Мы провели в сарае остаток этого дня, ночь и следующий день, но почти все время спали, свернувшись в один клубок, как гусеница на листе. Нам приносили еду. Хлеб с джемом на завтрак, две разогретые в микроволновке пиццы на ужин. Ничего подобного мы не ели уже много месяцев, со времени школьных ланчей. Я не привык к такому количеству белого хлеба. Мои внутренности ныли. А нервы были натянуты до предела.

Люди, приносившие еду, были нам незнакомы. И всякий раз это был кто-то новый. Они входили, шаркая ногами, ставили поднос и удалялись. Когда открывалась дверь, я смотрел мимо них наружу, но ничего стоящего внимания там не замечал. Каждая картинка была копией предыдущей, разве что еще более унылой и тусклой. Никакого движения на заднем плане, никаких перемен, способных вызвать беспокойство или оживить надежду.

Вечером второго дня к сараю подошли трое мужчин. Лязгнули открываемые засовы, повернулся в замке ключ. Но мужчины остались снаружи.

— Выходите, — сказал тот, что стоял в центре и чуть впереди других.

— Куда мы пойдем? — спросила Кэти.

— Выходите без разговоров. Скоро сама все узнаешь, цыпочка.

Ни я, ни Кэти не сдвинулись с места.

— Вам так и так придется пойти с нами, — сказал все тот же мужчина.

Он пытался выглядеть угрожающе, но чувствовалось, что реальной власти он не имеет. Такие вещи легко угадываются даже при мимолетном контакте. Чуть дрогнувший голос, на мгновение опущенный взгляд, проблеск сочувствия.

— Вы пойдете или по-хорошему, или по-плохому, — сказал он.

— Понятно. Еще бы. Что ж, тогда просто скажите, куда нас поведут, и мы, возможно, пойдем по-хорошему, годится?

Этот тип быстро взглянул влево и вправо в поисках поддержки. Один из его спутников пожал плечами. Другой молча таращился на Кэти.

— Мы отведем вас к мистеру Прайсу.

— Вот оно что, — промолвила Кэти. — Раз такое дело, грех не пойти.

Она поднялась, и я вслед за ней.

— Это будет считаться «по-хорошему»? — спросила она, когда мы перешагнули порог.

Он вполне мог бы отвесить ей подзатыльник, но побоялся — это было заметно. По габаритам она, конечно, не шла с ним ни в какое сравнение, но моя сестра всегда умела себя поставить. Силу можно обрести и через правду: откровенно говоря все, что думаешь. Высказываясь напрямик.

В сопровождении этой троицы мы прошли через сад позади дома. Там было еще немало сарайчиков и флигелей разного назначения: для инвентаря, для обуви, для ружей. Мы петляли между ними, овощными грядками и теплицами. Конвоиры вели нас не к заднему крыльцу, а вокруг дома по узкой гравийной дорожке. Так мы достигли фасада с овальной площадкой перед ступенями, ведущими к помпезной двустворчатой двери. На площадке были припаркованы семь или восемь автомобилей разного типа. Среди них я узнал «лендровер» и «ягуар» Прайса. Там же были грузовые фургоны и пикап с каким-то объемистым грузом в кузове под брезентом.

Рядом с машинами стояли полтора десятка мужчин, держа руки в карманах темных курток. В центре этой группы находился Прайс, который молча смотрел куда-то в пространство за высокой живой изгородью на границе его усадьбы.

Нас подвели к одному из фургонов с раскрытой задней дверью и чадящим двигателем. Черные выхлопы отравляли воздух вокруг. Вонь ударила мне в нос.

Прайс повернул голову к нам, но тут же отвел взгляд. Вид у него был изможденный; лицо как будто окаменело.

Тычками нас загнали в кузов фургона.

— Что происходит? — спросил я. — Куда вы хотите нас везти?

— Обратно к вам, с одной остановкой по пути, — сообщил подручный Прайса.

— Обратно к нам?

— Да. Мы нашли вашего Папу.

Он подмигнул, оскалился в ухмылке и захлопнул дверь фургона, оставив нас в душной темноте.

Кэти, вдруг охваченная паникой, кинулась к двери и замолотила кулаками по стальным створкам.

— Выпустите нас! — кричала она. — Выпустите нас!

Я остался на месте, крепко вцепившись в боковую стойку кузова. Чахоточный движок зачастил, поймал нужный ритм; машина тронулась, затем остановилась и вновь рванула с места. Кэти упала и скорчилась на полу. Я удержался, но зацепил правым локтем что-то острое. Почувствовал, как намокает в этом месте одежда. Могла быть кровь, а мог быть и пот. В темноте толком не разберешь.

