7

Эмоции как социальная реальность

Если в лесу падает дерево и рядом никого нет, то издается ли при этом звук? Этот бородатый вопрос миллион раз задавали философы и школьные учителя, однако он раскрывает кое-что важное о человеческом опыте и, в частности, о том, как мы испытываем и воспринимаем эмоции.

По здравому смыслу, ответ на этот вопрос положителен: конечно же, падающее дерево издает звук. Если бы мы с вами гуляли по лесу в это время, мы бы ясно услышали треск древесины, шуршание листьев и глухой звук падения ствола на землю. Кажется очевидным, что этот звук должен быть, даже если вас и меня рядом нет.

Однако научный ответ на этот вопрос отрицателен. Само по себе падающее дерево не издает звука. Его падение всего лишь создает вибрации в воздухе и в почве. Эти вибрации становятся звуком только в случае, если имеется нечто, которое их воспринимает и преобразует: скажем, ухо, соединенное с мозгом. Прекрасно подойдет ухо любого млекопитающего. Наружное ухо собирает изменения в давлении воздуха и направляет их к барабанной перепонке, которая производит вибрации в среднем ухе. Эти вибрации перемещают жидкость во внутреннем ухе, которая давит на чувствительные волоски, преобразующие изменения давления в электрические сигналы, а эти сигналы принимаются мозгом. Без такого специального оборудования никакого звука нет, есть только движение воздуха.

Даже после получения мозгом этих электрических сигналов его работа не закончена. Эту волну еще необходимо истолковать как звук упавшего дерева. Для этого мозгу нужно понятие «дерево» и знание того, что деревья могут делать — например, падать в лесу. Это понятие может появиться вследствие более раннего опыта взаимодействия с деревьями, из чтения книг или из описания, полученного от другого человека. Если нет понятия, будет не упавшее дерево, а только бессмысленный шум вследствие вашей эмпирической слепоты.

Поэтому звук — это не событие, которое обнаруживается в мире. Это опыт, сконструированный, когда мир взаимодействует с телом, которое обнаруживает изменения в давлении воздуха, и мозгом, который может сделать эти изменения осмысленными.

Без того, кто воспринимает, никакого звука нет, есть только физическая реальность. В этой главе мы исследуем реальность другого рода, которую конструируют люди и которая существует только для тех, кто приспособлен к ее восприятию. В рамках этой не требующей усилий способности и лежит ответ на вопрос «Что такое эмоции?» Она также объясняет, как эмоции передаются между поколениями при отсутствии биологических отпечатков.

Теперь рассмотрим другой вопрос: «Яблоко красное?» Это тоже проблема, но менее очевидная по сравнению с вопросом о падающем дереве. Снова здравый смысл дает положительный ответ: яблоко красное (или желтое, или зеленое — в зависимости от ваших предпочтений). Однако научный ответ отрицателен. «Красный» — это не цвет, присущий предмету. Это восприятие, затрагивающее отраженный свет, человеческий глаз и человеческий мозг. Мы воспринимаем красный цвет только тогда, когда свет с определенными длинами волн (например, 600 нанометров) отражается от предмета (при этом от предмета отражаются волны разной длины) и только до тех пор, пока какой-то приемник трансформирует этот световой массив в визуальные ощущения. Нашим приемником является человеческая сетчатка, которая использует три типа фоторецепторов, называемых колбочками. Они преобразуют отраженный свет в электрические сигналы, которым мозг приписывает смысл. Если в сетчатке отсутствуют средние или длинные колбочки, свет с длиной волны 600 нанометров воспринимается как серый. Иначе восприятие цвета вообще отсутствует, в мире есть лишь отраженный свет.

Даже если имеется нужное оборудование (глаз и мозг), восприятие красного цвета не является решенным делом. Чтобы мозг преобразовал визуальное ощущение в восприятие красного цвета, он должен обладать понятием «красный цвет». Это понятие может появиться из предыдущего опыта, когда вы имели дело с яблоками, розами и прочими объектами, которые вы воспринимали как красные, или узнавали о красном цвете от других людей. (Даже слепые с рождения люди обладают понятием «красного цвета», если узнают о нем из разговоров или из книг.) Без такого понятия яблоко будет восприниматься по-разному. Например, люди народа беринмо из Папуа — Новой Гвинеи воспринимают яблоки, отражающие свет с длиной волны 600 нанометров, коричневатыми, поскольку у беринмо понятия для цветов разделяют непрерывный спектр по-другому.

Эти вопросы о яблоках и деревьях побуждают нас (как воспринимающих) бороться с двумя конфликтующими точками зрения. С одной стороны, здравый смысл говорит нам, что звуки и цвета существуют в мире за пределами нашей кожи, мы обнаруживаем их глазами и ушами, которые передают эту информацию мозгу. С другой стороны, как мы узнали из глав 4–6, мы являемся творцами собственного опыта. Мы не обнаруживаем пассивно физические изменения в мире. Мы активно участвуем в конструировании собственного опыта, даже если мы большей частью не осведомлены об этом факте. Может казаться, что какой-то предмет передает информацию о своем цвете в ваш мозг, однако информация, необходимая для того, чтобы вы воспринимали цвет, поступает главным образом от ваших предсказаний, скорректированных с помощью света, который ваш мозг принял из внешнего мира.

Благодаря предсказаниям вы можете «увидеть» перед вашим внутренним взором любой цвет, какой захотите. Попробуйте прямо сейчас увидеть зеленые цвета леса. Эти цвета, возможно, не такие яркие, как обычно, и восприятие может быть мимолетным, но, вероятно, вы сможете это сделать. Когда вы это делаете, нейроны в вашей зрительной коре меняют свое возбуждение. Вы симулируете зеленый цвет. Вы можете также в уме вообразить падающее дерево и услышать звук. Попробуйте, и нейроны в вашей слуховой коре поменяют свою активность.

В мире существуют изменения давления воздуха и свет с разной длиной волны, однако для нас это звуки и цвета. Мы воспринимаем их, выходя за пределы предоставленной нам информации, приписывая им смысл с помощью знаний, взятых из прошлого опыта, то есть понятий. Любое восприятие конструируется с использованием в качестве одного компонента входных сенсорных сигналов. Только некоторые изменения в давлении воздуха слышны как падающие деревья. Только некоторые из волн, падающих на сетчатку, преобразуются в ощущение красного или зеленого цвета. Верить в обратное — наивный реализм, как если бы восприятия были синонимичны реальности.

Третья и последняя проблема — «Реальны ли эмоции?» Вы можете подумать, что этот вопрос смешон, классический пример теоретизирования. Разумеется, эмоции реальны. Подумайте о последнем разе, когда вы были перепуганы, печальны или взбешены. Очевидно, это были реальные ощущения. Но на самом деле третья проблема подобна падающему дереву и красному яблоку: это вопрос противопоставления того, что существует в мире и существует в мозге. Эта задача заставляет нас пересмотреть наши предположения о природе реальности и нашу роль в их создании. Но в этом случае ответ несколько сложнее, поскольку он зависит от того, что мы подразумеваем под «реальным».

Если вы говорите с химиком, «реальны» молекула, атом, протон. Для физика «реален» кварк, бозон Хиггса или, возможно, набор крохотных струн, колеблющихся в одиннадцати измерениях. Предполагается, что они существуют в физическом мире вне зависимости от того, есть в нем люди или нет, то есть они считаются категориями, не зависящими от воспринимающих. Если все люди завтра покинут эту планету, элементарные частицы по-прежнему останутся.

