Мина

Я играла с Парвин в рамми, когда явилась женщина в униформе. В прошлый раз полицейский был в гражданской одежде, что означало ранг повыше. Интересно, что бы это значило? Инцидент утратил свою значимость?

– Простите, что помешала, – сказала она с улыбкой. – Я комиссар Коулман, полиция Сассекса, департамент расследований автокатастроф. У меня к вам несколько вопросов.

Я выпрямилась, Парвин принялась собирать карты.

– Нужно заполнить пару бланков. У вас была амнезия, когда вас посетил мой коллега, я правильно понимаю?

– Да, – сказала я.

– Есть ли что-нибудь, что вам теперь хотелось бы добавить? – Она открыла блокнот.

– Я по-прежнему не помню катастрофу. – Я казалась себе двоечницей, позором семьи. – Не могу сказать, что случилось.

Комиссар Коулман кивнула, по-прежнему сохраняя ни о чем не говорившее выражение лица; я не могла понять, поверила она мне или нет.

– Судя по видео с места происшествия, вы резко изменили направление и на большой скорости свернули вправо. Если мы рассматриваем сознательное действие, это означает полную потерю контроля над машиной. Ваш анализ крови явно на это указывает.

– Сознательное? – не поняла я.

– В вашей крови не содержалось наркотических веществ, содержание алкоголя – почти нулевое.

– Да, – сказала я. – Я не употребляю наркотики и почти не пью.

Уголки рта комиссара поползли чуть вверх.

– Я думала, у вас амнезия. Откуда вы знаете, что делали, а что нет?

– Посттравматическая потеря памяти – не то, что вы думаете, – сказала Парвин довольно резко.

– Я, как видите, не врач, – заметила Коулман. – До аварии вы не страдали обмороками, провалами в памяти? Эпилепсией?

– Нет, – ответила я с полной уверенностью, что говорю правду. Призраки птиц тут были ни при чем. Они не могли закрыть мне обзор, заставить меня разбить машину. Во всяком случае, я так думала.

– Вы помните то, что происходило до катастрофы? Помните, куда ехали? Было два часа ночи, не самое подходящее время, чтобы куда-то ехать.

Я покачала головой, плотно сжав губы. Она внимательно наблюдала за мной.

– Уверены, что ничего не хотите мне рассказать о той ночи? Мне важно знать все детали, прежде чем я смогу завершить отчет. Вам не следует ничего скрывать, это может отрицательно сказаться на вашей страховке.

– У вас что, нет записей с камер наблюдения? – спросила Парвин, поднявшись. – Я-то думала, девяносто девять процентов Британии в наше время покрыто камерами. Можете посмотреть видео, вместо чтобы донимать того, кто лежит в больнице.

Особенный упор Парвин сделала на последнее слово, но констебля это, судя по всему, нимало не смутило.

– На этом участке дороги их не было, – сказала она. – У нас есть запись того, как ваша машина в начале поездки двигалась со скоростью пятьдесят шесть миль в час.

– Это не превышает лимит, – ответила я, чувствуя облегчение гораздо более сильное, чем ожидала.

– Вас никто не обвиняет, – сказала Коулман чуть мягче, чем говорила до этого, и посмотрела на Парвин, которая стояла, скрестив руки на груди. – Задача нашего департамента – восстановить точную последовательность событий. Может быть, какая-то информация отражает публичные интересы, есть что-то, что поможет нам повысить безопасность на дорогах.

– Но я ничего не помню, – вновь ответила я, чувствуя, как сжимается горло.

Она чуть поджала губы. Не знаю, расстроилась ли она оттого, что я не хочу помочь ей в расследовании, или оттого, что мой голос был очень уж грустным.

– Я говорила с доктором Канте. Она уверяет, что длительная потеря памяти маловероятна. Когда-нибудь вы вспомните, и как только вспомните, пожалуйста, позвоните мне, – она положила на кровать визитку.

– Из-за меня никто не пострадал? – я не могла избавиться от чувства, что мне чего-то недоговаривают, я что-то упустила.

– Нет, – вид у нее был сконфуженный, – только вы сами.