Кэти прокашлялась и восстановила дыхание, а фургон все мчался вперед. Я шире расставил ноги, балансируя на подпрыгивающем и качающемся полу. На здешних разбитых дорогах быстрая езда очень напрягала. Я вроде расслышал собачий лай в отдалении. Это могли быть и наши собаки. Я не видел Джесс и Бекки с тех пор, как они выбежали из дома и умчались вниз по склону. Они часто предпринимали дальние прогулки, но всегда находили дорогу домой.

Мы успели отъехать не очень далеко, когда фургон с содроганием затормозил. Люди что-то кричали и выскакивали из кабин. Хлопали двери. Послышался топот ног по траве, асфальту и гравию.

Кэти подползла к тому месту двери, где светилась тоненькая щель в резиновом уплотнении. Сплющила нос о металл, пристраиваясь глазом к этой щелочке.

— Видишь что-нибудь? — шепотом спросил я.

Она изменила позу, наклонила голову под другим углом и попробовала еще раз.

— Не могу понять, где мы находимся.

Вновь раздались крики. Слов было не разобрать. Но интонации говорили о многом. В них слышался гнев. И злобное возбуждение.

Кэти отодвинулась от двери и села. Я смутно видел контуры ее фигуры. Разглядеть выражение лица в темноте было невозможно, но я достаточно хорошо ее изучил, чтобы понять, насколько она испугана. Ее ребра вздрагивали при каждом вдохе. Все-таки она была еще очень юной.

— У меня плохое предчувствие, Дэниел. Если у тебя появится шанс удрать, не медли. Беги без оглядки.

— Я тебя не оставлю.

— Как раз об этом я и говорю. Беги, не думая обо мне. За меня не волнуйся, я буду в порядке. Что бы со мной ни сделали, что бы ни случилось. Я буду в порядке. Внутри себя, я хочу сказать. Что бы они там ни вытворяли, я могу внутри себя перенестись в иные места, куда угодно, и оставаться там сколь угодно долго, так что я в любом случае не пропаду. Мы сами творим свое ощущение жизни. Достаточно сказать себе: «Это не проблема», и все — проблемы как не бывало. Так что беги при первой возможности. Пообещай мне.

— Я не дам такого обещания.

— Прошу тебя. О себе одной я смогу позаботиться, это у меня еще как-то выходит. Но мысль о том, что ты попал в беду, для меня куда страшнее любой беды, в какую попаду я. Серьезно. Я ничуть не преувеличиваю. Мысль об этом меня доконает. А если что-то плохое случится со мной… Что ж, я смогу представить это так, будто все происходит не на самом деле. А когда представлю, для меня оно и впрямь станет невсамделишным. Ты понимаешь, о чем я?

Я сказал ей, что не понимаю.

— Ладно, не бери в голову. Просто пообещай, что дашь деру при первой возможности. А я буду чувствовать себя увереннее, буду лучше готова ко всему, зная, что ты сбежал, что ты в безопасности.

Я долго ничего ей не отвечал. Крики и беготня снаружи прекратились. Наступила пугающая тишина. Я подсел к Кэти и взял ее за руку, как делал ранее в сарае.

— Если там, куда нас везут, мы встретим Папу, — сказал я, — все закончится хорошо, я уверен.

Кэти слабо сжала мою ладонь.

— Обещай мне, что сбежишь, — сказала она.

— Обещаю.

Фургон снова набрал скорость, и нас начало швырять из стороны в сторону при попадании колес в колдобины. Затем мы разом скатились в самый конец кузова. Перед машины сильно приподнялся. Мы въезжали на крутой холм. На наш холм. Я понял это сразу — возможно, по знакомым неровностям дороги. А может, уловил какие-то родные запахи.

Машина остановилась, водитель выбрался из кабины и открыл дверь кузова. За время поездки успели сгуститься, а затем и миновать сумерки, и теперь мы смотрели в ночную тьму. При свете луны и звезд я опознал ту же троицу, что сопровождала нас от самого сарая в усадьбе Прайса. Мы с Кэти поднялись на ноги.

Она прошептала:

— Делай, как я скажу. Мы пойдем с ними, притворимся покорными, и они не станут нас держать. А когда я скомандую, беги.

Мы вылезли из фургона.

Конвоиры стояли рядом, но нас пока не трогали.

— Дэниел, — произнесла Кэти громко, тем самым давая мне сигнал к бегству.

Я остался на месте.

— Дэниел, — повторила она.

Мы все направились ко входу в дом.

— Дэниел! — сказала она вновь.

Я продолжал идти следом за ней. Два человека шли по бокам от нас, а третий был впереди, задавая направление.

