Грейс

В первые несколько месяцев обучения Грейс к концу дня была так измучена, что какие-то развлечения после трудового дня, кроме как рухнуть в постель, казались немыслимыми. Самой большой радостью было дождаться, пока Эви покинет комнату, и тихонько выплакаться. Понемногу она, однако, приспособилась к тяжелой работе, и дни приняли определенную форму. В повседневной рутине был распорядок, и это успокаивало Грейс, погружая в ступор.

Выплыв наконец на поверхность из мрачных волн изнеможения и узнав, что медсестры имеют право покидать больницу, она ощутила отчаянное желание хоть ненадолго оттуда выбраться. Им полагался выходной – всего один в месяц, и то только с разрешения дежурной или главной медсестры; но еще было свободное время. Для дневных медсестер это означало пару часов по вечерам и полдня раз в неделю. Как правило, в таких случаях они по двое – по трое выбирались в город, взявшись за руки, в приподнятом настроении. Они сидели на пляже и бултыхались в море, они наслаждались роскошными обедами и пирожными с кремом в городских кафе. Самые смелые и энергичные по вечерам отправлялись на танцы. Хотя сестра Беннетт осуждала такие развлечения, правилами они не возбранялись, и она ничего не могла поделать.

Грейс сидела на кровати, растирая усталые ноги и глядя, как собирается Эви. Стыдливость первых недель прошла без следа, и теперь она спокойно помогала ей надеть бюстгальтер и застегнуть крючки на платье сзади.

К десяти часам нужно было вернуться. Неважно, что они жили отдельно от родителей, выполняли свою работу и получали зарплату – здесь были правила, и, если дежурная сестра или привратник поймали бы нарушительницу, ее немедленно вызвали бы на ковер к главной медсестре.

– Живем как в тюрьме, – постоянно жаловалась Эви, – как в клетке.

– Нас просто хотят защитить, – сказала Грейс, повторив слова дежурной сестры в первый день.

– Не думаю, что тебя надо защищать, – ответила Эви противным голосом. – Уверена, твои моральные принципы в безопасности. Бьюсь об заклад, ты в жизни ничего такого не совершила.

Грейс ничего не ответила, разделась и забралась в кровать. Когда Эви наконец закончила собираться, она делала вид, что читает. Убежав на танцы в госпитальном бараке, Эви сказала: смотри не усни без меня! Ее голос был полон жизни и предвкушения веселья. Грейс отвернулась и смотрела в стену, пока не услышала, как захлопнулась дверь.

Было почти без четверти одиннадцать, когда Эви пробралась в спальню через окно. Если бы ее поймали, она предстала бы пред грозные очи главной медсестры, не успев войти в ворота. У Грейс была мысль закрыть окно наглухо, вынудив таким образом Эви бродить туда-сюда, пока ее не поймают, но она знала, что не сделает этого. Эви была лишена всякого такта и всецело поглощена собой, она ранила чувства Грейс, но такого не заслужила. К тому же они теперь были как сестры, которые объединились против родителей. Мы и они. Во всяком случае, Грейс казалось, что так бывает у сестер. Она лишь читала о таком в книгах.

Новенькие, какими бы ни были, всегда по возможности заботились друг о друге. Одна караулила, не пройдет ли дежурная медсестра, пока другие в кухне набивали живот остатками пирога и кусочками хлеба с маргарином, если пришли к обеду слишком поздно и им не досталось ничего, кроме остывшего пудинга из смородины, который и в свежем виде был довольно плотным, а уж после трех часов на открытом воздухе прожевать его вообще не представлялось возможным.

Грейс притворилась, что спит. Она слышала тихий шум шагов по полу, тихие, как шепот, движения – Эви раздевалась и укладывалась в постель. Возвращаясь поздно, она не смывала макияж, так и засыпала с подведенными глазами. Утром, прежде чем посетить ванную, напоминала скорее пациентку, чем медсестру.

Грейс лежала тихо. Она ждала, пока дыхание Эви не станет ровным и глубоким, и сдерживала свое, не в силах расслабиться, пока Эви не уснет. Но внезапно тихое сопение стало прерывистым. Грейс напряженно вслушалась и в следующий миг осознала, что Эви плачет.

– Что такое? – прошептала Грейс и услышала щелчок в горле Эви – та сглотнула.

– Да так.

– Что-то случилось?

Повисло молчание, и, когда Грейс уже решила, что Эви ей не ответит, та сказала:

– Я скучаю по дому. Глупо, конечно. Мне там не особенно и нравилось.

Теперь ее голос был увереннее, как у привычной Эви. Накрашенной Эви.

Грейс почувствовала, как тишина между ними все растет и истончается, превращается в большой мыльный пузырь. Подвинувшись к краю кровати, Грейс протянула руку через узкую полоску между кроватями. Она не могла дотянуться пальцами до соседки и хотела что-то сказать. Что-то, что успокоило бы Эви. И внезапно ощутила, как кончики пальцев Эви коснулись ее руки.

