– Ладно, забудь, что я сказала, – говорит Мара, склонившись над женщиной в байковом халате, но обращается при этом не к ней, а к стоящей позади сестре.

– Такое забудешь, сестрица!

Морцана стоит у раковины, забитой немытой посудой. На кончиках пальцев богини уселся таракашка и деловито шевелит усиками.

– Сама подумай: в этом нет никакого смысла.

Мать Лизы смотрит с непониманием. Она замирает – восковая фигура самой себе – и ждет, что произойдет дальше.

– Тут босс ты, не я, – настаивает Морцана.

На этот раз она больше похожа на обычного человека – вместо летящего сарафана с искусной вышивкой на ней обычные джинсы и толстовка. На последней надпись – «Girls rule». И внизу еще такой карикатурный поцелуйчик припечатан.

– Да немая она, я тебе говорю.

– А минуту назад ты совсем другое утверждала.

– Ладно. – Мара медленно вдыхает через рот, пытаясь себя успокоить. – Попробуем еще раз. – Она садится на корточки перед сидящей на стуле женщиной и повторяет четко и членораздельно, как ребенку: – Она сюда приходила?

Брови женщины взлетают в непонимании. Она переводит взгляд на вторую сестру, как бы прося объяснить, что здесь происходит.

– Она не понимает, о ком ты, – разъясняет Морцана.

Богиня зимы шмыгает носом и тут же утирает его тыльной стороной ладони. Жест, который в последнее время стал как-то уж слишком привычен. Увидели бы родичи, какой она стала – да хотя бы татуировки, – тут же поинтересовались бы, что за дурман-трава популярна в этом столетии.

– Яга, Язя, Лесная хозяйка, Йама… Как хочешь ее назови, суть от этого не поменяется. Выглядит как обычная старуха, только вот нога костяная.

– Всегда было интересно, как это, – задумчиво отзывается Морцана, – костяная нога.

Еще немного – и чаша терпения старшей сестры окажется переполнена.

– Как-как, каком кверху. Просто кость без мяса и мышц. Как называется, так и выглядит.

– А как она ходит тогда? – Младшая богиня явно испытывает терпение старшей.

– Вот тебе было бы приятно, если каждый встречный-поперечный интересовался твоей физиологией? Ой, скажите, госпожа Морцана, как это вы умудрились прожить столько-то тысяч лет и ни капельки не измениться? Где запахи разложения, где морщины в уголках глаз?

– Марка, это ведь другое. Мы богини, а она – простая смертная.

Марена с любопытством посматривает на до сих пор не произнесшую ни единого слова женщину. Рот ее расплывается в откровенной улыбке.

– В том-то и дело, что ни капельки не простая. Правда ведь?

Такое недоумение, как на лице у этой несчастной, сыграть попросту невозможно. Она или правда не видела ту, кого они ищут, либо лучшая актриса во вселенной. Люди, как правило, врут очень очевидно – Маруся это за версту чует.

– Слушай, – вновь обращается она к сестре, – может, тебе твои галки неправильно нашептали? Всякое бывает, ошиблись, обознались.

Таракашке явно надоело сидеть на руке у Морцаны, и он не торопясь ползет вниз. Девушка этого будто бы и не замечает. Все еще стоит с вытянутой рукой и локтем, упертым в бок для поддержки.

Думает.

– Да нет, это вряд ли. Зачем им это? Разве что Яга угрожала, да только что она им сделает? Это же не как в прошлый раз, когда она Велеса надоумила коров свистнуть. Мучается теперь, бедный, под пяткой у братца.

– Уж не знаю, – задумчиво тянет Марена. – Только вот дело нечисто. Правда, Настенька? – обращается она к до смерти запуганной женщине. – Почему она не говорит, не понимаю. На немую не похожа. Соседи про нее тоже вроде ничего такого не упоминали. Давай, что ли, память ей сотрем – и драпаем.

Обе сестры зашли в тупик и не знают, что еще можно сделать. Ну не пытать же эту женщину, в самом деле. Она не виновата, что какие-то птички на подоконнике видели, как Баба-Яга заходила к ней в квартиру.