Мы уже почти достигли крыльца. Роща находилась справа от меня, за ней была гряда холмов с перелесками, а далее тянулись поля.

— Дэниел, беги! — заорала Кэти, раздраженная тем, что я не реагирую на ее команды.

Я даже не дернулся. Конвоир хмыкнул, а потом внезапным движением заломил ей руки за спину под столь жутким углом, что только плечи и локти очень гибкой, тоненькой девушки могли такое выдержать.

Как раз для Кэти это было еще терпимо, хоть и не безболезненно. Она издала стон, однако не вскрикнула.

— Не будь конченой дурой, цыпочка, — сказал державший ее мужчина.

Одновременно меня толчком в спину отправили вперед через проем, в котором ранее стояла наша дверь. Все трое были взрослыми крепкими мужчинами, получавшими деньги за причинение страданий другим людям. И они демонстрировали свою крутизну. Толчок был вполсилы, но и от него у меня перехватило дыхание.

Из прихожей мы прошли в кухню. Под ногами хрустели осколки стекла. Окна были разбиты, шкафы распахнуты, а их содержимое разбросано по полу. Оба стула, которые я с любовью и тщанием сделал своими руками под папиным присмотром, были сломаны. Наспех отрубленные ножки кухонного стола валялись в разных концах комнаты. А столешница — капитальная, из длинных и толстых дубовых досок — исчезла.

Нас тащили чуть ли не волоком. По прибытии сюда они стали действовать гораздо жестче и грубее, чем до этого. Развели нас в стороны и держали крепче некуда. Один из этих типов проделал со мной то же, что его приятель сделал с Кэти: рывком заломил мои костлявые руки, сведя локти за спиной. Я был молод, худ и гибок под стать сестре, но от боли это не спасало. Болели плечи, болели сдавленные ребра и кожа на локтевом сгибе, которую он защемил своими клешнями. Я тихонечко поскуливал.

А вот Кэти, похоже, успела оправиться и дышала все глубже по мере того, как ее тело приспосабливалось к дискомфортной позе.

Меж тем комнату заполняли новые люди. Они обменивались хлопками по плечам, кивками и отрывистыми фразами. Меня и Кэти оттянули к боковым стенам, при этом не ослабляя хватку.

Внезапно наступила тишина.

В помещение, в нашу кухню, вошел Прайс. Вошел с таким видом, словно это место было его собственностью. Его приемной. Его мастерской. Его кабинетом для деловых встреч. Словно мы были всего лишь пауками, ползущими по стенам. Слизнями на оконном стекле, заглядывающими внутрь.

Его лицо осунулось, щеки ввалились. Зато теперь оно не было таким бесстрастным, как прежде. Лицо человека, чей сын был задушен в лесу пару ночей назад.

Том Прайс, старший из его отпрысков, шел следом за отцом. Смесь ужаса и злорадства прочиталась в его взгляде, когда он увидел мою сестру и меня, скрюченных руками наемников.

Отец и сын прошли в дальний угол комнаты. Мистер Прайс на нас не посмотрел ни разу. Даже мельком. Его взор блуждал поверх нас и поверх голов остальных. Крепко сжатые челюсти должны были изображать хладнокровную решимость.

По обе стороны комнаты людей набилось полно; они сидели на чем попало, теснились в углах и вдоль стен. Однако стена у двери оставалась свободной — и не случайно, судя по тому, что вновь входящие пристраивались где придется, но только не там.

Пауза тянулась. Ее держал Прайс. Само его присутствие вгоняло подчиненных в безмолвный трепет. А он продолжал водить взглядом поверх голов.

Но вот снаружи донесся стон. И тишина сразу стала еще более глубокой. Стон услышали все. За ним последовал краткий мучительный рев. И звук чего-то перемещаемого волоком. И голоса людей, занятых этим перемещением:

— Толкай. Толкай. Я его направляю.

Было трудно разобрать слова, приглушаемые двумя запертыми дверями и шумом ветра снаружи.

— Черт, угол застрял в этой куче.

Ответ другого человека нас не достиг, унесенный резким порывом ветра. Они продолжали тащить неизвестно что. Шаг за шагом. Толкали и тянули. Слышались скрежет и стук. Все глаза нацелились на дверь. Вновь раздался стон. Отчетливый стон и узнаваемый тембр голоса.

И тут я не смог удержаться. Я позвал его.

— Папа! Папа! — закричал я.

— Кто-нибудь, заткните пасть этому мальцу, — буркнул из угла Прайс. Он не повернул головы. Он и губами-то почти не шевелил, подавая команду.

