Я внезапно пробудился среди ночи.

Лаяли собаки.

Наши собаки.

Я слышал, как их когти скребут пол и проскальзывают при разгоне. Несколько раз они бились головой в мою дверь, как будто пытаясь найти выход из темного трюма тонущего корабля. Судя по звукам, они так же налетали на стены в коридоре. И на дверь Кэти.

Папа поднялся раньше меня. Я услышал его голос в прихожей и более громкий голос другого мужчины, с которым Папа переговаривался через порог.

— Это странно, тебе не кажется? — говорил этот мужчина. — Странное такое совпадение.

— Не понимаю, о чем ты, — сказал Папа.

Сейчас я бы не назвал его голос абсолютно спокойным.

— Однако ты ничуть не удивился. Когда ты открыл дверь, мне показалось, ты ждал моего прихода.

— Не совсем. Тебя я не ждал. Но в последние дни к нам зачастили разные люди, и это меня уже не удивляет, даже если кто-то приходит в такую рань.

— Сдается мне, ты был готов услышать эту новость.

— Ничего подобного.

Собаки по-прежнему лаяли, скребли когтями пол и тыкались в стены. Мне приходилось напрягать слух, чтобы за этим шумом разобрать слова Папы и незнакомца. Я вылез из постели, вне которой воздух казался разреженным и прохладным. В ту ночь я спал голышом и потому ощутил прохладу сразу всем телом.

— Его задушили. На шее были такие кровоподтеки, что трудно было понять, где грязь, а где запекшаяся кровь. Мой парень отскребал эти отметины с мылом, и мне пришлось его остановить, чтобы он не содрал заодно и кожу. Хотелось бы знать, кто на такое способен? У кого есть достаточно силы для этого? И кому это могло понадобиться? Мотив, так сказать.

— Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь, но тогда уж говори прямо. Задай мне вопрос.

— Все это очень странно, видишь ли. Странный способ убить мужчину, пусть даже юнца. В наших краях мужчин убивают пулей или ножом, могут еще избить до смерти. Так, чтобы они медленно истекали кровью. Но их не душат таким вот манером. Во-первых, для этого нужна большая сила, как я уже говорил. Парень-то был не слабак. Рослый, крепкий парень. Занимался спортом в своей пижонской школе. Регби, сквош и все такое прочее. Он бы не сдался без борьбы. Разве что человек, который с ним это сделал, был невероятно силен. Во-вторых, тут явно что-то личное, даже, я бы сказал, интимное. Почему не шарахнуть его дубинкой, сохраняя хоть какую-то дистанцию? Почему не запинать его до смерти, когда он упадет? Почему не всадить в него нож или, еще лучше, пулю — тогда вообще и трогать его не придется. Почему нужно было подойти вплотную и вцепиться ему в глотку? Очень странно.

Собаки перешли с лая на стон. Уже тише, но все еще не выходя из игры. Подбадривая и заводя друг друга. Обращаясь друг к другу. Подстраиваясь под интонации разговора в прихожей.

— Твоих рук дело, Джон?

— Это ты так думаешь.

— Я задал вопрос. Теперь ответь.

— Эти руки не прикасались к его горлу.

Собаки умолкли одновременно с паузой, наступившей в разговоре мужчин. Я услышал, как Папа выпроваживает их за дверь. Топот лап сначала по доскам, затем по гравию и мягкой земле постепенно затих, когда Папа командой отправил их гулять к подножию холма.

— Ты мне веришь?

— Я-то верю, но это ничего не меняет. Они там все на взводе, Джон. Я о Прайсе и его людях. Они уже твердо решили, что это сделал ты, и не захотят слушать никаких возражений.

— У них есть доказательства?

— Никаких. Но им они и не нужны. Ты же знаешь, они не станут привлекать легавых. Никакого расследования проводиться не будет. Они так решили, и все.

— Да, я знаю правила игры. Знаю, как это делается в здешних краях.

— Тебе ли не знать. И ты знаешь, что у них есть убедительная история. Этого уже достаточно.

— Бой был выигран. Я выиграл для Кэти и Дэнни эту землю. У меня на руках все бумаги, подписанные Прайсом, юристом и мной. Подписи засвидетельствованы. Все по закону. С какой стати мне убивать мальчишку Прайса после этого? Зачем бы я стал все разрушать таким образом?

