Я моргнул и переместился из одной тьмы в другую. Перед моими глазами начали вырисовываться едва различимые очертания спальни. Занавески были опущены, но внутрь просачивалось достаточно лунных лучей, чтобы осветить противоположную стену. Я не знал точно, как долго спал, но у меня возникло ощущение, что уже поздно. Я принял еще одну из этих треклятых таблеток и спал без сновидений, но даже теперь, полностью пробудившись, знал, что действие успокоительного будет ощущаться еще долго. Во сне я скинул одеяло, и теперь оно лежало у меня в ногах. Кровать на стороне Тони была аккуратно застелена, одеяло по-прежнему подоткнуто с одного края. В темноте за кроватью виднелась слегка приоткрытая дверь спальни, в щель между ее краем и дверной коробкой просачивался слабый свет. Я потер глаза, все еще тяжелые веки и длинно зевнул.

Где-то на улице взвыла сирена и тут же затихла. Вместо нее до меня издалека донесся голос Тони. Я замер и прислушался. Она разговаривала по телефону на кухне, почти шептала, и время от времени пол поскрипывал, когда она ходила с места на место. Я не мог разобрать слов, но тон ее голоса был мрачным.

Я посмотрел на свои ноги на краю постели. В темноте они казались такими бледными, такими белыми и бескровными, как будто были вырезаны из слоновой кости.

Однажды я буду лежать голый, вытянувшись во весь рост, как сейчас, но не на постели, а на холодном металлическом столе. Кто-то мне незнакомый, кого я, наверное, никогда не встречал, нависнет надо мной, будет подготавливать мое тело, осквернять его, сливая кровь и заменяя ее чем-то иным, чужеродным и противоестественным, чтобы превратить меня во что-то не совсем человеческое. Мысль о том, что однажды кто-то преобразит и обработает мое тело, защитит его от разложения только для того, чтобы спрятать под землей, – уже не живой организм, а скорее некий скрытый декоративный объект, пародию на то, чем он был прежде, – была одновременно ужасающей и завораживающей. Что я буду ощущать? Буду ли я вообще что-то чувствовать, будет ли мне дело до того, что со мной происходит?

Возникают ли подобные мысли у других людей, когда они смотрят на свое тело?

Я перевел взгляд на тумбочку у кровати, на выключенную лампу, электронные часы, Библию в кожаном переплете, спускавшиеся с нее бусины розария и задумался, когда был изготовлен каждый из предметов. И осознал, что это не важно, так как и лампа, и книга, и все остальные вещи, вероятно, будут так или иначе существовать еще долго после моей смерти, если только кто-нибудь не уничтожит их нарочно.

В уме промелькнули события последних нескольких дней. Когда мельтешение образов замедлилось, мои воспоминания сосредоточились на Рике, на том, как он расхаживал, угрожая несчастному продавцу хот-догов, словно какой-нибудь свихнувшийся от тестостерона подросток. Мы с Риком очень не походили друг на друга, и хотя я считал некоторые черты его характера отталкивающими, были у него и качества, которым я завидовал. Мне не хватало терпения на то, чтобы ходить в спортзал пять раз в неделю или бегать по три мили в день; я не разделял его увлечения собственной физической красотой и навязчивого стремления вечно оставаться молодым. Я никогда не мечтал о бессмертии. Но для Рика жизнь и возраст были еще одной спортивной игрой, вроде тех, что он уже освоил. Для него они были противниками, а Рик играл, чтобы выигрывать.

Иногда казалось, что этим он пытается повернуть время вспять и стереть год, проведенный в тюрьме, заставить замереть стрелки часов и остаться таким же, каким он был до того, как все пошло наперекосяк. Он никогда не рассказывал о времени, проведенном за решеткой, и я уважал его за это. Можно сказать, я всегда втайне восхищался Риком. Он был способен на такое, что мне не под силу, но иногда казалось, будто он делает все это только чтобы доказать себе то, что и так очевидно для окружающих. В восемнадцать лет я бы и недели не протянул в тюрьме строгого режима, а дожив до тридцати, не имел ни храбрости, ни желания прыгать с парашютом, заниматься сплавом или скалолазанием, как иногда делал он. Я не мог припомнить, каково это идти под руку с девушкой, с которой я не планировал провести больше нескольких часов, или заниматься любовью больше чем с одним человеком за неделю. Такого рода одинокая и беспечная свобода осталась в воспоминаниях настолько далеких, что я даже сомневался, была ли она когда-либо частью моей жизни. И все же, как столь жестоко заметил на записи Бернард, Рик никогда не думал, что проведет жизнь, работая вышибалой в ночном клубе. Его вызывающее поведение и внешность были лишь механизмом самосохранения. Скоро мужчины моложе и сильнее него начнут претендовать на ту же работу – если не претендовали уже теперь, и рано или поздно один из них выпихнет его на обочину. И тогда никакая грубоватая красота, накачанные мышцы, независимость и поза крутого парня ему не помогут. Какой бы непостижимой ни была эта мысль, но однажды Рик состарится и не сможет рассчитывать на свои физические качества, ему придется признать, что он так же напуган и ни в чем не уверен, как и остальные, и что, в конце концов, он всего лишь еще одна душа в поисках пути.