Однако эволюция снабдила человеческую психику возможностью создавать реальность другого рода, которая полностью зависит от людей-наблюдателей. По изменениям давления воздуха мы конструируем звуки. По световым волнам мы конструируем цвета. Из выпечки мы делаем капкейки и маффины, которые неразличимы, за исключением названия (). Если пара людей соглашается, что нечто является реальным и дает ему название, они создают реальность. Все люди с нормально работающим мозгом имеют способности для капельки волшебства такого рода, и мы постоянно пользуемся ими.

Если вы сомневаетесь в своих возможностях заклинателя реальности, посмотрите на рис. 7.1. Это растение называется daucus carota, больше известное как кружево королевы Анны. Обычно наружные цветки имеют белый цвет, но в редких случаях они розовые (то есть они отражают свет с такой длиной волны, который людьми моей культуры воспринимается как розовый). Мой друг Кевин («дядя Кевин» из предыдущей главы) однажды приложил сверхусилия, чтобы приобрести розовое кружево королевы Анны, и гордо посадил это растение в центре своего садика. Однажды мы с ним пили чай у него во дворе, когда заскочила одна знакомая. Мы с Кевином зашли в дом, чтобы принести чай и для нее, и вернулись как раз в то время, когда знакомая покачала головой, нагнулась и с ловкостью, свидетельствующей о десятках лет опыта, выдернула кружево королевы Анны из земли.

Ничто в мире природы не указывает точно, является ли растение цветком или сорняком. Для Кевина кружево королевы Анны — цветок, а для его знакомой — сорняк. Различие зависит от субъекта восприятия. Роза обычно считается цветком, но станет сорняком, если вы обнаружите ее среди овощей. Одуванчик часто считают сорняком, но он превращается в цветок, если у вас букет полевых цветов или если он — подарок вашего двухлетнего ребенка. Растения существуют в природе объективно, но цветы и сорняки для своего существования требуют воспринимающего человека. Это категории, зависящие от субъекта восприятия. Альберт Эйнштейн прекрасно проиллюстрировал это, написав: «Физические понятия — свободные творения человеческого разума, а не однозначно определены внешним миром, как иногда может показаться».

Здравый смысл предлагает нам верить, что эмоции реальны по природе и существуют независимо от любого наблюдателя, как бозон Хиггса и растения. Кажется, что эмоции присутствуют в шевелящихся бровях и сморщенных носах, в пожатых плечах и потеющих ладонях, в колотящихся сердцах и впрыскивании кортизола, в молчании, криках и вздохах.

Однако наука говорит нам, что для эмоций нужен субъект восприятия, точно так же, как для звуков и цветов. Когда вы испытываете или воспринимаете эмоции, входные сенсорные сигналы трансформируются в схемы возбуждения нейронов. В это время, если вы сосредоточите внимание на своем теле, вы переживаете эмоции, как если бы они происходили в вашем теле, ровно так же, как вы воспринимаете красный цвет яблока и звуки мира. Если вместо этого вы сосредоточите внимание на мире, вы ощущаете лица, голоса и тела, как если бы они выражали эмоции, которые вам нужно декодировать. Однако, как мы узнали в главе 5, чтобы придать смысл этим ощущениям, ваш мозг категоризует их с помощью понятий эмоций. В результате вы конструируете случаи счастья, страха, гнева или других категорий эмоций.

Эмоции реальны, но реальны тем же образом, что и звуки падения дерева, восприятие красного цвета и различия между цветами и сорняками. Все они сконструированы в мозге воспринимающего человека.

Вы постоянно двигаете лицевыми мышцами. Ваши брови изгибаются. Ваши губы кривятся. Ваш нос морщится. Эти действия независимы от субъекта восприятия, и они помогают вам брать пробы сенсорного мира. Расширение глаз улучшает периферическое зрение, и вам проще заметить объекты вокруг вас. Сужение глаз улучшает остроту зрения для объектов прямо перед вами. Сморщенный нос помогает блокировать вредные химикаты. Но эти движения по своей природе не связаны с эмоциями.

Внутри вашего тела в течение дня меняются частота сердечных сокращений, кровяное давление, темп дыхания, температура и уровень кортизола. У этих изменений есть физические функции регулирования тела в мире; они независимы от воспринимающих их людей. Они также по своей природе не связаны с эмоциями.

Движения ваших мышц и изменения в теле становятся функционально случаями какой-то эмоции только тогда, когда вы их категоризируете соответствующим образом, приписывая им новые функции — переживания и восприятия. Без понятий эмоций эти новые функции не существуют. Это только двигающиеся лица, бьющиеся сердца, циркулирующие гормоны и так далее. Точно так же без понятий не существует красный цвет или звук падающего дерева. Это только свет и колебания.

Ученые издавна спорили, реальны в природе или иллюзорны категории эмоций вроде страха и гнева. Мы узнали в главе 1, что те, кто придерживается классического взгляда, полагают, что категории эмоций заложены в природе, а все случаи, к примеру, «страха» обладают общим биологическим отпечатком. Они говорят, что понятия эмоций в вашей голове существуют отдельно от этих природных категорий. Критики обычно парируют, что гнев, страх и прочее — это просто слова из житейской психологии (психологии здравого смысла) и в научных целях от них надо отказаться. Ранее в своей работе я придерживалась этого последнего мнения, но сейчас мне кажется, что есть более реалистичная возможность.

Разграничение между «реально в природе» и «иллюзорно» — это ложное деление. Страх и гнев реальны для группы людей, которые соглашаются, что определенные изменения в теле, лице и так далее обладают смыслом эмоции. Другими словами, понятия эмоций относятся к социальной реальности. Они существуют в вашей человеческой психике, то есть созданы в вашем человеческом мозге, являющемся частью природы. Биологические процессы категоризации, которые встроены в физическую реальность и наблюдаются в мозге и теле, создают социально реальные категории. Житейские понятия вроде «страха» и «гнева» — это не просто слова, от которых нужно отказаться в научном мышлении, они играют важную роль в истории того, как мозг создает эмоции.

***

Социальная реальность — это не только тривиально звучащие примеры вроде цветов, сорняков и красных яблок. Человеческая цивилизация буквально создана социальной реальностью. Большая часть вещей в вашей жизни сконструирована социально: ваша работа, адрес вашего дома, ваше правительство и законы, ваш социальный статус. Ради социальной реальности ведутся войны, а сосед убивает соседа. Когда Беназир Бхутто, премьер-министр Пакистана, сказала: «Вы можете убить человека, но не идею», она провозгласила силу социальной реальности для преображения мира.

Деньги — классический пример социальной реальности. Есть бумажный прямоугольник с напечатанным лицом мертвого лидера, металлический диск, раковина или немного ячменя; какая-то группа людей категоризирует этот объект как деньги, и он становится деньгами. Мы обмениваем ежедневно миллиарды долларов, основываясь на социальной реальности под названием фондовая биржа. Мы научно изучаем экономику с помощью изощренных математических уравнений. Катастрофические последствия финансового кризиса 2008 года были продуктом социальной реальности. За считаные мгновения набор закладных (которые сами были конструктами социальной реальности) превратился из ценностей в ничто, приведя людей к экономическому краху. У этого не было объективной биологической или физической причины. Это было просто одно коллективное и разрушительное изменение воображения. Задумайтесь: в чем разница между двумя сотнями однодолларовых купюр и картиной, сделанной методом шелкографии, на которой изображены две сотни однодолларовых купюр? Ответ: «Примерно 43,8 миллиона долларов». Такова цена, за которую была продана картина Энди Уорхола «200 однодолларовых купюр». Эта картина представляет в точности то, о чем говорит ее название, практически не отличаясь от нарисованных там банкнот. Колоссальная разница в цене — это целиком социальная реальность. Цена также колеблется — в 1990-е годы эта работа была продана всего лишь за 300 000 долларов, — и это также отражает социальную реальность. Если 43,8 миллиона долларов кажутся вам высокой ценой, то вы участник этой социальной реальности.

