Глава 8
Рождественская звезда бутылочной крышки

«Я не гетеросексуалка, я – гитаросексуалка», – заявила Вера. Именно эта фраза почему-то примирила Лену с ее поездкой в Тагил – на встречу одногруппниц, до этого она уклонялась, хотя и фраза Дмитрия в переписке: «Недавно сам катался к школьным друзьям, ничего так, даже некоторые учителя живы», и Маша с Вовой, что притащили ее на свою встречу выпускников, где Вове слегка намяли бока за старые обиды, – все доказывали, что в этой встрече с почти чужими людьми нет ничего страшного. Но переговорщики из Тагила, хихикая, намекали на некий «сюрприз». А какой там мог быть сюрприз, кроме Сережи, бывшего ухажера? Никакого. Но сутки не слышать песен Веры, написанных ею на собственные слова, – многого стоило. Лена очень любила дочь, обожала, как она поет, только если это были чужие песни. А в песнях Веры Лена вместо слов слышала: «Я ничего не читала, даже из школьной программы, я путаю одеть – надеть, я ставлю ударения, как мне удобнее, господи, я слегка переделала “Лавину” Коэна, но никто этого не заметит, потому что у него песня печальная, а у меня слегка в мажоре и гораздо выше, у меня очень маленький словарный запас, но зато я пою с душой и про любовь, а чтобы никто не забыл, что я пою с душой и про любовь, у меня в каждой песне буквально все утыкано словами “душа” и “любовь”». Кроме всего этого, Лену выводил из себя контраст между настоящей веселой Верой и тем убожеством, с некими такими даже проблемами с головным мозгом, какое очерчивалось в песнях. Вера оставляла за собой такой текстовый след, будто была воздушной девушкой, слушающей исключительно Гайдна, потому что когда-то в детстве ударилась головой под звуки «Песни Радости». А меж тем, как прекрасно было ее исполнение «Одна посреди зоопарка» «Соломенных енотов», хорошее тем, что было очень похоже на оригинал, или, вот, песня Псоя Короленко, от которой хотелось одновременно жить и повеситься, – «Держи ум твой во аде». Вере нравились эти песни, она, по идее, должна была подражать чему-то такому, а вот не подражала.