В конце концов Морцана и Марена уходят из ветхой коммуналки, оставив Анастасию сидеть на треногом табурете с качающейся ножкой. Слышится дверной хлопок, и женщина с облегчением выдыхает. Немного возит языком во рту, а затем выплевывает на ладонь что-то маленькое и сверкающее и тут же крепко зажимает в кулаке.

Затем встает и, слегка прихрамывая, плетется в конец коридора, в сторону своей комнаты. На этот раз они дали ей уйти, но совсем скоро уже и прятаться не будет смысла.

Почесав костяную ногу, скрытую полами длинного байкового халата, Нина-Анастасия еле слышно хихикает. Вот дурочки-то, а еще богинями себя называют.

Йама просыпается посередине ночи, долгое время ворочается на жестком сундуке и, не сумев снова заснуть, выходит в темный пустой двор. Куры спят в сарае, цепной пес даже ухом не шелохнет.

Кутаясь в платок, который раньше принадлежал ее матери, Йама закрывает за собой калитку.

Под пологом ночи шелестит молодая трава, с юга дует промозглый ветер. По безлюдной просеке скользит рыжий лис и тут же юркает в заросли пшеницы. Эта ночь, кажется, ничем не отличается от предыдущих: то же тоскливое стрекотание кузнечиков, то же дыхание полночной темноты.

И все же этот вечер особенный.

Волчий пастырь стоит за старым кленом. Не прячется, как сначала можно подумать, а именно что ждет – и не кого-нибудь, а ее, Йаму. Руки пастыря опущены вдоль тела, на лице – каменная маска безразличия.

Йама – ее в этой жизни, конечно же, зовут по-другому – медленно двигается к незнакомцу, отчего-то совсем не ощущая страха – только любопытство.

– Ты кто такой?

– Лекарь.

– Травник, что ль? – Йама рукой отодвигает густо усеянные листвой низкие ветки.

– Нет. Я лечу кое-что другое… Можно сказать, я занимаюсь душами.

С этого момента и до скончания веков время для Йамы идет по-другому.

Они стоят близко. Он смотрит на нее и как будто что-то припоминает. В глазах сквозит узнавание того, что ему так отчаянно хочется забыть.

– Жаль, – Йама качает головой, – а то мне бы с ногой помочь. Мне и так уже двадцать лет, а все в девках хожу. Кто меня хромую замуж-то возьмет?

Через сотни лет сказали бы, что она с ним флиртовала. Кокетничала изо всех сил, «строила глазки», вертела хвостом.

Но он видит в ней совершенно другую женщину, и даже это призрачное напоминание о бывшей возлюбленной заставляет застывшее сердце ныть фантомной болью.

Только вот ему не до заигрываний.

– Сейчас никто не возьмет, – подтверждает он совершенно серьезно. – Тебя пока на земле другие дела ждут, более важные.

– Что уж может быть важнее? – смеется девушка.

Резкий порыв ночного ветра колышет льняную юбку, и всего на мгновение пастырь видит блеснувшую в темноте белоснежную кость.

– Я знавал твою мать, – вдруг признается мужчина, и Йама в ту же секунду перестает смеяться. Плотная, трескучая тишина встает между ними, не давая ни вдохнуть, ни моргнуть.

– И… Какая она была?

– Не было девицы краше, – говорит пастырь, почти не размыкая губ. – С сердцем таким большим, что для каждого у нее находилось доброе словцо.

Может, этих слов и вовсе нет. Может, все слышится, и это боги науськивают ветер шептать Йаме то, что она хочет услышать. Но отец на ее вопросы не отвечает – устало отводит взгляд, делает вид, что не слышит, а затем встает, поправляет спадающие портки и снова уходит в поле работать. Страшно подумать, что в один день он может так и про дочь забыть, только бы не вспоминать о почившей супруге.

Йама слушает пастыря, затаив дыхание. Все ее внимание сосредоточено на этом похожем на призрака мужчине, который внезапно становится ближе всех родичей.