Придумайте что-нибудь, дайте название, и вы создали понятие. Научите своему понятию других людей, и, если они соглашаются, вы создали нечто реальное. Как нам удалось это волшебство творения? Мы категоризируем. Мы берем вещи, которые существуют в природе, и приписываем им новые функции, которые выходят за рамки их физических свойств. Затем мы передаем эти понятия друг другу, объединяя мозги разных людей в общий социальный мир. Такова суть социальной реальности.

Эмоции — это социальная реальность. Мы конструируем случаи эмоций точно таким же образом, как цвета, падающие деревья и деньги: используя систему понятий, которая реализована в нейронной сети мозга. Мы преобразуем сенсорные сигналы от тела и мира, которые независимы от субъекта восприятия, в случай (например) счастья в контексте понятия «счастье», находящегося в многочисленных людских умах. Понятие приписывает новые функции этим ощущениям, создавая реальность, которой до этого не было: переживание или восприятие эмоции.

Вместо того чтобы спрашивать: «Реальны ли эмоции?», лучше спросить: «Как эмоции становятся реальными?» В идеале ответом служит строительство мостика от биологии мозга и тела (как интероцепция) к повседневным житейским понятиям нашей жизни — таким как «страх» и «счастье».

Эмоции становятся реальными для нас с помощью двух человеческих способностей, которые являются необходимыми условиями для социальной реальности. Во-первых, вам нужна группа людей, соглашающаяся с тем, что какое-то понятие существует — например, «цветок», «наличные» или «счастье». Такое разделяемое знание называется коллективной интенциональностью. Большинство людей редко думает о коллективной интенциональности, тем не менее это фундамент каждого общества. Даже ваше собственное имя становится реальным посредством коллективной интенциональности.

С моей точки зрения категории эмоций становятся реальными посредством коллективной интенциональности. Чтобы сообщить кому-нибудь другому, что вы разгневаны, у вас обоих должно иметься разделяемое понимание «гнева». Если люди соглашаются, что некоторая совокупность мимических движений и сердечно-сосудистых изменений в определенном контексте является гневом, то так оно и есть. Вам не нужно явным образом знать о таком соглашении. Вам даже не нужно соглашаться с тем, является ли некий конкретный случай гневом или нет. Вам нужно только согласиться в принципе, что гнев существует и у него есть определенные функции. С этого момента люди могут передавать друг другу информацию об этом понятии настолько эффективно, что гнев кажется врожденным. Если я и вы соглашаемся, что в данном контексте нахмуренная бровь означает гнев, и я хмурю бровь, я эффективно делюсь с вами информацией. Само по себе мое движение доносит до вас гнев не больше, чем вибрации воздуха доносят звук. Вследствие того, что мы разделяем понятие, мое движение инициирует соответствующее предсказание в вашем мозге… метод волшебства, характерный для людей. Это категоризация как совместное действие.

Коллективная интенциональность необходима для социальной реальности, однако этого недостаточно. Некоторые животные способны к рудиментарным формам коллективной интенциональности, но без социальной реальности. Муравьи работают совместно, и это же делают пчелы. Стаи птиц и косяки рыб двигаются синхронно. Некоторые группы шимпанзе используют инструменты — например, палки для доставания и поедания термитов и камни для разбивания орехов, и это применение передается потомкам. Выглядит так, что шимпанзе даже освоили понятие «инструмент», осознав, что объекты, выглядящие по-разному, можно использовать для общей цели — например, чтобы получить еду.

Однако люди уникальны, поскольку наша коллективная интенциональность включает ментальные понятия. Мы можем посмотреть на молоток, цепную пилу, нож для колки льда и категоризировать их как «инструменты», а затем поменять точку зрения и категоризировать их как «орудия убийства». Мы можем придать функции, которые иначе бы не существовали, изобретая таким образом реальность. Мы можем делать такое волшебство, поскольку у нас есть второе необходимое условие для социальной реальности: язык.

Никакие другие животные не имеют коллективной интенциональности в сочетании со словами. Несколько видов животных обладают своего рода символической коммуникацией. Похоже, что слоны общаются с помощью низкочастотных звуков, которые могут разноситься на милю. Некоторые человекообразные обезьяны, похоже, ограниченно используют язык знаков, примерно на уровне двухлетнего ребенка, который обычно связан с получением вознаграждения. Однако только люди имеют одновременно и язык, и коллективную интенциональность. Эти две способности сложным путем опираются друг на друга, позволяя ребенку загрузить систему понятий в свой мозг, изменяя в ходе этого процесса сеть связей в мозге. Это сочетание также позволяет людям выполнять совместную категоризацию, которая является базой для коммуникации и влияния социальной среды.

Как мы узнали в главе 5, слова побуждают нас формировать понятия путем группировки физически различных вещей для некоторой цели. Труба, литавры, скрипка и артиллерийское орудие не имеют ничего общего по внешнему виду, однако выражение «музыкальный инструмент» позволяет нам считать их сходными в отношении определенной цели, такой как исполнение увертюры Чайковского «1812 год». Слово «страх» группирует вместе различные случаи со значительно меняющимися движениями, интероцептивными ощущениями и событиями мира. Даже дети, не умеющие говорить, используют слова, чтобы сформировать понятия о мячах и погремушках, когда такие слова намеренно произносят взрослые.

Слова являются самым эффективным известным нам средством, чтобы передавать понятия, общие для какой-нибудь группы. Когда я заказываю пиццу, никогда не бывает разговора наподобие такого:

Я: Добрый день, я бы хотела сделать заказ.

Голос по телефону: Конечно. Что вам нужно?

Я: Я бы хотела раскатанный кусок теста, которому придана форма круга, а иногда прямоугольника, с томатным соусом и сыром сверху, который запекался в очень горячей печи достаточное время, чтобы сыр расплавился, а корочка подрумянилась. Для еды.

Голос: Это стоит 9,99 доллара. Будет готово, когда большая стрелка будет на числе двенадцать, а маленькая стрелка — на числе семь.

Слово «пицца» значительно сократит этот разговор, поскольку у нас есть общий опыт и, соответственно, общее знание, касающееся пиццы в нашей культуре. Мне пришлось бы описывать отдельные свойства пиццы только человеку, который никогда ранее не встречался с пиццей и который подобным образом, характеристика за характеристикой, выработал бы собственное понимание пиццы.

Слова также имеют силу. Они позволяют нам вкладывать идеи непосредственно в голову других людей. Если я усаживаю вас на стул, совершенно неподвижно, и говорю вам слово «пицца», нейроны в вашем мозге автоматически меняют паттерны возбуждения, совершая предсказание. Вы можете даже истекать слюной, когда симулируете вкус грибов и пепперони. Слова обеспечивают нашу специфическую форму телепатии.

Слова также побуждают к умозаключению о психическом состоянии: выяснению намерений, целей и взглядов других людей. Как мы обсуждали в главе 5, дети изучают важную информацию в умах других людей, а слова являются средством для вывода этой информации.