Державший меня гад высвободил одну руку, сжал ее в кулак и сбоку врезал мне в челюсть. Я почувствовал вкус крови и нащупал языком что-то шаткое. Потом он хорошенько меня встряхнул и завернул мои руки так, что я сложился пополам и рухнул на колени.

Я задыхался от боли. Я ворочал языком выбитый коренной зуб. Я булькал кровью. И опять занимался зубом. Меня почему-то особо заинтересовал этот объект у меня во рту, и я исследовал кончиком языка все неровности его верхней части, а также мягкую, развороченную десну под ним.

Дверь медленно отворялась. Вот-вот должен был показаться тот, кто тянул груз, двигаясь спиной вперед.

Я же сконцентрировался на поисках во рту места, из которого текла кровь. Я шевелил языком свой зуб. Я был рад возможности отвлечься от происходящего перед моими глазами.

А человек, тянувший груз, уже был внутри комнаты и пятился дальше. Ему помогали еще трое. Общими усилиями они волокли широкую доску, в которой я опознал крышку от нашего дубового кухонного стола. Тут же вспомнились его наспех отрубленные и брошенные где попало ножки. Теперь обрубки под столешницей использовались грузчиками для удобства захвата.

Я не переставал мусолить зуб. Поскольку меня держали в согбенном положении, мне приходилось до предела выгибать шею назад, чтобы видеть происходящее вокруг. При этом мои мысли то и дело возвращались к болям в спине, к расквашенным губам, гудящей голове и глотку воды, в котором я сейчас крайне нуждался.

Папа был привязан к столешнице кожаными ремнями и кусками изолированных проводов. Затащив его в комнату, они под углом прислонили столешницу к свободному участку стены рядом с дверью. Папины кулаки и запястья были сплошь покрыты кровью; руки до самых плеч также пестрели кровавыми брызгами. Кровь была и на лице, образовав особенно большие сгустки над бровями. Вся левая сторона его белой безрукавки теперь окрасилась алым. Связанные ноги были босы и также содраны в кровь. И эта кровь смешалась с грязью, пылью, травинками и листьями, перегноем и глиной здешних мест, так что красное плавно переходило в коричневое и черное.

Во время транспортировки его глаза были закрыты. Но теперь он медленно их открыл и уставился прямо на меня, а потом на Кэти, которая, в свою очередь, не сводила глаз с него. Тем временем доставившие его люди тщательно проверяли, не ослабли ли путы. Прочие молча таращились на его руки, на его ноги и на него в целом или же переглядывались между собой. Никто, кроме меня и моей сестры, не смотрел Папе в глаза, поразительно светлые и яркие, как две звезды на кроваво-красном небосводе.

Он застонал. При каждом вздохе в его легких бурлила жидкость.

Первым заговорил Прайс:

— Сегодня черный день, Джон. Черный день. И поверь, все это не доставляет мне никакого удовольствия. — Он говорил тихо. — Но ты знаешь, что мне нужна справедливость. Правосудие на наш лад. Сделай признание, и мы покончим с этим быстро. Относительно быстро.

Папа ничего не ответил. Неизвестно, мог ли он говорить вообще. Взгляд его перемещался с Прайса на меня, потом на мою сестру, потом опять на Прайса.

— Как видишь, я доставил сюда твоих детей. Им придется очень несладко, и ты все это увидишь, — сказал Прайс.

Папа по-прежнему молчал.

Прайс кивнул здоровяку, удерживавшему Кэти. Та пыталась сопротивляться, но он быстро свалил ее на пол, придавил коленом, достал нож и начал срезать с нее одежду. Материя пронзительно трещала, когда он рвал ее по надрезам. У него не было цели поранить Кэти, но, поскольку она не переставала бороться, лезвие раз за разом вместе с одеждой задевало и кожу. Теперь Кэти тоже была окровавлена.

При всем том она не кричала. Рот ее оставался плотно закрытым. А глаза были широко распахнуты.

Нагое тело — это всего лишь нагое тело. Стыд заключен в его созерцании. А поскольку я не испытывал стыда, глядя на нее, она могла без стыда быть нагой при мне, и попытка унизить ее таким образом теряла смысл. Что ей было до того, как смотрят на нее чужаки, все эти ничего не значащие мужчины?

Одежда была разрезана и сорвана, и тело полностью обнажилось. Я смотрел на нее, вкладывая в этот взгляд всю энергию, какую мог в себе найти. Встретившись с ней глазами, я изо всех сил старался передать ей… Передать что? Скажем, послание. Что она не одинока. Что все эти вещи плохи лишь настолько, насколько мы сами считаем их таковыми, и что ей надо лишь правильно настроить свое воображение. Но по ее глазам я понял, что она и без моей поддержки уже перенеслась в иные места. Не суть важно, в какие именно. На нее словно бы опустился тонкий, но прочный покров благостного безучастия. Это делало ее неуязвимой.