– Как бы на нее взглянуть? – выдыхает она. – Одним глазком.

– Свидитесь еще… Когда-нибудь.

Йама вдруг решает признаться:

– Иногда она ко мне приходит, во сне.

И ждет. Вдруг он не тот, о ком она думает? Вдруг станет над ней насмехаться, как соседские девки? Или вдруг слышал, как они кличут ее, когда она проходит мимо них к колодцу с пустыми ведрами наперевес?

«Эй, ты, костяная нога!»

Вместо ответа пастырь протягивает ей бледную руку, торчащую из широкого черного рукава. В темноте толком и не разглядеть, что у него там.

– Это мне?

Кивок.

Тяжесть наливного яблочка приятно ощущается в ее маленькой ладошке. Душистое, спелое, даже у них в саду такие не растут.

– Кусай, – наставляет он.

Йама в растерянности смотрит на своего нового знакомого, безуспешно пытаясь прочитать выражение его лица. Что там – злость, радость, равнодушие? Или, может, все вместе?

– И что будет?

– Увидишь.

Фрукт так сильно манит к себе, что всего на мгновение Йама забывает обо всех сомнениях и даже начинает медленно подносить яблоко к пухлым губам. Уже когда зубы практически касаются сочной плоти, девушка останавливается и недоуменно смотрит на пастыря.

– Ты один из них, да? Я вижу таких, как ты.

– Ты видишь мертвых, Йама, а я вовсе не мертвый.

– А какой?

– Живее всех живых.

Позже она узнает, что это значит, когда сама станет такой же. Расплетет косы, свяжет седые волосы в крепкий узел, возьмет посох и трижды стукнет им по голой земле, где трава уже тысячу лет не растет. Тогда она поймет, как трудно это объяснить простым смертным, кто ты и где ты.

«Живее всех живых» звучит вполне неплохо. Немного пафосно, но в целом ничего», – подумает она по прошествии веков не без улыбки на высохших губах.

Однако сейчас для нее это звучит загадочно, и ей хочется задать тысячу вопросов, которые пастырь предупреждает одним простым словом:

– Кусай.

Он начинает терять терпение, догадывается Йама. Видит, как дрожат прожилки вен на крепкой шее. Лицо излучает спокойствие, но Йаму не проведешь.

– А если не буду? – спрашивает она с вызовом в васильковых глазах.

Затаившиеся в ветвях ближайших деревьев Тени только того и ждали – с визгом и воплями они вырываются из своих убежищ и тянут к Йаме свои несуществующие руки цвета тьмы.

Волчий пастырь останавливает мелких пакостников одним едва различимым движением, и Тени тут же замирают. Даже в темноте ночи видно, как искрятся их мягкие внутренности.

– Если не будешь, они помогут.

Сейчас она еще не знает, что все это пустые угрозы. Что Тени интересуются живыми, а в ней ничего человеческого от рождения нет. Теней привлекают страсти, пороки, сомнения, скрытые желания и неуверенность в собственных силах. Они, как комары, роем слетаются на сладкий запах крови тех, внутри кого уже живет то, что Фрейд позже назовет «бессознательным».

И тогда, под пристальным вниманием кровожадных чудовищ, Йама резко, одним движением отхватывает кусок от краснобокого яблочка. Пока жует, пристально смотрит в глаза пастырю, готовая если и умереть, то так, чтобы он навсегда запомнил, как она смотрела на него перед смертью.

Только вот он и так запомнит, потому что глаза у нее материны.

В тишине каждый ждет, что же произойдет дальше, но все остается неизменным. Йама тревожно прислушивается к телу, не болит ли где. Но, несмотря на ожидание худшего, теперь она, напротив, чувствует себя гораздо лучше. И что самое главное, нога совсем не болит. Поборов соблазн взглянуть, что же теперь стало с конечностью, Йама с подозрением косится на своего «лекаря».