Конечно же, слова — не единственный способ сообщить о понятии. Если я вышла замуж и хочу показать это миру, я не обязана расхаживать и повторять: «Я замужем, я замужем, я замужем». Я могла бы просто носить кольцо, предпочтительнее с несколькими крупными бриллиантами. Или в Северной Индии я могла бы носить бинди (красную точку) на лбу. Аналогично, если я счастлива, мне не нужны слова, чтобы сообщить об этом. Я могу просто улыбаться, а другие вокруг меня поймут это посредством коллективной интенциональности, когда в их мозге высвобождаются вихри предсказаний. Когда моя дочь была дошкольницей, мне было достаточно округлить глаза, чтобы удержать ее от озорства. Никаких слов не требовалось.

Тем не менее, чтобы обучать какому-нибудь понятию эффективно, вам понадобится слово. Коллективная интенциональность требует, чтобы все люди в группе разделяли общее понятие, будь оно «цветок», «сорняк» или «страх». Случаи каждого из этих понятий крайне разнообразны, а в их физических характеристиках мало статистических закономерностей, но все участники группы должны каким-то образом изучить эти понятия. Для всех практических целей такое изучение требует слова.

Что появляется раньше — понятие или слово? По этому поводу ведется научный и философский спор, в который мы здесь вдаваться не станем; однако ясно, что люди формируют некоторые понятия до знания слова. В течение нескольких дней после рождения дети быстро изучают перцептивное понятие лица, не зная слово «лицо», как мы отмечали в главе 5, поскольку лица обладают статистической регулярностью: два глаза, нос и рот. Аналогичным образом мы различаем понятия «растение» и «человек», не требуя слов для них: растения осуществляют фотосинтез, а люди нет. Различие не зависит от субъекта восприятия, вне зависимости от того, как называть эти два понятия.

С другой стороны, определенные понятия требуют слов. Рассмотрим категорию «воображаемые телефоны». Все мы видели детей, которые держат какой-нибудь предмет у уха и разговаривают по нему, имитируя действия своих родителей. Предметы могут быть самыми различными: банан, рука, чашка, даже плюшевая игрушка. В этих случаях нет статистически значимых повторений, и все же папа может дать сыну банан и сказать: «Звони, звони, это тебе», и этого достаточно для разделяемого понимания того, что делать дальше. С другой стороны, если вы не знаете понятия «воображаемый телефон» и видите двухлетнего ребенка, прижимающего к уху игрушечную машинку и разговаривающего, вы увидите только говорящего ребенка, который держит игрушку у головы.

Аналогичным образом понятия эмоций проще всего изучать с помощью слов для эмоций. Вы знаете, что категории эмоций не имеют надежных «отпечатков» на лице, теле или в мозге. Это означает, что случаи одного понятия эмоций, например «удивления», не требуют физического сходства, чтобы мозг сгруппировал их вместе. Точно так же двум понятиям, например «удивлению» и «страху», не нужны надежные «отпечатки», чтобы мозг уверенно различал их. Поэтому мы (как культура) вводим ментальное сходство с помощью слов. С детства мы слышим, как люди употребляют слова «страх» и «удивление» в конкретных ситуациях. Звук каждого слова (а впоследствии и письменный вид каждого слова) создает статистически достаточную повторяемость внутри каждой категории и статистическую разницу между ними, чтобы мы приступили к работе. Слова немедленно предлагают нам установить цели, чтобы закрепить каждое понятие. Маловероятно, чтобы без слов «страх» и «удивление» эти два понятия распространялись от человека к человеку. Никто не знает, формируются понятия до слов или наоборот, но ясно, что слова сильно связаны с тем путем, с помощью которого мы развиваем и передаем чисто ментальные понятия.

***

Теоретики классического взгляда бесконечно обсуждают вопрос, сколько имеется эмоций. Любовь — эмоция? Что насчет благоговения? Любопытство? Голод? Относятся ли слова «счастливый» и «радостный» к различным эмоциям? Различны ли вожделение, похоть и страсть? И вообще — эмоции ли это? С точки зрения социальной реальности это неважно. Любовь (любопытство, голод и т. д.) — это эмоция до тех пор, пока люди соглашаются, что ее случаи выполняют функции эмоций.

В предыдущих главах мы характеризовали некоторые из этих функций. Первая проистекает из того факта, что понятия эмоций, как и все эмоции, создают смысл. Предположим, вы обнаружили, что часто дышите и вспотели. Вы возбуждены? Испуганы? Физически утомлены? Различные категоризации представляют различные смыслы: иными словами, различные вероятные объяснения вашего физического состояния в этой ситуации, основанные на вашем прошлом опыте. Как только вы создали какой-нибудь случай эмоции, проведя категоризацию с помощью понятия эмоции, ваши ощущения и действия объяснены.

Вторая функция эмоций проистекает из того факта, что понятия предписывают действие. Если вы часто дышите и вспотели, то что вам следует делать? Широко улыбаться при возбуждении, удирать в страхе или лечь и отдохнуть­? Случай эмоции, сконструированный из прогноза, подгоняет ваше действие к конкретной цели в конкретной ситуации, используя в качестве руководства прошлый опыт.

Третья функция связана со способностью понятия управлять ресурсами вашего тела. В зависимости от того, как вы категоризируете свое потение и одышку, происходит разное воздействие на ваш бюджет. Если вы припишете ситуацию к категории возбуждения, это может привести к умеренному выбросу кортизола (например, чтобы поднять ваши руки); категория страха может привести к повышенному выбросу кортизола (словно вы готовы удрать); а отдых не требует дополнительного кортизола. Категоризация действует на тело. Каждый случай эмоций затрагивает регулирование бюджета тела на ближайшее будущее.

Эти три функции имеют нечто общее: они касаются исключительно вас. Вам не нужно затрагивать кого-либо другого, чтобы создавать смысл, действовать или регулировать бюджет тела. Однако понятия эмоций имеют две других функции, которые втягивают в ваш круг социальной реальности других лиц. Одна функция — коммуникация эмоций, когда два человека производят синхронную категоризацию с помощью понятий. Если вы видите вспотевшего и быстро дышащего человека, то это выражает одно, если на нем спортивный костюм для бега, и нечто совершенно другое, если на нем смокинг жениха. Категоризация здесь придает смысл и объясняет, почему человек действует именно так. Другая функция — социальное влияние. Понятия наподобие «возбуждения», «страха» и «утомления» — это инструменты, чтобы вы управляли не только своими ресурсами, но и телесными ресурсами других людей. Если вы можете заставить кого-то воспринять ваше потеющее состояние с одышкой как страх, вы влияете на их действия каким-то образом, которого не могут обеспечить быстрое дыхание и вспотевший лоб сами по себе. Вы можете быть творцом переживаний других людей.

Последние две функции требуют, чтобы другие люди — те, с которыми вы общаетесь, или те, на которых вы воздействуете, — согласились, что определенные состояния тела или физические действия выполняют конкретные функции в определенных ситуациях. Без этой коллективной интенциональности действия одного человека будут восприняты другими людьми как бессмысленный шум вне зависимости от того, насколько значимы они для него самого.

Предположим, что вы гуляете с подругой и видите мужчину, с силой топающего ногой по мостовой. Вы категоризируете этого мужчину как сердитого. Ваша подруга категоризирует его как подавленного. Сам мужчина полагает, что он просто сбивает грязь со своего ботинка. Означает ли это, что вы с подругой неправы? Может ли этот мужчина не знать в тот момент о собственной эмоции? Кто прав в этом случае?