– Слава богу. Слава богу, – в груди все сжалось, как и в горле, мозг выбрасывал мысли резким стаккато. Я услышала, как говорю «Слава богу» и сжала губы, чтобы перестать бормотать.

Парвин придвинулась ко мне, положила руку на плечо.

– Вы ее расстраиваете, – сказала она констеблю. – Она ответила на ваши вопросы, и, думаю, вам пора идти.

Констебль Коулман убрала блокнот и фальшиво улыбнулась одними губами; глаза остались неподвижными.

– Поправляйтесь.

– Вот дерьмо, – сказала Парвин, когда она ушла. – Это было напряжно.

– Спасибо, – пробормотала я. Грудь болела, и я не могла как следует вдохнуть. – Не могу об этом думать. Даже пытаться об этом думать. Знаю, что нужно, но не могу.

– Это был несчастный случай, – напомнила Парвин. – Ты не сделала ничего плохого.

Этого я, конечно, не могла знать, а она – тем более. Но все же попытаться поддержать меня было с ее стороны мило.

– А вдруг я не сделала то, что должна была сделать? Вдруг я отвлеклась? Когда ведешь машину, можешь убить кого-то, просто не поставив вовремя ногу на тормоз или не повернув руль. Бездействие может быть хуже действия.

– Но ты ведь никого не убила. Только сама пострадала.

Я знала, что Парвин права, но не ощущала этого. Чувство вины давило мне на грудь, не давало дышать. На секунду мне показалось, будто через мое плечо перекинули ремень. Это было ощущение ремня безопасности. Сразу же со всех сторон подступила темнота. Мозг перекрыл воспоминание раньше, чем оно пришло.

Рука Парвин по-прежнему лежала у меня на плече; она чуть прижала меня к себе, потом поднялась и налила воды в чашку.

– Выпей.

После нескольких глотков сердце перестало так неистово колотиться, тьма отступила, и я вернулась в настоящее. Тогда я заметила, что Парвин напряжена, что у нее трясутся руки.

– С тобой все в порядке?

– Просто всплеск адреналина. Ненавижу такие разговоры.

– Ты вела себя с ней просто прекрасно. Ты как моя сторожевая собака.

– Ну спасибо, – Парвин скорчила рожицу.

– Нет, не собака. Что-то более пафосное. Ангел-хранитель.

Парвин слабо улыбнулась.

– Да уж… полицейские… они всегда заставляют чувствовать себя виноватой. Будто сделал что-то плохое, даже если знаешь, что ничего не сделал.

Опустившись на подушку, я на минуту закрыла глаза.

– Я так рада, что из-за меня никто не пострадал. Марк сказал… – я осеклась. Если я повторю то, что он сказал, его слова прозвучат неправильно. Будто он хотел, чтобы мне было плохо. Парвин не поняла бы, что он просто психанул.

При упоминании его имени выражение ее лица тут же изменилось. Теперь, когда картинки из прошлого стали возвращаться, я вспомнила, что считала ее очень тихой и скромной, почти лишенной эмоций. Теперь я с трудом понимала, почему так думала. Все ее чувства были написаны на лице.

– Ты чего? – спросила она.

– Просто думаю о прошлом. Жаль, что мы раньше не подружились.

Парвин улыбнулась, как бы желая смягчить язвительность своих слов.

– Ты не очень-то хотела.

– Прости, – сказала я. – Я была очень гадкой?

– Не то чтобы гадкой, просто жутковатой.

– Я не жутковатая. Жутковатая – это Пат, – заметила я, обидевшись. – А я просто хладнокровная.

– Закрытая, – сказала Парвин.

– Угрюмая.

Улыбка сошла с ее лица.

– Вообще мне всегда казалось, у тебя что-то не так. Я хотела спросить, но…

– Я была жутковатой и угрюмой, – закончила я. Парвин сделала вид, будто стреляет в меня из пальца.

– В яблочко! Ну а потом появился Марк, и стало совсем неловко. Особенно делать вид, будто не замечаю, как вы двое предаетесь страсти в архивном шкафу.

– Не было такого!

Парвин помолчала, коварно улыбаясь, потом пожала плечами, все же оставляя слабую возможность спастись.

– Ну не знаю…

– Не дразни больную амнезией, – велела я, но не смогла удержаться от улыбки.