– Жить ты будешь долго, – наконец объясняет он. – Всех знакомых и родичей своих переживешь. Детей, внуков и правнуков. Жизнь твоя будет такая длинная, что в один момент ты устанешь жить и будешь молить богиню смерти забрать тебя с собой.

– А тебе что с того будет?

Впервые за их встречу пастырь широко и искренне улыбается.

– Взамен я хочу жизнь твоего наследника. Но не бойся, – торопливо добавляет он, видя, что Йама хочет что-то возразить. – Не сына и не дочери, а того, кто родится на закате истории, когда ворота в Беловодье закроются для простых людей. Он тебе будет почти никто, считай, крови твоей в нем уже почти не останется.

Звучит и правда не очень страшно, мысленно соглашается Йама, но все же решается изменить правила этой не очень-то веселой игры:

– Честно ли это, дяденька? Моего разрешения вы, получается, не выспросили, а сами все решили?

Висящие в воздухе Тени раздраженно шипят.

– Ладно, так и быть.

Был бы он на стороне зла, его уже бы и след простыл, но он ведь пастырь – тот, кто должен поддерживать мирское равновесие, а не склонять чашу весов в одну или другую сторону.

– Вот тебе три камешка. – На этот раз пастырь протягивает девушке левую руку и высыпает ей на подставленную ладонь что-то практически невесомое. – Сумеешь спрятать их от меня, так и быть, оставлю в покое. Но коли найду их и проглочу, тебе уже никуда от меня не деться.

В ту ночь Йама спит крепко, глубоко, а проснувшись наутро, решает, что увиденное было сном. И тут из полураскрытой руки на деревянный пол падает что-то маленькое и прозрачное. Йама с удивлением смотрит на два оставшихся камешка, но все ее раздумья тут же прерываются хриплым голосом отца:

– Проснулась? Давай воды натаскай, завтракать пора.

Внезапное осознание падает на Йаму, как перезревший плод. Через два месяца отца придавит старое трухлявое дерево в соседском саду.

Первая мысль: еще все можно изменить. Судьба – это то, что мы творим своими руками, не то, что какие-то там божки даруют сверху. В этот момент Йама принимает твердое решение: использовать полученные знания во благо, спасать людей, помогать им.

Только вот человеку, может, именно поэтому и выделен такой короткий срок, что, живи он чуть дольше, слишком многое бы понял.

– Спасибо, что проводил, – говорит Лиза. Кончик носа красный от мороза, изо рта густым облачком вырывается морозное дыхание.

Лев делает вид, что не услышал благодарности.

– Красивая подвеска. – Молодой человек кивает на торчащее в глубоком вырезе пальто украшение. В сочетании с серой водолазкой и правда смотрится весьма симпатично.

Не отдавая себе отчета, Лиза инстинктивно тянется к кулону и крепко сжимает его в кулаке. На лице всего на секунду появляется тень страха, но быстро ускользает прочь.

– Спасибо. – Пластиковая улыбка в ответ. Все тепло от их предшествующего общения моментально мерзнет от одного-единственного комплимента. – Фамильное наследие.

Надо бы перевести тему на что-нибудь другое, но Лев все никак не может оторвать глаз от мерцающего на солнце камня.

– А я, кажется, видел нечто похожее не так давно, – хмурится он. – Но не важно. Мы, мужчины, мало чего в этом понимаем, – заканчивает с улыбкой.

Лизу моментально как подменили. Зрачки расширяются, дыхание становится рваным, как будто до этого девушке нужно было прикладывать усилия, чтобы элементарно вдыхать и выдыхать воздух. Даже ноздри становятся чуть шире, словно у быка, взбудораженного тряпкой тореадора.

– Где? Где ты видел? – на одном дыхании выпаливает Лиза.

Контролировать себя становится все труднее, но если этот парень и правда знает, где второй камень, то это даст ей неоспоримое преимущество.

По лицу Льва понятно, что он хочет взять свои слова обратно, но поздно.