Если бы это был вопрос физической реальности, вы определенно бы разобрались с этим делом. Если я скажу, что моя блузка сделана из шелка, а вы скажете, что она из полиэстера, мы можем провести химический анализ и узнать ответ. Однако в социальной реальности не бывает такой вещи, как точность. Если я скажу, что моя блузка красива, а вы скажете, что она ужасна, ни один из нас не будет объективно прав. То же самое относится к восприятию эмоций топающего человека. Эмоции не имеют «отпечатков», поэтому здесь не может быть точности. Лучшее, что вы можете сделать, — найти консенсус. Мы можем спросить других людей, с кем из нас они согласны по поводу блузки или топающего мужчины, или мы можем сравнить наши категоризации с нормами нашей культуры.

Вы, ваша подруга и топающий мужчина конструируют восприятие через предсказания. Сам мужчина может ощущать неприятное возбуждение, и он может категоризировать свои интероцептивные ощущения как случай «удаления грязи со своего ботинка». Вы можете конструировать восприятие гнева, а ваша подруга — восприятие подавленности. Каждый конструкт реален, поэтому на вопросы о точности в строго объективном смысле ответить нельзя. Это не ограничение науки: в первую очередь это просто неправильный вопрос. Нет никаких независимых от наблюдателя измерений, которые могут надежно и конкретно вынести решение по этому вопросу. Когда у вас нет объективного критерия для вычисления точности и вы остаетесь с консенсусом, это говорит о том, что вы имеете дело с социальной реальностью, а не физической.

Это легко понять неправильно, и это часто неправильно понимается, поэтому я поясню. Я не говорю, что эмоции — это иллюзии. Они реальны, но социально реальны — как в случае цветов и сорняков. Я не говорю, что все относительно. Если бы это было верно, цивилизация бы развалилась. Я также не говорю, что эмоции «всего лишь у вас в голове». Эта фраза примитивизирует мощь социальной реальности. Деньги, репутация, законы, правительство, дружба и религиозные воззрения тоже находятся «всего лишь» в умах людей, но люди живут и умирают ради них. Они реальны, поскольку люди соглашаются, что они реальны. Но и они, и эмоции существуют только при наличии воспринимающих людей.

***

Представьте, что вы залезли в пакет с картофельными чипсами и обнаружили, что предыдущий съеденный вами кусочек был последним. Вы ощущаете разочарование, что пакет пуст, облегчение, что не добавите себе лишних калорий, легкую вину, что умяли целый пакет, а также желание съесть еще один чипс. Я только что изобрела понятие эмоции, для которого в английском языке, несомненно, нет никакого слова. И все же, когда вы читали мое длинное описание этого сложного ощущения, вы, вероятнее всего, смоделировали всю ситуацию, вплоть до шелеста пакета и безрадостных мелких крошек на его дне. Вы испытали эту эмоцию без отдельного слова для нее.

Ваш мозг совершил это действие, сочетая случаи уже известных вам понятий, таких как «пакет», «чипсы», «разочарование», «облегчение», «вина» и «голод». Эта мощная способность понятийной системы вашего мозга, которую в главе 5 мы называли комбинированием понятий, создает ваш первый случай этой новой связанной с чипсами категории эмоций, готовой для симуляции. Теперь, если я назову мое творение словом «бесчипсовость» и научу ему своих сограждан, оно станет в точности таким же реальным понятием эмоции, как «счастье» и «печаль». Люди смогут прогнозировать с его помощью, категоризировать с его помощью, регулировать бюджет тела с его помощью и конструировать разнообразные случаи бесчипсовости в различных ситуациях.

Это приводит нас к одной из самых смелых идей в этой книге: понятие эмоции необходимо вам, чтобы испытывать или воспринимать соответствующую эмоцию. Это требование. Без понятия «страх» вы не можете испытывать страх. Без понятия «печаль» вы не сможете воспринимать печаль другого человека. Вы можете научиться нужному понятию или сконструировать его на месте с помощью комбинирования понятий, но ваш мозг должен уметь создавать это понятие и создавать предсказания с его помощью. В противном случае вы будете слепы в отношении этой эмоции.

Я понимаю, что эта идея звучит необычно, поэтому давайте рассмотрим несколько примеров.

Скорее всего, вы незнакомы с эмоцией под названием liget. Это ощущение буйной агрессии, испытываемой племенем охотников за головами илонгот с Филиппин. Liget включает сильное стремление, страсть и энергию при опасном вызове, когда группа людей соревнуется с другой группой. Опасность и энергия вливают чувство близости и общности. Liget — это не просто психическое состояние, а сложная ситуация с социальными правилами в отношении действий, выполняемых вами в это время, и в отношении того, как другие люди должны обращаться с вами. Для членов племени илонгот liget настолько же реальная эмоция, как счастье и печаль для вас.

Люди западной культуры, разумеется, испытывают приятную агрессивность. Атлеты ощущают ее в пылу соревнований. Киберигроки культивируют ее, проходя шутеры-стрелялки. Однако эти люди не испытывают liget со всеми ее предписанными действиями, изменениями бюджета тела, коммуникацией, смыслом и социальным воздействием, если только они не могут сконструировать понятие liget с помощью понятийного комбинирования. Liget — это цельный понятийный пакет, и если ваш мозг не может создать такое понятие, вы не можете испытывать liget, хотя вы можете испытывать ее компоненты: приятный аффект с высоким возбуждением; агрессивность; волнующее ощущение стремления к риску или ощущение братства из-за принадлежности к какой-то группе.

Теперь рассмотрим понятие эмоции, которое совсем недавно было усвоено американской культурой. На недавней встрече с сотрудниками моей лаборатории я узнала, что один знакомый (назовем его Роберт) не преуспел в получении Нобелевской премии. В прошлом Роберт общался со мной с пренебрежением (это вежливый эвфемизм для фразы «он вел себя как задница»), так что, когда я услышала эту новость, должна признаться, что испытала сложное эмоциональное переживание: некоторое сочувствие к Роберту, плюс небольшую долю удовлетворения от его неудачи, плюс огромный вал вины за свою мелочность, а также смущение, что кто-нибудь может обнаружить мое недоброжелательное чувство.

Представьте, что я бы описала эту комбинацию понятий членам своей лаборатории так: «Вероятно, Роберт ощущает себя ужасно из-за этой неудачи, и я этому рада». Мои слова были бы совершенно неадекватными. Никто в лаборатории не знал об истории с Робертом и не представлял моей одновременной вины и смущения; поэтому они бы не поняли моей точки зрения и, возможно, сочли бы задницей уже меня. Поэтому вместо этого я сказала: «Ощущаю легкое schadenfreude», и все в комнате улыбнулись и с пониманием кивнули. Одно слово эффективно передало мой эмоциональный опыт и сделало его социально приемлемым, поскольку у всех остальных было это понятие и они могли сконструировать восприятие schadenfreude. Мы бы не могли сделать этого, имея только аффект приятной валентности при чьих-то неудачах.

Ситуация здесь в точности такая же, как у более знакомой западной эмоции типа печали. Любой нормальный человек может испытывать неприятный аффект с низким возбуждением. Однако вы не можете испытывать печаль со всеми ее культурными смыслами, соответствующими действиями и прочими функциями эмоций, если у вас нет понятия «печаль».