На следующий день Эви вела себя так, словно ничего не произошло. Когда Грейс спросила у нее, все ли в порядке, та высоко подняла голову и холодно сказала:

– Конечно, дорогая.

За завтраком Эви не села рядом с Грейс, как обычно, а во время десятиминутного перерыва, увидев ее в курилке, поднялась с законного места у батареи, отдала недокуренную сигарету стоявшей рядом медсестре и ушла.

Грейс решила оставить ее в покое до конца смены. Она не сомневалась – в каком бы настроении ни была соседка по комнате, долго оно не продлится. Эви была не из тех, кто подолгу бывает не в духе.

Не считая склонности к некоторым нарушениям правил и к роскоши, Эви была прирожденной медсестрой. Грейс завидовала ее манере управляться с пациентами. Там, где она сама пробиралась по стеночке, боясь, что ее в любой момент раскроют, что пациент вот-вот, показав на нее пальцем, завизжит: самозванка! – Эви вела себя как опытный профессионал. Неважно, что ей, как и Грейс, было всего двадцать – она говорила с пациентами таким тоном, будто была медсестрой еще задолго до их рождения. Со стариками и старушками, с юными солдатами и с детьми – со всеми она обращалась уверенно, чуть строго. И все обожали ее за это.

– Что значит – дать вам бутылку? – говорила она, подходя к кровати. – Сейчас не время, и у меня много других дел.

Эви не была жестока. Она подносила бутылку тем, кому нужно было уменьшить боль, и взбивала подушки, и подавала носовые платки, и делала все, что требовалось, но всегда с резким замечанием и усталой расторопностью.

Взрослые выражали ей свое уважение и почтение, а за спиной шептались о ней с большой любовью. Грейс однажды услышала слова пациента:

– Ой, у нас опять сегодня сестра Джонс. Вообще-то мы и сами справимся, чего ее зря беспокоить.

Дети находили ее уморительной. Чем суровее становилось ее лицо и резче тон, тем громче они хихикали, тем с большим восхищением смотрели в ее хмурое лицо.

– Томми Вилкинс, ты опять чесался? Еще раз снимешь рукавицы, я их клеем намажу. И нечего делать такие глаза, это на меня не действует. – Повернувшись, она уходила прочь, оставляя Томми Вилкинса трястись в конвульсиях от смеха.

Они прозвали ее Колючкой, что, конечно, было сокращением от Злючки-Колючки; Эви делала вид, будто этого не замечает. Когда Грейс вместе с ней дежурила в детской палате, отовсюду только и слышалось: на помощь, Колючка! – а дети повежливее жалобно тянули: Колючка, ну пожалуйста…

По выходным Эви бунтовала. Когда другие девушки валились с ног от изнеможения, в ней по-прежнему бурлил неиссякаемый источник энергии. Она почти не бывала в больнице и приходила туда, только чтобы поделиться рассказами о поклонниках и поцелуях, похвастаться подарками от ухажеров: мягкими кожаными перчатками, шелковыми чулками, кашемировой шалью масляно-желтого цвета.

Эви знала все модные песни и танцы. Она часто устраивала в курилке представления, бесстрашно распевая, не всегда попадая в тон, принимая вызывающие позы. Положив руку на бедро, бросала через плечо дерзкие взгляды. Это было неестественно и наигранно, но у Грейс появлялось непонятное чувство.

В палату вошла сестра Беннетт и, как всегда в своем репертуаре, принялась вопить на Грейс с расстояния десяти футов:

– На фабрике произошел несчастный случай, готовимся принять пострадавших. Велели разместить по меньшей мере шестерых. Надо кого-то подвинуть, чтобы освободить место.

Грейс хотела сказать, что у нее должен быть выходной, но знала – так нельзя. Выходной давали нехотя, это была привилегия, награда, а не право. Однако она уже с трудом держалась на ногах и не знала, как продержится еще час, не говоря уже о целой ночи.

Когда прибыли пострадавшие, мужчинам отвели другую палату, а Грейс досталось семь женщин. Одна была вся в синяках, со сломанной рукой и жаловалась, что на нее упал кирпич.

– Здание рухнуло? – спросила Грейс, помогая пациентке лечь поудобнее. Сестра Беннетт смерила ее сухим взглядом.

– Делайте свое дело, сестра. Сейчас не время для болтовни.

Грейс не считала выяснение обстоятельств, при которых произошел несчастный случай, болтовней, но не хотела спорить с сестрой Беннетт, которая к тому же уже вышла из палаты и исчезла за перегородкой, чтобы, вне всякого сомнения, заняться чем-то очень важным и полезным.

Грейс отвела глаза от пациентки, чувствуя, что не в состоянии справиться с нахлынувшими обязанностями, даже оценить, сколько пациентов нуждается в ее внимании. Все пациенты палаты пришли в ажиотаж, все ждали указаний, назначений, больные гастритом требовали молочных напитков.

Одна из женщин с фабрики громко, почти ритмично стонала. Другая, которую ранило не так сильно, просила всех, кто слушал, успокоить ее ради всего святого. Грейс не знала, с кого начать, а все были так заняты. Сестра Беннетт, с охапкой бинтов в руках, ненадолго остановилась и сказала:

– Займись теми, кто поспокойней.