После путешествия в сад я решила не ставить себе определенных целей, а просто бродить по больнице. Если не буду обнадеживаться, заранее выбрав направление, то и разочаровываться не придется. У меня был и практический интерес: например, на первом этаже я обнаружила торговый автомат, где нашлись шоколадки и чипсы с солью и уксусом. Ходя вверх-вниз по ближайшим к палате лестницам, я набиралась сил, увеличивая расстояние день за днем, шаг за шагом.

Викинг назначил мне сеансы гидротерапии в бассейне и был в восторге, какого прогресса я достигла. Это приближало мою свободу, и, каждый раз, когда спина раскалывалась от боли или колено грозило никогда не разогнуться, я напоминала себе, что другого способа отсюда выйти у меня нет.

Одна из прогулок завела меня в больничную часовню. Я немного постояла у двери, чувствуя странное желание войти. Потом осознала, что говорю сама с собой – теперь это стало привычным. Я что, была религиозна? Неужели тот факт, что я была верующей, тоже забылся из-за катастрофы?

Пока я раздумывала обо всем этом, глядя на плакаты с голубками и письма надежды, приколотые к входной двери, до меня дошло, что чувство чего-то знакомого было всего лишь узнаванием. Я поняла, точно так же, как понимала все, что всегда знала и что просто выпало у меня из памяти – туда, где молятся, меня было не затащить и на аркане.

Еще я вспомнила, что Пат воспитывалась не в католической вере, но приняла ее, выйдя замуж за Дилана. С рвением, во всем отличавшим Пат, она ударилась и в религию. Дилан был ко всему этому совершенно равнодушен, а вот она вела себя так, будто сам Папа Римский вот-вот собирался нагрянуть к нам с визитом.

Я прислонилась к стене, к плакату, гласившему «Господь любит тебя», и вместо бежевой стены напротив увидела картину, висевшую у нас в зале. Иисус – худое красивое лицо, добрые темные глаза, смотревшие почти кокетливо.

Пат хотела всюду развесить картины, изображавшие Деву Марию, а Джерейнт вечно с ней спорил. Он твердо выбрал для себя позицию белой вороны и, казалось, поставил своей целью всех бесить. Иногда выходило довольно смешно, когда Джерейнт сказал, что Иисус прямо секси, что он аж запал на Сына Божьего. Всю ночь мы не могли успокоиться, вспоминая, как побагровело лицо Пат, как она пыталась найти хоть какой-то ответ. Мы спорили, что ее больше разозлило – богохульство или однополое влечение.

Добившись столь бурной реакции, Джерейнт уже не мог перестать выводить Пат из себя.

– Ты отправишься в ад, будешь целую вечность мучиться и страдать, – предупреждала она, а потом просила Дилана: – Ну хоть ты ему скажи!

В таких случаях она всегда взывала к мужу. В конце концов, ведь это он был крещен в католичестве, поэтому она надеялась на его авторитет. По крайней мере, поначалу. Но его мягкий характер и не особенно ревностная вера ничем не могли помочь, и она просто пускалась в разглагольствования. Нудила о грехах и требовала, чтобы Джерейнт вместе с ней молился.

Мы ходили в церковь Богоматери, Звезды Моря. Большинство жителей нашей деревни были либо атеистами, либо посещали протестантскую церковь. Пат говорила, мы подвержены двойному искушению, раз мы католики и живем в Уэльсе. Двойной облом.

Прижавшись к стене, мучаясь физической усталостью и жадно ловя воспоминания в надежде, что их поток не остановится, я все отчетливее понимала, что религиозное чувство понемногу начинает прорастать во мне. Я хотела попросить Бога о помощи. Хотела заключить сделку с высшими силами, в которые даже не верила. Если мой мозг снова начнет нормально работать, если Ты вернешь мне память, бормотала я тихо, я, так и быть, поверю в Тебя.

Я выждала момент, просто чтобы выяснить – может, доктор Адамс прав и со мной в самом деле свершится чудо?