Некоторые ученые полагают, что без понятия эмоций эти эмоции все равно существуют, однако затрагиваемое лицо не осознает этого, что означает нахождение состояния эмоции вне сознания. Я допускаю, что такое возможно, но сомневаюсь в этом. Если у вас нет понятия «цветок» и кто-нибудь показывает вам розу, вы воспринимаете только какое-то растение, а не цветок. Никакой ученый не заявил бы, что вы видите цветок, но просто «не осознаете этого». Аналогично, образ из пятен в  не имеет внутри скрытой пчелы. Вы воспринимаете пчелу только в силу знания понятий. То же самое рассуждение относится и к эмоциям; без понятий liget, «печаль» или «бесчипсовость», нужных для категоризации, никаких эмоций нет, есть только приблизительный шаблон сенсорных сигналов.

Подумайте, насколько полезным могло быть понятие liget в западной культуре. Когда курсанты военных училищ обучаются военному искусству, небольшая их доля, как сообщается, развивает в себе ощущение удовольствия от убийства. Они не стремятся убивать, чтобы получить удовольствие; они не психопаты. Но когда они убивают, они испытывают удовольствие. Их рассказы о сражении часто рисуют сильные ощущения удовольствия от остроты охоты или от хорошо выполненной работы вместе с товарищами по оружию. Однако в западной культуре удовольствие от убийства считается ужасным и постыдным; трудно сочувствовать или сопереживать тем, кто испытывает такое ощущение. Поэтому задумайтесь: что, если мы научили бы курсантов понятию и слову liget, включая набор социальных правил для того, когда надлежит испытывать liget? Мы могли бы встроить это понятие в наш более широкий культурный контекст норм и ценностей, точно так же, как мы встроили слово schadenfreude. Это понятие могло бы даже дать военнослужащим возможность гибко взращивать переживание liget, когда это нужно для выполнения их военных обязанностей. Новые понятия эмоций (вроде liget) могли бы расширить их эмоциональную гранулярность, улучшая сплоченность подразделения и выполнение заданий, при этом защищая душевное состояние служащих нашей армии как в сражениях, так и после возвращения домой.

Я понимаю, что говорю нечто дерзкое: что каждому из нас нужно иметь понятие эмоции до того, как мы можем испытать или воспринять эту эмоцию. Это определенно не соответствует здравому смыслу или повседневному опыту; эмоции воспринимаются встроенными. Однако эмоции конструируются посредством прогноза, и вы можете прогнозировать только с помощью понятий, которыми обладаете… которые у вас есть.

***

Эмоции, которые вы так легко испытываете и которые кажутся встроенными, вероятнее всего, были известны также поколению и ваших родителей, и их родителей. Классический взгляд объясняет этот процесс предположением, что эмоции — отдельно от понятий эмоций — встроены в нервную систему в ходе эволюции. Я тоже рассказываю об эволюции, однако мой рассказ касается социальной реальности и не требует отпечатков для эмоций в нервной системе.

Понятия эмоций вроде «страха», «гнева» и «счастья» переходят от одного поколения к другому. Это происходит не просто потому, что мы передаем свои гены, а потому, что эти гены позволяют каждому поколению устанавливать связи с мозгами последующего поколения. Детская психика заполняется понятиями по мере того, как они усваивают нравы и ценности своей культуры. Этот процесс известен под разными названиями. Развитие мыслительных способностей. Развитие языковых навыков. Социализация.

Одно из основных адаптивных преимуществ человека — почему мы процветаем как вид — состоит в том, что мы живем в социальных группах. Такая схема позволила нам распространиться по земному шару, создав подходящую среду обитания — питаясь, одеваясь и учась друг у друга в негостеприимных физических условиях. Поэтому мы можем по мере смены поколений накапливать информацию — рассказы, рецепты, традиции и что угодно, что можно описать, — которая помогает каждому поколению, формируя мозг, устанавливать связь со следующим поколением. Такой кладезь знаний между поколениями позволяет нам активно формировать физическую среду, а не просто приспосабливаться к ней, и при этом создавать цивилизации.

Конечно же, жизнь в группах имеет свои недостатки, в частности, есть важнейшая дилемма, с которой должен сталкиваться каждый человек: ладить с другими или вырываться вперед. Повседневные понятия вроде «гнева» и «благодарности» являются важными инструментами для этих двух конкурирующих подходов. Они — инструменты культуры. Они предписывают определенные действия, зависящие от ситуации, позволяют вам общаться и влияют на поведение других людей, находясь на службе управления бюджетом вашего тела.

Сам по себе тот факт, что страх поколение за поколением появляется в вашей культуре, не доказывает ни того, что страх закодирован в человеческом геноме, ни того, что он был создан естественным отбором миллионы лет назад у наших предков-гоминидов в африканской саванне. Объяснения с помощью одной-единственной причины игнорируют гигантскую роль коллективной интенциональности (не говоря уже о многочисленных свидетельствах современных нейронаук). Несомненно, эволюция позволяет людям создавать культуру, а часть этой культуры — система основанных на цели понятий, которые используются для управления собой и друг другом. Наша биология позволяет нам создавать основанные на цели понятия, но какие именно это будут понятия, определяется культурной эволюцией.

Человеческий мозг является культурным артефактом. Мы не загружаем культуру в девственный мозг, как программное обеспечение в компьютер; скорее, культура помогает нам устраивать связи в мозге. Далее мозг становится носителем культуры, помогая создавать и сохранять ее.

Все люди, которые живут группами, должны решать общие проблемы, так что неудивительно обнаруживать некоторые понятия, которые сходны для разных культур. Большинство человеческих обществ, например, имеют мифы о сверхъестественных существах: нимфах античной Греции, фейри кельтских легенд, лепреконах Ирландии, «маленьком народце» североамериканских индейцев, менехуне гавайского фольклора, троллях Скандинавии, азиза Западной Африки, аглулик культуры эскимосов; мими аборигенов Австралии; син Китая; ками Японии и бесчисленном множестве других. Рассказы об этих волшебных существах — важная часть человеческой истории и литературы. Однако это не означает, что такие волшебные создания действительно существуют или существовали в природе (как бы сильно мы ни хотели посетить Хогвартс). Категория «волшебное существо» сконструирована человеческим умом, и, поскольку она существует в таком количестве различных культур, она, видимо, выполняет определенную важную функцию. Аналогичным образом понятие «страх» существует во многих культурах (но не во всех — в качестве примера можно взять народ къхунг в пустыне Калахари) в силу выполнения важных функций. Насколько мне известно, ни одно из понятий эмоций не является универсальным, но даже если бы такое нашлось, сама универсальность не создает автоматически реальность, независимую от воспринимающих ее людей.

Социальная реальность — это движущая сила, стоящая за человеческой культурой. Вполне вероятно, что понятия эмоций — элементы социальной реальности, которым мы научаемся у других членов общества в детстве и даже позже, если вдруг переезжаем из одной культуру в другую (вскоре мы поговорим об этом более подробно). Поэтому социальная реальность — это своего рода канал для передачи поведения, предпочтений и значений от предков к потомкам посредством естественного отбора. Понятия — это не просто социальная надстройка над биологией. Это биологическая реальность, которая внедрена в ваш мозг с помощью культуры. Люди, которые живут в культурах с определенными понятиями или с более разнообразными понятиями, могут быть лучше приспособлены к воспроизводству.

В мы видели иллюзорные полоски, на которые мы разделяем радугу, когда категоризируем длины световых волн с помощью наших понятий для цветов. Если вы заглянете на страничку русского Google и поищете русское слово «радуга», вы увидите, что рисунки включают семь цветов, а не шесть: принятая на Западе полоса синего цвета делится на две полосы — голубую и синюю, как показано на рис. 7.2.

