Письмо подсунули под дверь, когда все мы еще спали. Кэти нашла его на полу в прихожей. Она приготовила завтрак и поместила конверт на кухонный стол вертикально между кувшином с молоком и эмалированным кофейником — как тесак, отсекающий их друг от друга.

Я был разбужен щекочущим ноздри запахом жареного бекона. Одновременно из своей спальни, также принюхиваясь, появился Папа. Он вошел в кухню раньше меня и сразу заметил письмо. Взял его двумя пальцами, поднес к глазам. Убедился, что оно адресовано ему, и вскрыл конверт хлебным ножом.

— От Прайса? — спросила Кэти.

Она передержала кофейник на плите, и теперь из его носика сочилась густая коричневая пена.

Папа в первый раз за это утро прочистил горло и сплюнул в очаг мокроту, накопившуюся за ночь после медленно выкуренной перед сном сигареты.

— Он предлагает мне биться.

— Поединок?

— Да, но не обычный. Хотя он изображает это как честный бизнес, и не более того. Будут призовые деньги, зрителям позволят делать ставки. Но понятно, что теперь это не просто бизнес. Он хочет, чтобы я дрался для него. Если я выиграю, он получит кучу денег и тогда отпишет этот участок земли вам двоим. А если проиграю, он все равно внакладе не останется и денежки свои урвет, не сомневайтесь. Уж он-то умеет проворачивать такие дела.

Местом боя был выбран лесок рядом с ипподромом. Этот выбор опирался на давнюю традицию. Сотни лет странники появлялись на всех скаковых состязаниях, покупали и продавали лошадей, сбрую и прочие вещи, а вечерами после скачек развлекались уже на свой лад. В таких случаях ипподром и его окрестности на ночь оставались в распоряжении странников и их друзей. Зажигались огни, жарилось мясо, виски лился рекой. И устраивались призовые бои.

Лес за ипподромом предоставлял достаточно надежное укрытие от полиции и от глаз случайных прохожих. Собачники там своих питомцев не выгуливали, ибо место это пользовалось дурной славой.

Папа стал тренироваться в роще, набирая форму. Для жима он использовал все, что мог найти, — бревна, камни, — пока несколько местных не скооперировались, чтобы раздобыть комплект старых гирь и гантелей. Он и меня поднимал вместо штанги с такой легкостью, словно я был невесомым, словно я ничуть не потяжелел с тех пор, как он после родов впервые взял меня из маминых рук.

Он ел больше мяса и рыбы, почти удвоив свои обычные порции. Много ходил и бегал, чтобы восстановить былую выносливость. Он говорил, что сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Он знал силу своих ударов, их быстроту и точность, но его противник был гораздо моложе и мог долго изматывать его, описывая круги, пока Папа не допустит роковую ошибку.

Однажды вечером он поведал мне о своих тревогах. Удостоверившись, что Кэти, по обыкновению, бродит где-то вне дома, он высказался с необычной откровенностью. Он опасался, что стал уже слишком старым для больших боев. Нет бремени более тяжкого, чем успех, говорил он. А у него было рекордное количество побед и грозная репутация далеко за пределами Англии и Ирландии. В определенных кругах, по крайней мере. Но сейчас, как сказал Папа, это все будет только во вред, и ему придется труднее, чем когда-либо. И он не мог не волноваться, поскольку именно этот поединок в кои-то веки имел для него значение.

Раньше, когда Папа дрался только ради денег, он выходил на бой с легким сердцем. Другие люди могли переживать, поставив свои сбережения на его победу, но Папу это нисколько не трогало. Он оставался спокойным, почти беззаботным, и побеждал во многом благодаря этой раскованности.

Но сейчас на кону стояло нечто иное. Намного большее, чем деньги. А он был уже не молод.

— Мышцы стареют, — посетовал он, похлопав себя по бицепсам.

Я сказал, что, даже если он проиграет, меня это не сильно огорчит и что мы так или иначе все равно наладим нормальную жизнь в нашем доме и отделаемся от всяких Прайсов. А если не получится здесь, мы всегда сможем уехать и начать все заново в других краях. Главное, что мы будем вместе.