Пат говорила, что смысл жизни – в страданиях. Или в том, чтобы чувствовать свою вину оттого, что в жизни мало страданий. Или оттого, что недостаточно хорошо себя проявил перед лицом страданий. Когда вместо сказок тебе рассказывают перед сном жизнеописания святых, ты уж точно ощутишь свою неполноценность. Как можно встать в один ряд со святой Луцией, покровительницей слепых, несущей свои глаза на блюде? И что раздражало больше всего, я до сих пор чувствовала себя грешницей, которую наказали совершенно справедливо.

В историях о близнецах обычно один хороший, а другой плохой. На нас с Джером тоже достаточно рано наклеили ярлыки. Я считалась послушным ребенком, а он – тем, который не может быть чистеньким и аккуратненьким, когда пора идти в воскресную школу. Более того, который вообще не может ходить в воскресную школу. Жутковатая леди, заправлявшая ей, чаще выгоняла его в коридор, чем позволяла сидеть в зале. Я прилежно склонялась над раскраской, затушевывая корзинку с малюткой Моисеем или ослика, на котором ехала Мария, и чувствовала тугой узел в животе, оттого что у Джера опять проблемы и ему снова влетит от Пат, когда мы придем домой. Но еще хуже было чувство разочарования в самой себе. Будь я посмелее, меня выставили бы в коридор вместе с Джером, и мы бы прекрасно повеселились. Но нет, я пыталась раскрашивать никуда не годными сломанными карандашами. Мне не хотелось стараться для ужасной учительницы, но я боялась этого не сделать и ненавидела себя за трусость и мягкотелость.

Это Джер, а не я, ничего не желал делать в начальной школе, потому что не видел смысла переписывать слова, чтобы улучшить почерк, и учить фонетику, когда он с трех лет умел читать. К тому времени как мы перешли в средние классы, он окончательно взбунтовался и почти перестал появляться на уроках. Я же старалась еще лучше, как бы за нас двоих. Не помню, чтобы он хоть раз ставил это мне в укор, хотя наши успехи, безусловно, сравнивали.

Когда меня начали донимать старшеклассники, Джер стиснул зубы. Я сказала ему – не волнуйся, я сама с ними справлюсь. Если совсем честно, особой травли я не ожидала. Я была девочкой. Я ни на миг не верила всерьез, что со мной могут сделать что-то нехорошее. Скандалы обычно бывали двух разновидностей: девочки говорили друг другу гадости, давали пощечины и дергали за волосы, а мальчишки отвешивали соперникам настоящие тумаки и, сцепившись, катались по земле, пока их не разнимет учитель.

Поэтому, когда Джастин и его друзья-неандертальцы после школы зажали меня в угол у автобусной остановки, я занервничала, но не то чтобы по-настоящему испугалась. Не так, чтобы рвануть наутек. Я думала, нужно послушаться советов взрослых и просто поговорить с ними. Сейчас страшно вспоминать, как близка я была к катастрофе. Три огромных пацана, почти мужчины. Шестнадцатилетних, широкоплечих, усеянных впечатляющими прыщами, с хорошо развитыми челюстями. Все, кто не нравился этой части общества, становились изгоями.

Я знала – одним из них был Джер. Я была тише воды ниже травы, поэтому никак не могла не только задеть кого-то, но и вообще обратить на себя внимание. Но Джера эта компания терпеть не могла. Когда мы только перешли в среднюю школу, они его били. В последние пару лет они вроде бы успокоились – может, им надоело, или Джер волшебным образом научился стоять за себя, но только они отстали.

Теперь Джастин стоял ко мне вплотную. Первая волна страха прошла по телу, когда в нос ударил запах дезодоранта «Линкс» и тестостерона. Его приятель, имени которого я не знала, незаметно подошел ко мне сзади и внезапно схватил за руки. Стянул их за спиной, дернув так, что я вскрикнула. По щекам сами собой потекли слезы, и я не могла их стереть. Я поняла, что теперь моя судьба зависит от них, и ощутила настоящий страх.

Джастин подошел ближе, чуть склонил голову, будто что-то замышлял. Я подумала, что он хочет ударить меня, даже не подумала, а подсознательно почувствовала. Но он внезапно изменил свое решение. Вместо того, чтобы ударить меня в челюсть, его кулак разжался, рука принялась ощупывать мою грудь под школьным джемпером и рубашкой. Было больно, но я отвернулась, несколько раз вдохнула и выдохнула через рот, стараясь не паниковать, стараясь не показывать страха. Будто можно было сделать вид, что все это – глупое недоразумение, и тогда унижение стало бы не таким явным.