Так она стояла обнаженной перед всеми. Здоровяк по-прежнему крепко держал ее своими лапами, но сам он был еле видим, затмеваемый ее сиянием. Порезы на почти прозрачной коже не казались чем-то существенным.

Папа закашлял. Кровавый ручеек стекал изо рта на густую черную бороду. «Долго придется ее отмывать», — сказал я себе и представил, сколько возни будет у нас с Кэти, когда все это закончится и мы займемся мытьем спутанной папиной бороды и его свалявшихся грязных волос.

— Прошу, прекрати, — прошептал Папа, обращаясь к Прайсу.

Прайс впился в него взглядом.

— Признавайся, — сказал он.

Папа открыл рот, собираясь что-то добавить. Дыхание изо рта еще вылетало, но оно было слишком слабым, чтобы напрячь голосовые связки. Он вдохнул, попытался снова, но воздух увяз в его булькающих легких.

— Мистер Прайс, — сказала Кэти. Ее голос был непривычно мягким, но в то же время отчетливым и выверенным, как взмах топора при колке дров. — Это я убила вашего сына, мистер Прайс.

Много глаз в этой комнате смотрели на нее минутой ранее. Многие продолжали смотреть и сейчас. Но характер этих взглядов изменился настолько, что их нельзя было даже сравнивать с предыдущими.

Прайс повернулся к ней.

— Я убила вашего сына, мистер Прайс, — повторила она.

Он улыбнулся. Другие последовали его примеру.

— Ты хочешь сказать, что тоже причастна к этому? Заманила его в укромное место, где твой отец мог без помех его убить и ограбить, да?

Кэти качнула головой.

— Нет, — сказала она, — я сделала это сама. Папы там не было. Он об этом ничего не знал. Я была одна. Я схватила его за горло и начала душить. Я душила и душила, он трепыхался подо мной, а я все душила, и он ничего не мог сделать. Я не разжимала руки, и он постепенно слабел, его лицо синело, а потом он перестал дышать, однако я — на всякий случай — еще долго продолжала душить, пока не онемели пальцы. Только тогда я его отпустила. И я не брала его вещи, кстати говоря.

Прайс был потрясен. У него даже челюсть отвисла от изумления, хотя он ей и не поверил.

— Прекрати! — сказал он. — Как ты смеешь! Как ты смеешь лгать мне, маленькая сучка! Как ты смеешь!

— Я не лгу. Зачем мне лгать? Зачем мне лгать сейчас, когда мы все трое у вас в плену? Зачем мне лгать, если я знаю, что вы наверняка прикончите того, кто виновен в смерти вашего сына? И все же я повторяю: это я его убила. Я задушила его вот этими маленькими руками. И ничуть о том не жалею. Я могла бы сделать это снова.

Том Прайс, старший из двух братьев, до той поры стоял, прислонившись к стене. Теперь он шагнул вперед:

— Но как тебе это удалось? Тебе, соплячке?

— Она этого не делала, — прервал его мистер Прайс. — Конечно же не делала. Она нас дурачит. Вся их семейка такая.

— Я убила Чарли Прайса! — крикнула Кэти. — Я убила Чарли Прайса!

На сей раз вперед выступил сам отец Чарли Прайса. Он высоко и далеко, аж за левое ухо, занес правую руку и с этого замаха влепил моей сестре смачную, громкую пощечину.

Голая девчонка зажмурилась лишь в самый момент удара и тут же вновь открыла глаза как ни в чем не бывало: мотнула головой, сморгнула, только и всего.

— Я убила Чарли Прайса, — повторила Кэти.

— Уберите ее отсюда, — сказал Прайс, обращаясь ко всей комнате, ко всем мужчинам, которые только что услышали признание моей сестры и наверняка пришли к собственным заключениям насчет ее правдивости.

После секундной паузы один из них отделился от общей массы. Он вытянул руку в перчатке и погладил шею Кэти.

— Я ее угомоню, — произнес он тусклым, невыразительным голосом.

— Вот и славно, — сказал Прайс. — Уведи ее в соседнюю комнату и там делай с ней что хочешь. Именно так: делай все, что хочешь. Попользуйся ею в свое удовольствие.

Человек в перчатках забрал Кэти из лап здоровяка и закинул ее себе на плечо. Кэти не сопротивлялась. Он вынес ее из кухни в коридор, а оттуда прошел в спальню. Я угадывал его перемещения по звуку шагов. Я слышал, как открылась и потом закрылась дверь спальни. В следующие несколько минут я напрягал слух, но никакого шума с той стороны не доносилось.