Небольшого внимания и совета хватило, чтобы оцепенение, склеившее все суставы, отпустило их. Грейс проследовала за сестрой к кровати молодой женщины, почти девочки. Половина ее лица была бледной, но красивой. Другая половина – воспаленной красной массой. От ужаса Грейс ощутила мерзкий вкус рвоты, подкатывающей к горлу, и отвернулась, чтобы сделать глубокий вдох.

– Не смей! – прошипела ей в самое ухо, обернувшись, сестра Беннетт. – Не смей, мать твою!

Ругательства из уст сестры оказалось достаточно, чтобы горло сжало спазмом. Сглотнув рвоту, Грейс повернулась обратно к пациентке. Сестра Беннетт была права. Неважно, как себя чувствует сестра Кемп. Она – только сестра Кемп. Не Грейс. Даже не человек.

– Все будет хорошо, – поспешно сказала сестра Беннетт, будто девушка жаловалась на занозу в руке. Здоровый глаз девушки закатился, из уголка текли слезы. Рот был открыт, широко растянут, будто в крике, но оттуда не вырывалось ни звука. Жуткое, парализующее впечатление. Грейс сосредоточилась на работе. Нужна была марля, чтобы наложить на ожоги. Морфий, чтобы унять боль.

– Принеси несколько бутылок с горячей водой, – распорядилась сестра Беннетт, и Грейс сделала, как ей сказали.

– Шок – первая реакция организма, – объяснила сестра, кладя бутылки по бокам тела девушки. – Мы должны поднять температуру тела – только не надо говорить, что… – она подняла руку вверх, – и моргать так иронично. И слышать ничего не желаю.

Пока они работали, морфий, судя по всему, возымел эффект, и, когда уцелевший глаз девушки закрылся, а грудь стала мерно подниматься и опускаться, они перешли к следующей пострадавшей. Лишь тогда Грейс позволила ужасу взять над собой верх. Эта девушка была живым трупом. Было ясно – если она не погибнет от болевого шока, погибнет от заражения. Слишком сильные ожоги. Никакой надежды, что она выживет.

Грейс работала несколько часов, помогала разным пострадавшим в разных частях палаты. Она приносила, подавала, промывала, перевязывала. И все это время у нее перед глазами стоял образ той девушки. Когда смена наконец закончилась и сестра Беннетт, приподняв подбородок, сказала с неохотой, как всегда: думаю, тебе лучше идти отдыхать, – Грейс не поплелась, спотыкаясь, в свою комнату, к жесткой узкой кровати, которая казалась ей райским ложем. Не стала дожидаться Эви, полагая, что соседка где-нибудь в другой палате; к тому же за прошедшие шесть часов беспокойство Грейс по этому поводу прошло без следа. Она была слишком усталой и грустной, чтобы думать о плохом настроении Эви.

Грейс хотела выйти на свежий, прохладный ночной воздух и по двору побрести в дом медсестер, но ноги сами понесли ее в противоположном направлении, на другой конец палаты. Она слишком устала, чтобы говорить с другими пациентами, и направилась прямо к постели обгоревшей девушки.

По крайней мере, она спала. Врач осмотрел ее и назначил хорошую дозу морфина. Грейс стояла у кровати и смотрела, как поднимается и опускается тонкое одеяло на груди пациентки. Простыня сбилась у ног. Накрыла их, как палатка. Мать всегда смазывала ожоги. Грейс никогда не спрашивала почему. Интересно, посмеет ли она, когда приедет домой, сделать матери замечание? Мысль о доме поразила ее. Грейс уже три месяца не видела родителей. Не знала, как они ее примут. У ее наказания не было четких сроков и правил. Уходя, она ненадолго представила, как вернется домой в накрахмаленной униформе – синяя пелерина спускается на плечи, на голове шапочка. Они раскинут объятия навстречу этому прекрасному, юному видению, и все про все забудут. Во всяком случае, родители про все забудут.

Девушке не смазали ожоги жиром, ей ввели наркотик, чтобы унять боль, и уложили в стерильно чистую постель, но больше ничем не могли ей помочь. Все было делом времени, как сказала бы сестра Беннетт.

– Наше дело – заботиться о них. Кто-то выживет, кто-то нет, а наше дело – заботиться.

Грейс почувствовала, как на глаза навернулись слезы, и тяжело вздохнула. Нельзя плакать здесь, в палате. Внезапно она услышала шаги за спиной – сзади кто-то подошел, и, прежде чем она успела придумать причину, почему стоит у кровати пациентки, ее ощутимо пихнули под ребро. Это оказалась Эви.

– Выше нос, старая кляча, – сказала она. – Завтра пойдем в нашу кафешку за пирожными. Представь себе – ты, я и тарелка булочек размером с Королевский павильон.

Понемногу слезы отступили. Кафе «Черный дрозд» было очаровательно, а при мысли о пирожных с кремом рот наполнился слюной. Она пихнула Эви в ответ, и девушки, взявшись под руку, пошли в свою комнату.