Эти камни ни с чем не спутаешь: бриллианты округлой формы с бесчисленным числом граней, каждая из которых отливает своим собственным оттенком радуги. Ни один человеческий мастер, даже самый искусный, не способен повторить сей шедевр, созданный руками богов.

– Да это точно что-то другое. Давай я пойду, мне пора уже.

Лев уже повернулся к Лизе спиной, когда девушка хватает его за локоть шерстяного пальто и держит крепко, бульдожьей хваткой.

– Где. Ты. Видел. Камень.

– Вообще-то, их было два.

Лиза вздрагивает не то от холода, не то от возбуждения. Целых два камня? Не могут же они оказаться в одних руках, уж высшие бы точно узнали. Тут может быть только два объяснения: либо это невероятная удача, либо камни действительно не те.

– Ну, так где? – нетерпеливо требует Лиза.

Она перемещается быстро, как призрак, и вот она уже вновь перед носом у своего провожатого.

Лев открывает рот, но не может издать не звука. Сначала его это забавляет. Он откашливается и снова пытается что-то сказать. Не выходит.

– Проклятье! – Видно, как прелестное лицо Лизы даже под чарами ожерелья омрачается хищной злобой. – Скажи что-нибудь еще.

– Что-нибудь еще, – как попугай, повторяет Лев.

– Черт-черт-черт!!! Значит, так решила старуха играть? Так передай ей, что, как говорят в этом мире, смеется тот, кто смеется последним.

Лев пытается засмеяться, но смех застревает в горле. Ладно то, что происходит с Дарьей – кое-что он видел своими собственными глазами, – но вот эта девчонка, кажется, не в своем уме.

– Не знаю я никакой старухи, – пожимает плечами Лев.

– Не знаешь, так потом узнаешь. Я таких, как мы с тобой, за версту чую, – добавляет Лиза уже тише.

– Таких – это каких?

Она предлагает ему зайти. Впервые за пять с лишним лет, что Лиза снимает эту квартирку, которую и квартирой-то назвать стыдно – так, комнатушка с удобствами, – приводит кого-то домой. Там, конечно же, не прибрано. Многочисленные предметы гардероба – от носков до мятых блузок – раскиданы по всем возможным поверхностям. На прикроватной тумбочке высится пирамида из баночек из-под кремов, косметики и сожженных наполовину ароматических свечей.

Лев некоторое время мнется, а затем скупо улыбается.

– У тебя тут… – он какое-то время подбирает слово, – …уютно.

Лиза машет рукой:

– Да ладно, можешь не притворяться. Здесь свинарник.

Девушка одним движением сгребает вещи на незаправленной кровати и перемещает бесформенную кучу на кресло, где уже валяются фантики из-под шоколадных батончиков.

Лев садится на самый краешек. Руки сжаты в крепкий замок.

– Принести чего-нибудь? Чай, кофе?

Гость в ответ только кивает, и Лиза удаляется в крохотную кухню, где среди немытой посуды умудряется найти две более-менее чистые с виду кружки.

– Ты, это, не бойся меня. Я же, как собака, любые эмоции твои чувствую, – говорит Лиза, передавая Льву чай.

Парень тут же хватается за чашку, как утопающий за брошенный с корабля круг. Греет руки, хотя в квартире совсем не холодно.

– С чего ты взяла, что боюсь? – спрашивает Лев, а сам про себя думает: «На фига я согласился? Надо было домой идти, а не играть в детектива».

Он так отчаянно хотел помочь Дарье, что сам не заметил, как из постороннего превратился в участника. Все, что он хотел сделать, это узнать, кто такая эта Лиза, зачем вертится вокруг Дениса.

– Я же сказала, – нетерпеливо повторяет девушка, – чувствую.

– Ты… Это…

Лев усиленно моргает, словно ему что-то в глаз попало.

– Что?

– Можешь прекратить?

– Прекратить что?

Лиза садится совсем близко, так, что их колени почти соприкасаются. С каждым мгновением она становится все ближе, хотя вроде бы сидит абсолютно спокойно.

Не пойми откуда взявшаяся рука касается небритой щеки Льва, и тот жмурится, но не от удовольствия, а будто бы даже от боли.