Между тем чья-то рука взяла меня за подбородок и потянула вверх. Это был Прайс. Хватка на моих локтях ослабла, и я смог распрямиться.

— А ты, малец, какую роль играл в этом деле? — спросил он. — Мужчина, девчонка и мальчонка. Твой отец, твоя сестра и ты. Сестра призналась, что вы действовали в сговоре. А что скажешь ты?

— Кэти не признавалась в сговоре, — сказал я. — Она рассказала, что сделала с вашим сыном, и она сделала это в одиночку.

— Ну да. Только я не поверил ей ни на миг. Девчонка вроде нее? Одна? Быть такого не может. Не держите меня за болвана.

Я промолчал.

— Интересно, — продолжил Прайс, вдруг смягчая тон. — Интересно, в кого ты пойдешь с возрастом: в мать или в отца? Я имею в виду характер. Уже сейчас понятно, что сложением ты пошел в свою мать. Но чей путь по жизни ты выберешь? Хочешь закончить, как он?

Прайс кивком указал на Папу, глаза которого теперь были закрыты, а дыхание стало тише.

— Или закончишь, как твоя мать?

Я поднял голову. Заметил складки на его тронутой загаром коже и более бледные места на веках. Белые пряди в шевелюре голубино-сизого цвета. Сухие губы. Овальные ноздри, расширявшиеся в момент вдоха. Плосковатый лоб.

Возможно, он ждал от меня вопроса. Ждал, что я стану выспрашивать у него всю правду о маме. Не то чтобы я не хотел этого знать. Я как раз хотел. Все эти годы я хотел узнать о ней как можно больше. Я давно собирался расспросить об это Папу — как-нибудь при случае, в другой день, совсем непохожий на этот, в один из множества дней, когда мы сидели на нашей кухне до того, как здесь появились эти люди, в любой из дней последнего года, когда мы проводили здесь долгие часы, предоставленные сами себе. Нам так много нужно было обсудить, а мы говорили так мало. Молчание было нашим главным способом общения, и я твердо усвоил это правило.

Так что я привык молчать, и молчание стало преградой для моего любопытства. В прежние времена мама уходила и приходила. Вплоть до последнего раза, когда она просто ушла. И больше не пришла.

Помнится, будучи еще совсем маленьким, я сидел у нее на руках, когда она раскачивалась на качелях в парке за домом Бабули Морли. Цепи и сиденье там были из ржавого железа. Они скрипели, когда мама давила на них нашим общим весом, а при раскачивании сверху летели куски ржавчины. И падали на резиновую подстилку. Я крепко держался за маму. Я цеплялся за нее что есть силы. А она столь же крепко, до побеления костяшек, держалась за те самые цепи, и потом на ее ладонях оставались красно-коричневые следы, как будто металл был специально обработан особым составом, чтобы окрасить ее слишком белую кожу в цвет текущей по жилам крови.

— Она всегда была угрюмой девчонкой, — сказал Прайс. — Вечно не в настроении. Как ни взглянешь на нее: лоб нахмурен, углы рта опущены. Одному Богу ведомо, чем она была так недовольна. Милое личико, этого не отнимешь, да только она никогда не пыталась извлечь пользу из своей внешности. А ведь я старался сделать для нее все, что было в моих силах. Я мог бы на ней жениться, если бы мать моих сыновей скончалась раньше. Я сделал ей хорошее предложение. Но она избрала другой путь. Она растрачивала свою жизнь по пустякам. Водила знакомство со всякими проходимцами. Пропадала на каких-то дурных гулянках. А ее ферма и унаследованная земля — все было заброшено. Если есть что-то, что я искренне ненавижу, Дэниел, так это бросовое отношение к вещам. К земле в особенности. Когда хорошую землю превращают в пустошь. Мне больно это видеть.

Прайс отвернулся от меня и подошел к кухонному шкафу.

— Так что к тому времени, когда я все же взял ее под свою опеку, мои условия существенно изменились. Иначе и быть не могло. Она уже себя опозорила. Но я, по крайней мере, предоставил ей крышу над головой! А в ответ никакой благодарности. Да и надолго она не задержалась. Твой отец — если он действительно твой отец — в ту пору работал на меня, собирал платежи, побеждал в поединках, которые я для него устраивал. И эти двое сбежали, представь себе. Улизнули вместе с кучей моих денег, драгоценностями моей жены и парой винтажных охотничьих ружей.

Согнув крючком толстый большой палец, он подцепил им и потянул бронзовую ручку-кольцо выдвижного ящика. В свое время я лично занимался подгонкой этого ящика к направляющим, но так и не довел дело до ума. Ящик вечно застревал.