Эти рисунки показывают, что понятия для цветов зависят от культуры. В русской культуре синий цвет (blue) и голубой цвет (для западного человека sky blue) — это различные категории, такие же различные, как для американца синий и зеленый. Это различие вовсе не вызвано врожденными анатомическими различиями между зрительной системой русских и американцев; оно определяется культурными понятиями цветов, которым люди обучаются. Людей, воспитывающихся в России, просто учат, что светлый синий и темный синий — это разные цвета с различными названиями. Эти понятия внедряются в их мозги, и они воспринимают семь цветов.

Слова представляют понятия, а понятия — это культурные орудия. Мы передаем их от родителей к детям, от одного поколения к другому, как подсвечники вашей прапрабабушки. «В радуге шесть полос». «Деньги обменивают на товары». «Капкейки — это десерт, а маффины едят на завтрак».

Понятия эмоций — тоже культурные орудия. Они появляются вместе с большим комплектом правил и служат для управления ресурсами вашего тела или воздействия на кого-нибудь другого. Эти правила могут зависеть от культуры, которая оговаривает, когда они приемлемы для конструирования конкретной эмоции в конкретной ситуации. В США принято ощущать страх, когда едешь на американских горках, когда собираешься узнать результат онкологического обследования или когда кто-то наставляет на вас пистолет. В США не принято ощущать страх каждый раз, когда вы выходите из своего дома в безопасном месте: такое чувство считается патологией, расстройством под названием агорафобия.

Моя подруга Кармен, родившаяся в Боливии, была удивлена, когда я сообщила ей, что понятия эмоций значительно меняются от культуры к культуре. «Я думала, что у всех в мире одни и те же эмоции, — объяснила она мне по-испански. — Ну, у боливийцев эмоции сильнее, чем у американцев. Más fuerte». Большинство людей прожили всю жизнь с одним набором понятий эмоций, поэтому они, как и Кармен, удивляются, обнаруживая такую культурную относительность. И тем не менее ученые задокументировали по всему миру многочисленные понятия эмоций, которых нет в английском языке. У норвежцев есть понятие сильной радости, когда ты влюбляешься, они называют это forelsket. У датчан есть понятие hygge для определенного переживания тесной дружбы. Русское понятие тоска — это душевное страдание, а португальское saudade — сильное душевное влечение. После небольшого исследования я нашла испанское понятие для эмоции, у которого нет прямого эквивалента в английском языке, под названием pena ajena. Кармен описывала его мне как «ощущать боль за другого человека при виде его потери», но я также видела, что оно характеризуется как дискомфорт, стыд или неловкость за кого-то другого. Вот еще несколько найденных мною интересных понятий:

• Gigil (филиппинский) — желание обнять или сжать нечто, что ты невыносимо обожаешь.
• Voorpret (нидерландский) — приятное предчувствие какого-то события.
• Age-otori (японский) — ощущение, что вы после стрижки выглядите хуже.

Некоторые понятия эмоций из других культур невероятно сложны, возможно, даже непереводимы на английский, хотя носители, разумеется, испытывают их. Понятие fago в культуре народа ифалук в Микронезии может означать любовь, сочувствие, жалость, печаль, сопереживание в зависимости от ситуации. Говорят, что понятие litost из чешской культуры непереводимо, но приблизительно означает «мучения от собственной ничтожности в сочетании с желанием мести». Японское понятие эмоции arigata-meiwaku возникает, когда кто-нибудь делает для вас то, что вы не хотите и что может вызвать для вас проблемы, но от вас в любом случае требуется быть благодарным.

Когда я говорю слушателям в Соединенных Штатах, что понятия эмоций являются изменчивыми и зависят от культуры, а затем утверждаю, что наши собственные англоязычные понятия аналогичным образом являются локальными для нашей культуры, некоторые люди весьма удивляются, как и моя подруга Кармен. «Но ведь счастье и печаль — это реальные эмоции», — настаивают они, словно бы эмоции других культур не такие реальные, как наши собственные. На это я обычно говорю: вы совершенно правы. Fago, litost и прочее — не эмоции… для вас. Причина в том, что у вас нет понятий для этих эмоций; соответствующие ситуации и цели неважны для культуры американского среднего класса. Ваш мозг не может строить предсказания на основе fago, так что это понятие не ощущается автоматически так, как это происходит со счастьем и печалью. Чтобы понять fago, нужно соединить другие известные вам понятия, проводя понятийное комбинирование и затрачивая умственные усилия. Однако у людей ифалук такое понятие есть. Их мозг автоматически прогнозирует с его помощью. Когда они испытывают fago, это ощущается так же автоматически и реально, как для вас счастье и печаль, как если бы fago просто случалось с ними.

Да, fago, litost и прочее — это просто слова, созданные людьми, но ведь таковы же и «счастливый», «печальный», «испуганный», «сердитый», «удивленный». Изобретенные слова — самое что ни на есть определение социальной реальности. Сказали бы вы, что ваша национальная валюта — это настоящие деньги, а денежные единицы остальных стран просто придуманы? Для любого человека, нигде не путешествовавшего и не имеющего понятия о других денежных единицах, это может показаться верным. Однако у опытных путешественников есть понятие «денежная единица другой культуры». Я прошу вас усвоить понятие «эмоция другой культуры», чтобы вы понимали, что ее случаи настолько же реальны для других, как ваши собственные эмоции для вас.

Если вы считаете эти идеи дерзкими, попробуйте еще одну: некоторые западные понятия эмоций совершенно отсутствуют в других культурах. Эскимосы утка не имеют понятия «гнев». У таитян нет понятия «печаль». Последний факт западным людям принять крайне трудно… жизнь без печали? В самом деле? Когда таитяне находятся в ситуации, которую западный человек описывает как печальную, они чувствуют себя больными, встревоженными, утомленными или лишенными энтузиазма, и все эти состояния покрывают широким термином pe’ape’a. Любому, кто верит в классический взгляд на эмоции, приходится придумывать объяснение такому разнообразию и заявлять, что насупившийся таитянин на самом деле находится в биологическом состоянии печали, знает он об этом или нет. Конструктивист не может позволить себе такую роскошь уверенности, поскольку люди могут быть насупленными по многим причинам: они думают, прикладывают усилия, в плохом настроении, проверяют мысль или испытывают pe’ape’a.

Если выйти за рамки понятий для отдельных эмоций, то различные культуры не сходятся даже в том, что есть «эмоция». Западные люди рассматривают эмоции как переживание внутри индивида, в теле. Однако многие другие культуры характеризуют эмоции как события между людьми, для которых нужно два человека или больше. Сюда входят ифалук Микронезии, балийцы, фульбе, илонгот Филиппин, калули Папуа — Новой Гвинеи, минангкабау Индонезии, пинтупи Австралии и самоанцы. Еще более любопытно, что некоторые культуры даже не имеют единого понятия «эмоция» для тех переживаний, которые западные люди считают эмоциональными. Таитяне, гиджингали в Австралии, фанти и дагбани в Гане, чевонг в Малайзии и наши друзья химба из  — несколько хорошо изученных примеров.

Большинство научных исследований эмоций проводится на английском языке с помощью американских понятий и американских слов для эмоций (и их переводов). Согласно выдающейся лингвистке Анне Вежбицкой, английский язык является понятийной тюрьмой для науки об эмоциях. «Английские термины для эмоций являются народной таксономией, а не объективным не зависящим от культуры аналитическим каркасом, поэтому, очевидно, мы не можем считать, что английские слова вроде “отвращения”, “страха” или “стыда” являются ключом к универсальным человеческим понятиям или базовым психологическим реальностям». Чтобы сделать проблему еще более империалистической, заметим, что эти слова для эмоций принадлежат английскому языку середины XX века, и есть подтверждения, что некоторые вполне современны. Само понятие «эмоция» — изобретение XVII столетия. До того ученые писали о страстях, чувствах и прочих понятиях, которые имели различные смыслы.