Вечером накануне поединка я отправился к Вивьен, прихватив обеих собак за компанию. Торчать дома мне было в тягость; Папа пропадал в роще, Кэти курила, сидя на ступеньке крыльца. И я решил ненадолго сменить обстановку. Начинало смеркаться; из кустов вдоль дороги доносилось пение дроздов. Собаки держались настороженно, как всегда с приближением темноты.

Окна Вивьен были ярко освещены; на крыльце я уловил аромат вечерних примул, высаженных перед входом в дом.

— Я так и знала, что ты придешь этим вечером, — быстро произнесла она и, распахивая дверь, бросила взгляд куда-то поверх моего плеча; собаки вошли следом, принюхиваясь к новым запахам.

В доме было прохладнее, чем снаружи. На втором этаже приоткрытая створка постукивала по оконной раме. Этот ритмичный стук дерева о дерево разносился по всем помещениям. Тюлевые занавески колыхались. Вивьен быстро прошлась по дому, все подряд закрывая, вставляя задвижки в пазы, оправляя смятую материю, опуская бархатные шторы и закрывая жалюзи там, где они имелись. Она тычками загнала Джесс и Бекки на кухню, отцепила поводки и убрала их в выдвижной ящик стола, затем достала из шкафа четыре миски, две наполнила водой, а две тушеной говядиной из кастрюльки на плите — остатками своего ужина. После чего покинула кухню, плотно затворив дверь. Собаки и не пытались за ней последовать — они сразу набросились на угощение, довольно виляя хвостами.

Вивьен взяла меня за локоть, повела в гостиную и усадила в кресло. «Похоже, дело серьезное», — подумал я. Однако, когда она заговорила, никакого напряжения в ее голосе не ощущалось.

— Так и знала, что ты придешь этим вечером, — повторила она. — Завтра отправишься на бой вместе с отцом? Значит, он твердо настроен драться?

— Само собой. А почему вы спрашиваете?

— Мне кажется, он сильно рискует, — без промедления ответила она. — Я видела его соперника, и я думаю, твой отец может проиграть.

Я не сразу нашелся что сказать. Моя уверенность и без того медленно таяла в эти последние недели.

— Почему он проиграет?

— Да хотя бы потому, что соперник намного моложе его.

— Но это значит, что у него мало опыта. Он не был испытан в серьезных схватках.

— Испытания он прошел всякие, не сомневайся, да только не здесь, и потому твой Папа ничего о нем не знает. Его привезли из Восточной Европы. Из Украины. Я думаю, ты должен отговорить отца. Мне за него тревожно. В случае отказа гордость его задета не будет, я уверена. Для человека его склада и с его образом жизни, он на редкость равнодушен к таким вещам.

— Но он просто обязан драться. Обязан ради других. И ради нашего дома.

Она была бледнее, чем в первые дни нашего знакомства. На ее веках я заметил темные пятнышки: остатки размазанной туши.

— Значит, ты не станешь его отговаривать?

Я покачал головой и через минуту поднялся, чтобы уйти. Она не пыталась меня переубедить. Она знала, каковы мы все: Папа, Кэти и я. Перед уходом она меня обняла и продержала так довольно долго. Я уж было подумал, что она поцелует меня в щеку, но этого не случилось. Напоследок она провела ладонью по моим волосам и легонько подтолкнула к двери.

Сумерки сгустились уже основательно, когда я вместе с собаками бегом возвращался домой сначала по дороге, а потом вверх по склону. Низко над нами проносились стрижи и на лету хватали мелких мух, только что вылупившихся из личинок. Джесс и Бекки в последние месяцы быстро росли и становились все более поджарыми, а основная их сила сосредоточилась в пружинистых задних лапах. Длинными скачками они кружили по пустоши и гонялись друг за дружкой, пока я трусцой бежал по тропе.

Когда я добрался до дома, выяснилось, что Папа лег спать пораньше. Кэти еще сидела на кухне, смоля сигарету. Взволнованная, бодрая и оживленная. Мысль о возможности папиного поражения ей, видно, и в голову не приходила. В целом настроение у нее было ничуть не хуже обычного.

Той ночью я долго лежал без сна, глядя на освещенную луной стену, на складки и трещины в штукатурке, которую Папа наносил абы как, на затвердевшие отпечатки его пальцев, на кривые линии, оставленные шпателем и повторявшие широкие взмахи его правой руки.

А когда я наконец уснул, мне приснился долгий путь домой под нескончаемый галдеж гнездящихся скворцов.