– Это, – выдавливает он через силу. – Не знаю, что за штучки ты на мне используешь, но этому ты определенно научилась не на курсах «Как соблазнить любого мужчину за два часа».

Лиза глухо смеется, но руку все-таки убирает.

– Ладно, живи. Был бы на твоем месте обычный мужик, уже давно бы пятки мне лобызал. Но для разнообразия сгодится и такая реакция.

– Я не понимаю…

Лев поднимается с кровати на ватных ногах, и голова моментально идет кругом, будто он стоит не на полу, а на палубе попавшего в шторм корабля.

– А жаль. Мне бы хотелось, чтобы ты понял.

Лиза тоже поднимается, но тут же отворачивается, сложив руки под грудью. Она медленно, как в кино, подходит к окну без штор и стоит там каменной статуей.

– Знаешь, Лева, иногда очень хочется, чтобы кто-то тебя понял. Хотя бы одна живая душа… Мне бы было достаточно. Я бы наконец перестала грызть себя за то, что никак не могу вписаться в этот мир, потому что, когда ты не один, все остальное уже не имеет значения. – Долгая пауза, похожая на бесконечность. – Здесь поэтому такая грязь. Чистота и правильность мне не нравятся. Это так… не по-человечески, что ли.

Ясно, что слова даются ей с трудом, и в то же время очевидно, что все это она хотела сказать хоть кому-нибудь уже давным-давно.

Точеная головка – и когда она успела так похорошеть? – плавно поворачивается в сторону, и Лев с замиранием сердца цепляется за этот ровный носик, острые скулы, изогнутые темные брови. Перед ним будто совсем другой человек. Или действительно – другой?

Глаза у нее сухие, без единого намека на слезы, хотя в голосе и слышится надрыв:

– Я дурой была, понимаешь? Думала, если снова вернусь в этот мир, не потрачу возможность впустую. И уж тем более не собиралась повторять прежних ошибок. Только вот как-то так получилось, что все вроде бы по-другому, а в итоге – то же самое. Понимаешь? Тени днем и ночью все так же шепчут мне на ухо, что смысла в жизни нет.

– Я тоже слышал, – тихо говорит Лев.

Лиза вздрагивает, как будто и вовсе забыла, что разговаривала в этой захламленной квартире с кем-то живым, а не сама с собой, как это бывало обычно. Она поворачивается к собеседнику лицом. Руками теперь обнимает себя, пытаясь найти в этих объятиях то ли тепло, то ли утешение. Непослушная волнистая прядь падает прямо на глаза, но девушка этого не замечает.

– Что ты слышал?

– Голос. – Лев пытается улыбнуться, но глаза остаются неподвижными. – Думал, совсем шарики за ролики заехали.

– И что он тебе сказал?

Кажется, или в этом вопросе есть искреннее любопытство?

– Что это не мое место… Что в «Айзмос» меня скорее взяли из жалости, нежели из-за опыта или навыков. А еще, что я как был одиноким, так таким всю жизнь и останусь. У меня ведь никогда не было ни отношений, ни друзей. На работе с коллегами общались в перерыве, а так – никого. Меня как будто не существует за пределами работы.

Он не знает, почему рассказывает ей все это, ведь знаком с ней всего без году неделя. Только вот слова нельзя остановить: они льются ровным речным потоком, мягко обтекая лежащие впереди камни.

– Да, – Лиза наконец позволяет себе легкую улыбку, – Тени – они такие. Они дают силу, только когда ты позволяешь им испить из твоей души.

– Силу? Да я чуть с моста не сбросился!

– Силу совершить поступок. Лева, эти твари же не люди из плоти и крови – они не знают, что хорошо, что плохо. Зато они позволяют принять твердое решение. Иногда долго, годами нашептывая что-то на ушко. Иногда быстро, если знать, как им помочь.