Может быть, именно в этом и была причина его гнева, его ярости из-за того, как повернулась жизнь, и того, что ожидало его впереди. Но сколько я его помнил, Рик всегда легко прибегал к насилию. Была ли виной тому постоянная необходимость поддерживать выдуманный им для себя образ Супермена? Или какие-то неизвестные события в прошлом лучше объясняли эту склонность?

Мне вспомнился день, проведенный с Бернардом в лесу. Не произошло ли там что-нибудь на самом деле? Неужели Бернард действительно что-то сделал с Джулией Хендерсон? И помогал ли ему Рик? Стал бы Рик участвовать в чем-то таком? Мог ли он совершить нечто подобное даже тогда, в тринадцать лет? Я закрыл глаза и попытался восстановить в памяти события прошедших лет. Насколько мне было известно, в сентябре Джулия уехала в колледж, но она была куда старше нас, и мы едва ее знали. Я не мог припомнить, чтобы она появлялась в городе после того лета. Да и моя дружба с ее братом постепенно сошла на нет, так что я ничего не знал о дальнейшей судьбе Джулии даже в общих чертах. Но если бы что-то произошло, об этом узнал бы весь Поттерс-Коув, были бы выдвинуты обвинения – если только она кому-то рассказала.

Я провел руками по волосам и уставился в потолок.

То, в чем я прежде был уверен, больше не казалось таким уж безусловным. Было ли в словах Бернарда на записи больше правды, чем мы хотели признавать? Был ли кто-то из нас тем, кем казался? Был ли я подлецом, подозревая в Рике склонность к подобным вещам, или наивным дураком, который никогда прежде не подозревал ее в Бернарде?

Я пытался представить, чем Рик занимался в это самое мгновение, но вместо этого мои мысли обратились к Дональду.

В каком-то смысле я всегда чувствовал большую близость к Дональду, чем к Рику, но временами он, как и Бернард, вел себя очень отстраненно. Вот только в Дональде, в отличие от Бернарда, в жизни которого то и дело проявлялись новые странности, никогда не было ничего загадочного. Когда он отдалялся от нас, то делал это, как я считал, исключительно ради уединения, а не чего-то подозрительного. По правде сказать, он был полной противоположностью Рику, так как не имел вовсе никакой склонности к насилию. Я не мог припомнить ни единого случая, когда Дональд в гневе поднял бы на кого-то руку. Его оружием всегда был его ум. И оружием этим он частенько пользовался до тех пор, пока не погиб Томми. Его смерть изменила нас всех, но Дональд замкнулся на год с лишним, и очень скоро в нем не осталось даже намека на детскую невинность, на наивное изумление.

Я вспомнил, как мы с ним гуляли по пляжу в день похорон Томми. Мы ходили туда и сюда по одному и тому же отрезку пляжа, лишь изредка перебрасываясь краткими фразами. В какой-то момент Дональд заметил среди высокой травы на краю пляжа гнилой грейпфрут. Он подобрал его и протянул мне, лицо его выражало нечто среднее между яростью и отчаянием. Я вопросительно посмотрел на него.

– Просто забери его, – едва слышно попросил Дональд. – Нельзя ничего вот так запросто выбрасывать.

И хотя грейпфрут был бесполезной, уже выброшенной гнилью, я взял его и таскал с собой до тех пор, пока мы не ушли с пляжа и не вернулись домой. Только когда Дональд ушел, и я был уверен, что он этого не увидит, я выкинул грейпфрут. Но даже тогда чувствовал себя виноватым, потому что он был прав. Нельзя ничего вот так запросто выбрасывать. Будь то грейпфрут или мальчик-подросток.

Как и планировалось, Дональд поступил в колледж, но у него больше не лежало к этому сердце, все восторги и надежды на будущее остались в прошлом, неисполненные мечты умерли и были похоронены так же, как Томми. Он начал больше пить, и, как мне кажется, его проблемы назревали уже много лет, хотя дела пошли совсем плохо только недавно.

Как и Рик, Дональд так и не завел серьезных отношений, но, в отличие от Рика, он не был распутником. Если не в нашей компании, то он, как правило, оставался в одиночестве. На протяжении всех этих лет я слышал от него всего одно или два имени, да и тогда речь шла скорее о случайных знакомых, редких свиданиях или друзьях, а не о серьезных партнерах.