— Бог знает что с ней сталось. Твой отец также не смог удержать ее надолго. Как я уже говорил, в ней всегда была эта неприкаянная грусть. Эта необъяснимая, беспричинная тоска. Если бы мне сказали, что она загнулась от передоза в какой-то темной аллее или в чепелтаунском борделе, я бы ни капельки не удивился.

В этом ящике Папа хранил свои ножи. Каждым воскресным вечером он поочередно доставал их оттуда, точил оселком и так же в строгом порядке возвращал на место.

Прайс выбрал не самый большой из них — длинный, тонкий, слегка изогнутый филейный нож. Вместо этого он взял нож для чистки овощей с рукояткой из ореха, острым кончиком и довольно толстым лезвием не длиннее моего безымянного пальца.

И с этим ножом он подступил к Папе. Настолько близко, что они могли обмениваться дыханием. Воздух входил в папины легкие чистым, а покидал их с кровавой дымкой, которую вдыхал Прайс и возвращал на выдохе уже без крови.

Прайс поднял нож и приставил острие к папиному плечу. Надавил. Нож проткнул кожу и вонзился глубже. Прайс продолжил давить, пока лезвие не уперлось в кость, — как будто свежевал оленя. Хлынула кровь. Темно-красная, как старое бургундское вино, она истекала из более глубоких и обильных сосудов, чем ярко-алая кровь, ранее окрасившая его кожу и белую майку. Кровь струилась по груди и по руке, затекала под мышку.

Папино дыхание по-прежнему не цеплялось за голосовые связки. Он не мог издать даже стон. Он вздохнул, уставился в потолок, и на лице вдруг появилось умиротворенное выражение, словно взгляд его проникал сквозь перекрытия и далее ввысь, вплоть до облаков, вплоть до звезд. Не знаю, верил ли Папа в рай и ад. Не помню, чтобы я его об этом спрашивал. А если даже и спрашивал, то позабыл ответ.

Прайс выдернул нож из раны. Красный ручеек побежал быстрее.

— Кровопускание на убой, — сказал Прайс, обращаясь к одному из стоявших поблизости мужчин.

— Это затянется, — ответил тот, — уж больно он здоровый. Надо бы еще резануть для верности.

— Я знаю, что это затянется. И сделаю остальное так, как сочту нужным, и тогда, когда сочту нужным. А пока этого достаточно.

Похоже, Прайса разозлил непрошеный совет, и он захотел показать, что не хуже любого из присутствующих разбирается в строении человеческого тела и в способах медленного умерщвления.

Я смотрел на Папу точно так же, как перед тем смотрел на Кэти.

Возможно, он возвращался в дом, чтобы забрать нас, и угодил в засаду. Я подумал о том, что говорила Вивьен. И о том, что сообщил нам Юарт.

Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Это была пугающая тишина. Я мысленно обругал себя за трусость.

Все ждали. Прайс облокотился о кухонную стойку и наблюдал за Папой, которому было все труднее держать веки поднятыми.

Затем Прайс подошел к нему снова и полоснул лезвием по более мягким тканям чуть ниже коленной чашечки. Сначала на левой, затем на правой ноге. Длинные кровавые носки. Прайс вернулся к стойке.

Глаза Тома теперь были широко раскрыты. Казалось, он утратил способность моргать. Лицо его как будто усохло, черты заострились и застыли. Если глаза его были открыты, то челюсти оставались крепко сжатыми. Губы побелели: тонкий верхний слой кожи на них высох и растрескался за то время, что он простоял здесь без движения. Думаю, при попытке улыбнуться мертвая кожа на губах сразу бы лопнула. А если бы он облизнул губы, эта кожица превратилась бы в бесцветную вязкую пасту.

Кровь стекала на пол у папиных ног.

Дверь кухни шумно распахнулась.

Моя сестра отбрасывала длинную, мрачную тень. Тяжелую тень цвета древесного угля, какая бывает лишь в свете открытого пламени. Эта тень колебалась и подрагивала. А источник света находился в ее левой руке, поначалу скрытой за дверным косяком. Затем Кэти выставила на обозрение факел — тряпку, смоченную керосином и намотанную на конец стойки, которую она выдернула из пазов в каркасе кровати. На запястье той же руки покачивалось жестяное ведерко с проволочной ручкой. Оно было наполнено керосином и находилось в опасной, двухфутовой близости от пламени факела.

А в правой руке она держала двустволку, локтем прижав ее приклад к своему боку и положив два тонких пальца на спусковые крючки.

При этом обе ее руки были густо испачканы кровью. Чужой кровью. Самыми красными были кончики пальцев, а выше по предплечьям цвет становился все светлее.