— Потому что…

— Ну, продолжай. Потому что я не могу себя контролировать? Потому что я мало чем отличаюсь от дикого зверя?

— Дело в твоей дочери, Джон. Потому что их видели вместе. Потому что парень увивался за ней месяцами.

Папа онемел. Даже не видя его, я почувствовал, как он отшатнулся и сделал шажок назад, потрясенный этим известием.

— Что?

— А ты разве ничего не замечал? Ты такой заботливый отец во многих отношениях, Джон, и все же не заметил того, что творилось у тебя под самым носом?

— И что я должен был заметить?

— Его и ее. Его в особенности. Он приходил и разговаривал с ней при всякой возможности. Но не по-хорошему. Он даже не пробовал понять или узнать ее получше. Он пытался где-нибудь с ней уединиться. И его братец туда же. Оба положили на нее глаз. Но она-то ни на кого из них не запала, верно?

— Само собой, не запала.

— Нет, конечно же.

— Она еще слишком молода.

— Это так. А он гаденыш. Был гаденышем, точнее сказать. Оба они такие. Теперь один мертв.

— И они думают, что я убил его из-за этого?

— Но ты этого не делал?

— Не делал.

— Но сделал бы? В случае, если бы парень ей навредил?

— Само собой.

— То-то и оно.

— Однако я этого не делал.

На этом разговор прервался, а поскольку собаки уже не шумели, в доме наступила тишина. Я прижался ухом к дверной щели, чтобы не упустить ни единого слова, если кто-то из них вновь заговорит.

— Парня нашли рано утром. Еще не рассвело, но у них были собаки. Пара ищеек, не знаю точно, какой породы. Эти быстро нашли его по следам — им и тьма не помеха. Он лежал на куче старых листьев и был обернут курткой, как саваном. Кто-то закрыл его лицо, и я могу понять почему: когда мы убрали куртку, его глаза были выпучены, как это порой бывает с мертвыми — зверями, птицами, людьми, без разницы. Выпучены, как от изумления, но гораздо сильнее, чем это случается при жизни. Казалось, он хотел напоследок окинуть взглядом весь этот чудный маленький мир и как бы сфоткать его на память — заснять солнце в листве, дикие цветы под ясенями и дубами, заснять все и унести этот снимок с собой. Только один этот снимок, сделанный такими вот раскрытыми до предела глазами. Он использовал свои последние секунды, чтобы наполнить глаза цветом. Но из него самого все краски ушли. Может, что-то еще оставалось в глазах, но кожа совсем обесцветилась. Мы сразу поняли, что он мертв. Эти глаза навыкате. Эта раздавленная шея в крови и грязи. Желтые листья и мох, забившие рот с такими белыми, ровными зубами. Мертвец, дело ясное. Мы уже знали, что на поляне заночевал Горман. После твоего боя они там неслабо оттянулись, а потом все уехали, остался он один. Спал на переднем сиденье, а сзади в фургоне булькала рыба в чанах и бочках. Ну вот, значит, подняли мы парнишку. Он был долговязый, но людей у нас хватало. Мне досталась средняя часть, другим — голова и ноги. Дэмиан с самого начала ухватился неправильно. Он держал его за плечи, так что голова свисала назад и болталась на ходу. Помню, я беспокоился, как бы она не оторвалась от шеи. Знаю, такое невозможно, но меня это все равно беспокоило. И еще его длинные волосы — длиннее, чем при нашей с ним последней встрече. Я боялся, что волосы запутаются в папоротнике, когда мы шли напрямик через лес. Но дотащили его нормально, и я напомнил себе, что для мертвых несколько выдранных волосков — совсем не то, что для живых. Мертвых ничто не колышет, так чего мне-то за них волноваться? На поляне мы разбудили дрыхнувшего в кабине Гормана стуком по стеклу. Парня погрузили в фургон среди бочек с живой рыбой. Живой, но такой же холодной, как мертвец. Уложили его посередине, в окружении бочек с рыбой, как будто он был ужином на столе, а они собрались пировать. Я однажды видел, как здоровенная щука едва не оттяпала человеку палец. Кровищи было полно. До чего же злобные тварюги! И он среди них. У нас была только холодная вода в ведре и еще какой-то старый обмылок, но мой парень сделал все, что мог, очищая и отмывая его кожу. Кстати, кожа у него была мягкая, не как у нас, работяг, и не как у кулачных бойцов. Джентльмен, что и говорить. Большую часть грязи мы счистили, потом повезли его в усадьбу, а сзади в фургоне все плескалась рыба. Надо признать, в отмытом виде он смотрелся таким же красавчиком, каким был при жизни. И когда Прайс его увидел, он вроде как вновь полюбил своего сына, словно впервые видел его таким красивым. Никогда не считал его сентиментальным и не думал, что он может настолько расчувствоваться. Мужчины порой удивляют.