Как сказал на записи Бернард, в старшей школе он встретил кого-то, но их отношения, судя по всему, плохо закончились, лишь усугубив недоверчивость и подавленность Дональда. В каком-то смысле, с тех пор он прятался. Даже в заполненной людьми комнате он казался безнадежно одиноким – не то чтобы его избегали, скорее он сам сознательно отстранялся от окружающих, будто бы один в полной мере осознавал, каким пустым и бессодержательным может быть существование.

Дональд отбросил многое, но не свое остроумие и способность сопереживать. И хотя с годами его юмор смягчился, он оставался важнейшей частью его характера, как и искренняя забота об окружающих. Дональд был крайне сложной личностью, и, как бы хорошо я его ни знал, порой я задумывался, всегда ли он будет рядом, по ту сторону телефонной линии или за дверью? Как и Рик и в какой-то мере я сам, он выживал как мог, но только вопреки, а не благодаря собственным действиям.

Но, может быть, и Дональд не был исключением. Знал ли он что-то еще о том, что происходит? Были ли между ним и Бернардом какие-то свои тайны, как были, вероятно, у Бернарда с Риком? Были ли они повинны в том, что он покатился по наклонной, которая стала лишь круче в последние месяцы?

Я сел и осторожно переместил ноги на пол. Непрошеные подозрения сменились легким головокружением. Я закрыл глаза – и увидел глядящие на меня лица мальчика и его матери.

Мои глаза распахнулись. Комната прекратила кружиться.

Я размышлял о других, мысленно подозревал и предавал их, но как насчет меня самого? Не было ли чего-то, что знал я, не разделял ли я, сам того не зная, что-то общее с Бернардом?

Прежде чем я смог углубиться в собственные мысли, из кухни раздался звук возвращенной на аппарат телефонной трубки, а потом Тони прошлепала к спальне.

Открыв дверь, она слегка отпрянула, но тут же справилась с собой.

– Я думала, ты спишь, – сказала она с жалкой улыбкой. – Ты меня напугал.

– Только проснулся. От этих таблеток меня вырубает.

– Поэтому Джин их и прописал. Они снижают тревожность, – пояснила она. – Он сказал, что они помогут тебе спать.

– Он прав. – Я помассировал затекшую шею. – Который час?

– Начало одиннадцатого.

– Вечера?

– Да, любовь моя, вечера.

Тони подошла к окну и подняла занавеску. Я посмотрел на лунный свет, потом снова на нее. Я почти чувствовал ее беспокойство.

– Слушай, ты прости, что так вышло с работой.

– Ты всегда можешь найти новую.

– Я сам напросился, но Нино уволил меня только потому, что ему велел Пити. Через несколько недель он будет умолять меня вернуться. Где они найдут другого такого же надежного и преданного, как я? Кроме того, я получил приличную доплату, так что какое-то время мы продержимся.

Тони подошла ко мне с осторожностью, которой я не замечал в ней прежде, и села рядом на постель.

– Алан, нам надо поговорить.

– Разве мы не разговариваем?

– О том, что произошло той ночью.

Я кивнул. Она много курила, я чувствовал исходивший от нее запах.

– Слушай, я рассказал тебе все, так подробно, как…

– Я говорила об этом с Джином и…

– Что? Почему ты не поговорила сначала со мной?

– Любовь моя, он психиатр, это его работа.

Я поднялся, ноги у меня слегка подкашивались.

– Это не его собачье дело. Господи, Тони, с чего вдруг Джину надо знать каждую деталь нашей личной жизни? Он не какой-нибудь член семьи, ты на него работаешь, а мне он даже не друг.

– Он друг мне. – Ее волосы, густые, но коротко остриженные, спутались. Она отвела от усталых, измазанных тушью глаз непослушную прядь. – Он беспокоится о тебе, Алан, и я тоже.

Я стоял перед ней в одних трусах и не знал, куда себя деть.

– Я перенервничал, понимаешь? Теперь со мной все в порядке.

– Мне не кажется…

– Только и всего, весь разговор.

Она уставилась в пол.

– Я боюсь, Алан.

– Я тоже.

– Я боюсь тебя.

У меня сжалось горло.

– Да ладно, малыш, ну что ты. – Я опустился перед ней на колени, взял за руки. – Я бы никогда не причинил тебе вреда, ты же знаешь.

Она задрожала, на ее глазах появились слезы.

– Той ночью… Я никогда тебя таким не видела, ты… что-то бормотал и настаивал, что случилось что-то безумное, и я не могла тебя успокоить, не могла с тобой поговорить. Ты совершенно расклеился, у тебя случился срыв. Это не нормально, Алан. Это не безопасно.