Похоже было на то, что она голыми руками выпотрошила того типа, который унес ее в спальню.

И я тотчас представил себе его лежащим на постели с большой, грубо развороченной кровавой дырой в груди.

Но как именно она это проделала, я представить себе не смог.

Кэти шагнула через порог. Она все так же была голышом. Слишком спешила найти керосин, ведерко и дробовик, не отвлекаясь на то, чтобы накинуть на себя какую-нибудь одежду.

И она вся блестела. Она полила керосином свою кожу, лицо, голову и свои густые черные волосы, теперь ставшие гладкими и прилизанными.

Руки державшего меня человека разжались. Он попятился, как паук, внезапно застигнутый ярким светом. Я воспользовался этим шансом и в два прыжка переметнулся на другую сторону комнаты, подальше от Прайса, его последнего живого сына и его наемников. Занял позицию между Папой — окровавленным, привязанным к дубовой доске, и Кэти, чья спина была такой же прямой, как пара стволов, нацеленных в грудь Прайса.

Теперь вся сцена изменилась — изменились ее темп, атмосфера, освещение. Мерцающее пламя сделало цвета более насыщенными. Красное стало багровым, синее — почти черным. Белизна приобрела оранжеватый оттенок. На лицах людей, в смятении подавшихся назад, появились новые тени, похожие на пятна сажи или синяки. По полу пошла световая рябь, местами матовая, местами атласно блестящая, как в многократно замерзавшем, подтаивавшем и замерзавшем вновь слое темного льда.

— Пусть один из вас развяжет моего отца, — негромко сказала Кэти.

Молчание. Никто не сдвинулся с места.

— Да она без понятия, как пользоваться такими штуковинами, — сказал коренастый лысый мужчина, до того не произнесший ни слова.

Кэти выстрелила в него.

На таком небольшом расстоянии картечь не успела рассеяться. Весь заряд насквозь прошил его желудок и впился в дверцу шкафа позади. Лысый упал на пол и забился в предсмертных конвульсиях.

Рука у нее не дрогнула. Другого я и не ожидал.

Том обмочился — по его джинсам в паху расплывалось темное пятно. Один из мужчин дергал ручку задней двери. Дверь была заперта. Кэти выстрелила, и он также скорчился на полу.

— Стойте! — крикнул Прайс. — Тони, делай, как она сказала.

Долговязый полуголый Тони был покрыт выцветшими татуировками по всей длине его туловища. Он взял нож из руки босса и начал перерезать стягивавшие Папу путы — сначала на лодыжках, потом на кистях. Дело продвигалось медленно. Узлы были затянуты туго, а ремни и куски проводов оказались прочными.

Наконец освобожденный, Папа свалился со вздыбленной стоймя столешницы вбок и осел на пол, скользя спиной по стене, на которой остался кровавый след. Кровь впиталась и в штукатурку. Тони вернулся к своему боссу и встал с ним рядом.

— Он уже мертвец, Кэти, — сказал Прайс. — Он истечет кровью. Ему ничем не помочь.

— Я это понимаю.

Пламя факела теперь горело ниже, приблизившись к ведерку с керосином.

Толпа все больше нервничала. Люди сдвигались туда-сюда, пританцовывали на месте, готовые пуститься наутек, но не могли определиться с направлением; да и не было для них никакого спасительного направления.

Не отрывая взгляда от Прайса, Кэти обратилась ко мне — тихо, так чтобы услышал я один:

— Тебе пора бежать.

Я взглянул на Папу. Он быстро угасал, теряя последние проблески сознания.

Позади моей сестры была открытая дверь кухни, а дальше, всего в нескольких шагах, пустой проем на месте выломанной входной двери.

Я вспомнил, что она говорила мне ранее этим вечером. Вспомнил данное ей обещание.

Одним широким движением Кэти подбросила факел и ведерко в воздух, и они по дуге полетели в сторону Прайса.

Когда огонь и керосин соединились на вершине этой траектории, я проскользнул в дверь и выбежал из дома на прохладный ночной воздух. Позади меня вспыхнул пожар. Я его слышал и чувствовал. Я видел его отблески на влажной траве перед собой.

Я бежал. Я бежал и бежал. Я бежал сквозь ночь, не обращая внимания ни на что вокруг. Ни на лужи, хлюпавшие под ногами, ни на темные грозовые тучи в небе, ни на жесткие дождевые капли, которые секли мое лицо и стекали с него на одежду.

Я бежал со всей возможной скоростью — так быстро, как еще не бегал прежде; бежал по хорошо знакомой местности, которую в те минуты не узнавал. Я бежал, наверно, несколько часов. Бежал, пока не рухнул на землю.