Скрученные руки сильно болели, но когда давление чуть ослабло, стало еще хуже, потому что тот, кто их скрутил, толкнул меня вперед, так что я покачнулась, и груди оказались прямо в мерзких потных лапах Джастина; тот, кто был за спиной, прижимался сзади. Я ощутила, как что-то твердое и тяжелое упирается мне в спину, и до боли застыдилась, осознав, что это. Острее всего запомнилось именно чувство стыда. Острее даже, чем страх. Наверное, я все-таки не до конца понимала, какой опасности подвергаюсь. Наверное, я все же надеялась, что Джастин наконец перестанет хвататься за мои груди, как будто они были зацепками на альпинистской стенке, что он со своими дружками отстанет от меня. Я даже ощутила смутное облегчение оттого, что бить меня не будут. Да, это тоже было неприятно, но меня и прежде лапали в школьных коридорах, а однажды какой-то старик в автобусе прижался ко мне своим болтом; так что могло быть и хуже.

Но тут мне на бедро легла ладонь. Джастин стоял ко мне вплотную. Он наклонился к моей шее, и я подумала, уж не хочет ли он меня поцеловать, что было бы более чем нелепо. Но он сказал, достаточно громко, чтобы услышал его приятель:

– Давай засадим сестренке Джера.

Его рука задрала мне юбку, и от ужаса, который я наконец ощутила, меня едва не вытошнило. Я перестала отбиваться, хотя боль в руках была невыносима; парень за моей спиной рассмеялся. Тяжело дыша, он освободил одну руку, другой сжав мои запястья. Я вот-вот готова была потерять сознание. Вдруг он освободил руку, чтобы расстегнуть молнию?

Не знаю, почувствовал ли Джерейнт, что я в беде, или он по чистой случайности в тот день проходил мимо автобусной остановки. Мы никогда об этом не говорили. Если совсем честно, не помню даже, сказала ли ему спасибо.

Я помню только, как он появился из-за угла. На меня накатила волна облегчения и ужаса. Я не хотела, чтобы Джастин и его дружки переключились на Джерейнта. Их было трое на одного, и я боялась, они забьют Джера до смерти. Но, черт возьми, я была рада его видеть. Он был моим спасителем.

Тот, который стоял на страже, рванул наутек, едва завидел Джера. Он был из трусливых и, видимо, не ожидал, что дела зайдут так далеко, а потому был рад смыться. Я была уверена, изначально они планировали просто немного надо мной поиздеваться; мне сложно было представить, что они все сообща задумали серьезное преступление.

Джер шел прямо на Джастина. Мне редко доводилось видеть его по-настоящему злым. Пьяным – да. Тогда он запирался в своей комнате и бил кулаками в стену, пока костяшки не сдирались в кровь, а штукатурка не начинала сыпаться. Но настолько злым – никогда. Это был новый уровень ярости. По-видимому, парень за моей спиной тоже такого не ожидал, потому что сразу же выпустил меня и поднял обе руки в воздух. Я услышала, как он говорит: да мы просто шутим! Никогда не забуду его голос. Он прозвучал совсем по-детски, и я вновь ощутила чувство вины, на этот раз за то, что чуть не стала жертвой такого никчемного злоумышленника.

Джер ударил Джастина. Несколько раз вмазал ему по лицу, прежде чем Джастин успел ответить. Прежде такой удар сбил бы Джера с ног, но теперь им двигала ярость. Из разбитого носа Джастина хлынула кровь, потом из губы, потом из раны на щеке. Я снова и снова ощущала то облегчение, то ужас. Конечно, я хотела, чтобы Джер взял верх, но боялась, что он попадет в беду, сейчас или потом, когда наступит время расплаты. Его взгляд был бессмысленным от ярости. Я боялась, он зайдет так далеко, что убьет кого-нибудь и остаток жизни проведет за решеткой.

Страх, снова страх и чувство вины. Тревога и гнев. Вина и страх. И любовь. Не забудьте про любовь.