывая взгляду сосок, ягодицу или лобковые волосы. Я тогда часто гадал, проделывала ли она что-то подобное со всеми друзьями Бернарда, когда те заходили в дом?

Теперь, спустя много лет, я не сомневаюсь, что проделывала.

Я уставился на дом и обратился ко всем воспоминаниям и загадкам, заключенным за медленно умиравшими стенами, призвал их из глубины дома на свет, на дорожку, где теперь стоял. И они пришли, как кровь, что подымается из невероятно глубокой раны. Сначала засочились медленно, а потом, по мере того как я раскрывал ее все шире, хлынули потоком; кровь воспоминаний и тайн текла из окон, каплями сползала по стенам, пузырилась в трещинах фундамента, свободно вскипала, как накатывающие на берег волны, пытаясь свалить меня с ног и утянуть вглубь.

И я нырнул.

Дом разошелся передо мной как занавес, как разинутая пасть, и выплеснул на меня отвратительную, тошнотворную мешанину прошлого.

Сразу за входной дверью, в небольшой прихожей, находится лестница, гостиная слева, небольшой чулан справа. В воздухе как обычно витает запах сигарет, алкоголя и духов Линды. До моих ушей доносится едва слышный звук убавленного телевизора в соседней комнате, а ступени уже поскрипывают под ногами, подаваясь под каждым неуверенным шагом, пока я взбираюсь на второй этаж.

Наверху справа от лестницы открывается – нет, уже открыта – дверь в спальню. В комнату Линды. Кровать отодвинута к дальней стене, разномастные тумбочки по обеим сторонам изголовья завалены переполненными пепельницами и пустыми бутылками, повсюду валяется или рассована по пластиковым корзинам одежда, как будто ее небрежно раскидывали вокруг; гладильная доска у одной стены, туалетный столик с зеркалом и платяной шкаф – у другой. Губная помада и косметика, маленькие бутыльки с лаком, одеколоном и дезодорантом, баночки с мылом и порошками звякают, ударяясь друг о друга, и исчезают во тьме.

Теперь дом наблюдал за мной, ничего не выражая.

И пока я смотрел на него, призраки заманили мои мысли на кладбище. Я давно не возвращался туда, даже в воображении. Мои родители и мать Бернарда были похоронены на одном кладбище, и хотя мне часто становилось стыдно из-за того, что я не ухаживал как следует за так называемым местом последнего упокоения моей матери, я знал, что она бы меня простила. «В конце концов тут останутся только наши тела, – заверяла она меня, неторопливо моргая, рассказывая мне обо всем и ни о чем конкретно. – К тому времени я сама буду в раю с Папашей».

Она всегда называла моего отца Папашей, как будто можно было сгладить его отсутствие прозвищем, очеловечить пустоту невинным детским словечком. Но он оставался для меня незнакомцем, персонажем чужих рассказов, улыбчивым и добродушным на вид мужчиной на выцветших фотографиях, именем, высеченным на граните. У меня, по крайней мере, было хоть что-то. Бернард вообще практически ничего не знал о своем отце, хотя я так и не сумел определиться, чье положение было лучше. Его мать редко касалась этой темы, и только повзрослев, я начал понимать, почему. Хотя мы с Бернардом никогда об этом не говорили, и я не мог знать этого наверняка, я полагал, что Линда никогда не говорила, кто его отец, потому что не знала этого сама.

Видения кладбища засуетились вокруг, потянулись ко мне и представили Линду: она сидела на собственном надгробии и смеялась, глядя на то, как Бернард, сидевший перед ней на корточках, яростно копал грунт исцарапанными, кровоточащими пальцами, раскидывая землю среди украшавших ее могилу цветов.

Демоны все еще резвились, но дом затих.

На какое-то время призраки умолкли.