Языки мира описывают различный человеческий опыт различными путями: эмоции и прочие психические явления, цвета, части тела, направление, время, пространственные отношения и причинность. Многообразие языков поражает. Пример дает опыт моей подруги психолога Батьи Мескиты, с которой вы встречались в . Она родилась и воспитывалась в Нидерландах, а позже приехала в США в постдокторантуру. В течение следующих пятнадцати лет она вышла замуж, растила детей и стала профессором в Университете Уэйк-Форест в Северной Каролине. Живя в Нидерландах, Батья ощущала, что ее эмоции были, если можно так сказать, естественными. Однако вскоре после переезда в США она заметила, что ее эмоции не очень подходят для американской культуры. Американцы казались ей неестественно счастливыми. Мы постоянно говорили бодрым голосом. Мы постоянно улыбались. Когда Батья спрашивала, как дела, мы всегда отвечали положительно («Дела отлично!»). Собственные эмоциональные реакции Батьи выглядели негодными для американского культурного контекста. Когда ее спрашивали, как она себя чувствует, она не показывала достаточного энтузиазма и не говорила «прекрасно» или «превосходно». Однажды я слышала, как она выступала с докладом о своем опыте, я кивала все время, яростно аплодировала в конце, а потом подошла к ней, обняла и сказала: «Превосходная работа!» Через миг я поняла, что только что подтвердила все до одного из ее наблюдений.

Опыт Батьи не уникален. Наша коллега Юлия Ченцова-Даттон из России говорит, что после переезда в США ее щеки болели целый год, поскольку ей никогда не приходилось столько улыбаться. Мой сосед Пол Харрис, переехавший из Англии исследователь эмоций, наблюдал, как американские ученые всегда возбуждались при решении научных загадок (состояние сильного возбуждения, приятные ощущения), но они никогда не были просто любопытны, растеряны или смущены (низкое возбуждение и вполне нейтральные переживания), что для него более знакомо. В целом американцы предпочитают приятные состояния с сильным возбуждением. Мы много улыбаемся. Мы хвалим, говорим комплименты и подбадриваем друг друга. Мы награждаем друг друга за выполнение дел любого уровня, даже выдаем «сертификаты за участие». По телевизору чуть ли не каждые две недели показывают шоу с награждениями. Я потеряла счет книгам о счастье, которые были опубликованы в США за последние десять лет. Мы — культура позитивности. Нам нравится быть счастливыми и праздновать, как у нас все здорово.

Чем больше времени Батья проводила в США, тем больше ее эмоции приспосабливались к американскому контексту. Ее понятия о приятных эмоциях расширились и стали более вариативными. Она стала более гранулярной, ощущая американский стиль счастья, в отличие от удовлетворенности и довольства. Ее мозг загрузил новые понятия американских норм и обычаев. Этот процесс называется эмоциональной аккультурацией. От новой культуры вы получаете новые понятия, которые переводятся в новые предсказания. С помощью этих предсказаний вы получаете возможность испытывать и воспринимать эмоции вашего нового дома.

Ученый, который открыл эмоциональную аккультурацию, — по сути, сама Батья. Она обнаружила, что понятия эмоций у людей не только меняются от культуры к культуре, но также и трансформируются. Например, ситуации, которые в Бельгии приведут ко гневу (например, коллега помешал вашей цели), в Турции включают также чувства, которые американцы бы воспринимали как вину, стыд и уважение. Но для турецких иммигрантов в Бельгии их эмоциональные переживания становятся тем более «бельгийскими», чем дольше они живут здесь.

Мозг, погружающийся в ситуации новой культуры, вероятно, чем-то похож на мозг новорожденного: его направляют больше прогностические ошибки, чем прогноз. Из-за недостатка понятий эмоций в новой культуре мозг иммигранта впитывает поступающие сенсорные сигналы и строит новые понятия. Эти новые эмоциональные шаблоны не заменяют старые, хотя могут вызвать наложение, как было в случае с моей сотрудницей Александрой из Греции, с которой вы встречались в . Вы не можете эффективно предсказывать, когда не знаете местных понятий. Вы вынуждены обходиться комбинированием понятий, которое требует усилий и дает вам только приблизительное значение. Или вы будете большую часть времени завалены прогностическими ошибками. Поэтому процесс аккультурации ложится бременем на бюджет вашего тела. На деле люди с более слабой эмоциональной аккультурацией сообщают о большем количестве физических недомоганий. И снова категоризация влияет на жизнь.

***

В этой книге я пытаюсь привить вам новый способ думать об эмоциях. Осознаёте вы это или нет, у вас есть набор понятий об эмоциях: что они такое, откуда они появляются и что они означают. Возможно, вы начали читать эту книгу, имея понятия классического взгляда, такие как «эмоциональная реакция», «выражение лица» и «эмоциональная цепь в мозге». Если это так, то я медленно заменяла их новым набором, в котором были «интероцепция», «предсказание», «телесные ресурсы» и «социальная реальность». В каком-то смысле я пыталась вовлечь вас в новую культуру, называемую теорией конструирования эмоций. Нормы новой культуры могут показаться необычными и даже неверными, пока вы немного не освоитесь и не придете к их пониманию… и я надеюсь, что вы это уже делаете или сделаете. В конечном итоге, если мы с единомышленниками будем успешными в замене старых понятий новыми, это станет научной революцией.

Теория конструирования эмоций объясняет, как вы испытываете и воспринимаете эмоции при отсутствии любых надежных биологических отпечатков на лице, теле и в мозге. Ваш мозг постоянно предсказывает и симулирует сенсорные сигналы изнутри и снаружи вашего тела, чтобы понять, что они означают и что с ними делать. Эти прогнозы идут через вашу кору, каскадом проходят из систем управления телесными ресурсами в вашей интероцептивной системе в вашу первичную сенсорную кору, чтобы создать рассредоточенные по мозгу симуляции, каждая из которых является случаем понятия. Симуляция, которая ближе всего к реальной ситуации, — победитель, который становится вашим опытом, а если это случай понятия какой-то эмоции, то вы испытываете эмоцию. Весь этот процесс происходит с помощью вашей управляющей системы на службе системы регуляции телесных ресурсов, чтобы вы оставались живыми и здоровыми. При этом процессе вы влияете на бюджеты тела тех, кто находится вокруг, что способствует вашему выживанию и распространению ваших генов на следующее поколение. Вот так мозг и тело создают социальную реальность. Вот так эмоции становятся реальными.

Да, так и есть. Некоторые детали пока остаются умозрительными предположениями — вроде точных механизмов каскада понятий. Но мы уверенно можем сказать, что теория конструирования эмоций — перспективный способ думать о том, как устроены эмоции. Эта теория учитывает все явления классического взгляда, а также его проблемы, такие как значительная изменчивость в эмоциональном опыте, в понятиях эмоций и в физических изменениях во время эмоций. Она развеивает бесполезные споры о природе/воспитании (то есть, что запрограммировано, а чему мы учимся), используя единый конструкт для понимания и физической, и социальной реальности, и приближает нас еще на шаг к научному мосту между социальным и природным миром. И этот мост, как и все мосты, ведет нас в новое место, как вы увидите в следующей главе: современной истории о том, что значит быть человеком.

Отправить