Лиза неосознанно касается подвески у себя на шее, а затем вздыхает и снимает с себя злополучное украшение. Черты лица мгновенно становятся менее выразительными. Пропадает здоровый блеск кожи, куда-то уходят очарование и привлекательность, оставляя на своем месте только посредственность.

Подобное преображение нисколько Льва не пугает: Дарью он видел и в более страшном обличье.

– Ну что?

Она стоит перед ним, словно обнаженная. И она действительно обнажена, только не физически, а духовно.

– Что – что?

– Что скажешь? Какая тебе Лиза больше нравится: эта или предыдущая?

– Не знаю, что насчет «нравится», но эта определенно более настоящая.

Лиза закрывает глаза, и Лев видит, как грудь ее сотрясается от беззвучного хохота. Цепочка маленькой золотой змейкой струится из плотно сжатого кулака.

– Да никакой из этих вариантов не настоящий, только это даже родители не сразу поняли. А до матери как дошло, так она умом тронулась. Никого у меня не осталось, хотя едва ли кто был.

Звонит телефон. Долго, надрывно, но Лиза не торопится взять трубку.

– Алло? – выдыхает она в смартфон. – С кем я? Да так, с приятельницей.

А сама смотрит на Льва хищным таким взглядом, каким обычно волк смотрит на заблудшую овечку, прежде чем схватить за ногу. В этой версии Лиза уже не напоминает роковую красотку, однако все же что-то едва заметное не дает Льву отвести от нее глаз. Не красота, не очарование – что-то внутри.

Кто-то.

Этот кто-то зовет Льва, тянет к нему свои невидимые тонкие ручки. Молит, просит о пощаде и спасении. «Кто-то», совсем ребенок, с чистой и незапятнанной душой.

Тем временем тот, с кем Лиза разговаривает по телефону, судя по всему, не очень-то доволен.

– Чего ты так разбушевался? Да не знает он, я спросила… Слушай, если такой умный, сам сделай! Все, пока, до скорого.

Разговор короткий, но сразу видно – важный. К концу беседы дышит Лиза тяжело. Щеки красные, как бочки спелых яблок.

– Кто это был?

– Да так, – отмахивается Лиза, – знакомый.

Хотя понятно, что никакой это не знакомый.

– Ну, я пошел.

Лев хлопает себя по коленкам, словно он засиделся в гостях и вдруг вспомнил о вежливости.

– Подожди. – Лиза хватает его за запястье и тут же морщится, словно от боли. – Ты поможешь мне?

– С чего это?

Как отсюда уйти? Что вообще заставило его переступить порог этой квартиры? Лев ловит себя на мысли, что такая девушка вполне могла его околдовать.

Она держит его мертвой хваткой, не давая ни вдохнуть, ни пошевелиться.

– Есть один… человек, с которым я когда-то давно заключила сделку. По глупости, по молодости, в общем, сейчас уже не имеет значения. Только вот теперь я у него на коротком поводке.

– А от меня-то ты что хочешь? – не понимает Лев.

– Только ты можешь убить его. А пока боги найдут на его место нового претендента, меня уже и след простынет. Я уеду, убегу, буду жить обычной жизнью. Никто из вас обо мне никогда не услышит.

– Хорошо, предположим, по-твоему, я способен нарушить уголовный кодекс. Только вот зачем мне это? Найми там киллера, я не знаю, что в таких случаях принято делать. Я маркетолог, Лиза, не убийца.

– О, нет. – Теперь в глазах у девушки снова появился этот задорный огонек, который до этого можно было разглядеть только тогда, когда она носила подвеску. – Ошибаешься, друг мой. Ты был создан, чтобы защищать. Ну, и убивать, если потребуется.

В какой-то момент происходящее начинает казаться Льву абсурдом. Он понятия не имеет, о чем говорит эта странная девушка из его офиса. Причем говорит так, будто знает о нем больше, чем знает о себе он сам.

В голову лезут слова Дарьи о том, что она чувствует себя сумасшедшей. Но не могли же они все разом сойти с ума. Или все-таки могли?

Он отвечает не своим голосом:

– Что ты дашь мне взамен?