— Он отец, как и все отцы, — заметил Папа.

— Это так. Но его скорбь очень быстро сменилась гневом. Горе ушло на второй план. Теперь на первом плане месть.

— Понятно.

— Да уж. И все это выплеснется на тебя. Он уже определился с виновником. Выкрикивал твое имя без остановки, как лает злой пес в подворотне. Лично я тебе верю, Джон. Ты прямой человек, и у тебя нет причины лгать людям вроде меня. Но если ты думаешь, что Прайс станет с тобой говорить, ты сильно ошибаешься. Он до сих пор не нагрянул сюда только потому, что не все его люди собрались в усадьбе. Все его бандюги, я хотел сказать. Те, что приедут по твою душу. Он их срочно созвал, и в ближайшие часы все будут в сборе. До конца этого дня уж точно. Так что ты должен скорее валить отсюда. Вот что я хотел тебе сказать, Джон. Вот зачем я сюда приехал. Было непросто улизнуть из усадьбы, и Прайс уже наверняка меня хватился, но ты хороший человек. Ты хороший отец, и у тебя славные дети. Тебе нужно исчезнуть. Вместе с детьми.

— Здесь наш дом. Это наш дом, и это их земля.

— Сейчас это уже не имеет значения, Джон. Бегите. Скройтесь там, где он вас не достанет. Где-нибудь подальше отсюда. Что еще тебе остается? Сам знаешь, ничего. Ты самый сильный из всех известных мне людей. Самый сильный, самый быстрый и самый умный боец из всех, кого я видел на ринге. Но когда сюда явятся десять отморозков и наставят на тебя стволы, никакого толку от твоих мышц не будет. И от мозгов тоже. Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, — это сделать ноги.

Папа ему не ответил. Мое дыхание участилось, сердце бешено стучало в груди. Я только теперь почувствовал, каким шумным вдруг сделалось мое тело. Могли ли мужчины в прихожей слышать через дверь спальни этот шум, издаваемый моими легкими и сердцем? Я понадеялся, что нет. Все-таки они находились слишком далеко и были слишком поглощены своим разговором, да и шумевший снаружи ветер должен был заглушать звуки моего дыхания. А сам я, казалось, слышал даже, как течет кровь по моим венам — подобно пенистому потоку в узкой горловине ущелья; слышал ее бурление и напор как бы в поисках новых путей внутри меня, новых, более широких каналов для выхода в окружающий океан. В раннем детстве у меня часто шла носом кровь. И сейчас я почти инстинктивно поднес правую руку к ноздрям для проверки. Обычно я еще до этого жеста улавливал сладковатый запах крови, но сейчас не обнаружил ни запаха, ни вкуса, ни следов крови на пальцах. С этим вроде все было в порядке.

Мужчины вполголоса обменялись еще несколькими словами, после чего незнакомец сошел с крыльца. Чуть погодя завелся и басовито заурчал двигатель, постепенно удаляясь за пределы слышимости.

Папа наполнил воздухом свои объемистые легкие и затем выдохнул — звук был как от ветра, пронесшегося между горными вершинами.

— Дэниел? — произнес он тихо.

Вероятно, он давно уже догадался, что я стою за дверью, однако не мог знать, как много из сказанного я сумел расслышать. Я медленно повернул дверную ручку, все еще стараясь действовать без шума, хотя теперь в этом уже не было надобности. Папа темным силуэтом маячил в проеме входной двери. Солнце только-только показалось над горизонтом и четко высветило вершины ближайших деревьев.

Я приблизился к отцу:

— Нам придется уехать, Папа?

Он покачал головой, крепко обнял меня и, нагнувшись, поцеловал в лоб. Я почувствовал прикосновение его неожиданно мягких губ, а также бороды, одновременно шелковистой и колючей. Он взял меня за плечи, развернул в сторону моей спальни, а затем положил руку на поясницу и слегка подтолкнул:

— Спи спокойно, Дэнни. Увидимся утром.