– Со мной все в порядке, – сказал ей я. – Клянусь тебе, со мной все в порядке.

Она высвободила одну руку и вытерла слезы.

– Джин считает, что для тебя было бы очень полезно сходить к нему и поговорить о том, что произошло той ночью.

– Ты сейчас с одним из пациентов разговариваешь, что ли? – Я выдернул руки и встал. – Джин. Что он обо всем этом знает? Это с ним ты сейчас разговаривала по телефону?

– Да, мы…

– Очень уж ты сдружилась с этим говнюком, тебе не кажется?

На ее лице с раскрасневшимися, все еще мокрыми от слез щеками появилось потерянное выражение.

– Что ты такое говоришь?

Я подошел к окну.

– Скажи, чтобы он не лез в чужие дела.

– Я обратилась к нему за помощью.

– Значит, прекрати обращаться к нему за помощью. Пусть он оставит нас в покое. – Я ухватился за края оконного проема, чтобы как-то занять руки и не начать бить стену. – Я не псих какой-нибудь, и мне не нужен психиатр. Я не один из его сбрендивших пациентов.

– Я никогда этого не говорила, – негромко произнесла она. – Я всего лишь подумала, что тебе было бы полезно пойти и поговорить с ним, только и всего.

– О чем, интересно узнать? – Я оттолкнулся от окна и повернулся к ней. – О чем? С чего нам следует начать, а? С кошмаров? Или с того, что Бернард, возможно, оказался кровожадным психопатом, что он, возможно, резал людей на протяжении многих лет? Что все эти годы свидетельства этому были у нас под носом, но мы по какой-то неизвестной причине решили не обращать на них внимания? Что все вокруг – все до единого, включая меня, – не те, кем я их считал? Что я вижу людей, которых на самом деле нет? Мертвых женщин и мальчиков в темноте – шикарная деталь, кстати. И я знаю, что на этой фабрике произошло много чего еще, чего-то плохого, зловещего, что я… я не хочу вспоминать, Тони, я… Господи, меня отправят в психушку, я…

Сдавленное всхлипывание быстро превратилось в отчаянные, неуправляемые рыдания. Тони молча распахнула объятия, и я бросился к ней. Кажется, мы очень долго лежали, обнявшись, переплетя руки, и плакали.

Я обхватил ее лицо ладонями, заглянул в глаза.

– Я должен разобраться со всем сам. Я знаю, что это звучит вполне безумно, но что-то действительно происходит, и не только в моей голове. Все это правда. Я не сошел с ума.

– Я никогда этого не говорила. Но у тебя сейчас трудности, ты…

– Все будет хорошо. Сейчас я должен узнать правду. Я не могу и дальше не обращать на нее внимания, она… она этого больше не позволит, понимаешь?

Коснувшись моей щеки, Тони попыталась улыбнуться, и лишь тогда я осознал, что на ней были только длинная футболка и трусики. Темные пятнышки ее отвердевших сосков прижимались изнутри к материи, как будто пытались протиснуться наружу. В лунном свете Тони казалась такой беспомощной, такой напуганной, будто ее безопасность и душевное спокойствие держались только на мне. И, может быть, так оно и было.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Что бы ни случилось, я всегда буду любить тебя.

Ее мягкие ладони коснулись моих бедер, теплое дыхание защекотало шею, и через мгновение Тони материализовалась надо мной. В томных, медленно моргавших глазах таилась история – наша история. Ее язык прошелся по моей щеке, скользнул в ухо. Я обхватил ее руками, впился пальцами в крепкие ягодицы, потом медленно переместил ладони по спине на плечи и почувствовал, как отвердеваю, раздвигая мягкий пучок волос у нее между ног. Тони приподняла бедра, выгнула спину и двинулась навстречу, впуская меня глубже. Она питоном скользнула ближе, выпрямила спину и легла поверх меня, пристально взглянула в глаза, как будто боялась потерять в темноте.

Когда все закончилось, она легла рядом со мной так, что я чувствовал биение ее сердца, и теплыми пальцами принялась обводить очертания моей груди. Мы лежали в объятиях друг друга, запыхавшиеся и вспотевшие. Впервые за долгое время мы занялись любовью. Возможно, только из-за опасения Тони, что этот раз может оказаться последним?

Образы проникали в мое сознание, как капли дождя: подвал, фотография неизвестной женщины, запись, кошмары, призраки, заброшенная фабрика. Безумие.

– Бернард не был тем, кем мы его считали, – негромко произнес я. Тони прижалась ко мне плотнее, но ничего не сказала. Я знал, что она по-прежнему мне не верит. Впрочем, как мне кажется, тогда мне вообще никто не верил.

До тех пор, пока не прошла зима, не стаял снег и не обнаружили первый труп.