Владимира песни Веры не беспокоили никоим образом – в смысле предвзятости к любому встречающемуся тексту он был не слишком требователен, а вот Женя слушал, хвалил, хотя и невозможно было не заметить, что он удивляется не меньше Лены такой разнице между настоящим содержанием Веры и тем, какое она транслировала при помощи голоса и гитары. Он почти никак не выдавал себя, но как-то весь подбирался, прижимал замок из пальцев к губам, словно силясь не закричать от боли, когда Вера принималась петь свое, а когда она прекращала и возвращалась к исполнению других песен, расслабленно разваливался. Если учесть, что именно Женя являлся помимо Лены основным читателем Лениной книжной полки, его чувства можно было понять. Лена их понимала и разделяла. Начав читать Блока лет в двенадцать с понятным интересом и потому тайком, Женя постепенно дорос до того, чтобы полюбить Платонова целиком, а Достоевского вовсе не за разговоры персонажей друг с другом, а за то, что происходило между этими разговорами, в самом воздухе текста. Сам Женя тихушничал на манер Анюты, так, в разговоре из него не особо можно было вытащить слов, но учитель по литературе, чуть не плача от восторга, принесла в учительскую его сочинение по «Преступлению и наказанию», где все само по себе было очень хорошо, но особенно выделялась фраза, с которой начиналось: «Герои Федора Михайловича всегда будто колючие кофты или целые купальные костюмы из свежей крапивы носят вместо нижнего белья, и нет ни одного без этой кофты, без этого купального костюма, кроме, разве что, Фальстафа и другой собаки, в которую бросают кирпичиком». «Ах, вот ты, значит, какой!» – с удовольствием подумала Лена, словно разом поняв все про этого мальчика, но была еще больше удивлена, когда чуть позже нашла в томах Блока закладки, спрятанные будто для нее только (а для кого еще?). На первой, которая ей попалась, было написано карандашом «Никита», на тех двух страницах, которые могла подразумевать закладка, было описание пожилого мужчины: «Он был вроде кота, что как ни ляжет, ни сядет – все было так, будто так и должно располагаться человеку, на ярком свету он не щурился, а только слегка прикрывал глаза, словно переживая некую мяту, или некую не чрезмерную сладость во рту, в чем тоже было что-то кошачье. Смотрел он всегда очень серьезно, так, верно, смотрит на неосторожного поэта холодок, такой же серо-зеленый взгляд выступает из темноты текста, то и дело заслоняемой поблескивающим маятником дактиля или амфибрахия. Не портил его лицо и нервный тик – едва заметное (но заметное таки) подергивание кончика левого уса, что, впрочем, не имело связи с душевным его состоянием в любой из моментов времени, а было следствием телесного увечья в детские годы». Эти внешние приметы, исключая возраст, усы, но включая тик, появившийся после аварии, цвет глаз, ощущение от Никитиного взгляда совпадали полностью. Лена принялась шарить по другим книгам в поисках этаких внутрисемейных пасхалок и следующей обнаружила закладку с именем Вера. Кажется, тут Женя имел в виду фрагмент про племянника «с глазами, как можжевеловые ягоды», подвижного, быстрого, безжалостного, «чем-то этим схожего с персидским огнем», но «ни на чью более наготу он не мог смотреть без отвращения, даже если это были просто руки без перчаток, ноги без обуви, словно их тем только, что обнажили, уже совали ему в беспомощное лицо, но ладони Саши, ноги в чулках – и без, весь жар его тела, такой разный – от мизинца до плеча, от крестца до ахилловых сухожилий, от фильтрума до коленей, даже при воспоминании об этом огне, всячески полыхающем во всех частях его подвижного тела, с угля самого Н., что называется, сбрасывало пепел, и он, сей уголь, если и не светился в полную силу, то хотя бы начинал тлеть со светом, похожим на цвет гранита».

«Угадал про меня или нет?» – мелькнуло у Лены, но сразу проверять не стала, хотя и помнила том и страницу, где был словно с нее написанный абзац. Третьей она отыскала Ольгу, «подобие русской дриады, и, да, это звучит пошло, мой друг, но Вы ведь не видели за всю свою жизнь деревьев кроме как в Летнем саду и печке. Представьте себе непроходимый березняк, а таковые существуют, уверяю Вас. Этот ужас леса, видного едва ли не насквозь, но притом непролазного совершенно. Вы можете возразить, что все женщины сложны, ну так все сложны в частном и общем, но не в той степени, в какой настоящую бездну представляют подобные особы, как бы пронизанные светом, и притом… словом, это нужно испытать на себе, она думает, что знает, чего хочет, но если Вы дадите это ей, то она Вас возненавидит, она сама и Анна, и паровоз, и Вронский, и Каренин, и Сережа, и даже Фру-фру, всё вот то, что описал Лев Толстой, – это малая часть того, что происходит у нее в душе в какие-нибудь полдня, если день этот не задался».

Владимир (отмеченный Женей «д. Вова») удостоился описания отставного капитана, «доброго больше не по природе, а от усталости, но до такой степени, что усталость эта стоила не доброты даже, а самой добродетели». Лена ревниво подумала: «Ну, то, что вы, ребята, в “Икс-ком” наперегонки играли, ничего еще не значит», и полезла смотреть про себя, подозревая где, заранее пугаясь, что Женя мог ее разгадать.

Копаясь, нашла еще две закладки с именем Вера. «Она откинулась назад и рассмеялась весело и зло, затем уронила голову на вытянутую руку и сказала с жалостью почти: “С каждым днем все, что тебе во мне нравится (а тебе, ты говоришь, нравится каждая часть моего тела, и даже слизистые внутри меня), будет постепенно истаивать, каждая часть выгорает, вроде свечки прямо сейчас, а ты будешь помнить меня такую, пока мы не встретимся лет эдак через двадцать, так что ты подступишь со своей нежностью лишь к тени меня, и тень – лучшее, что от меня к тому времени останется”. “Но у тебя будет хотя бы тень”, – не мог не ответить Аркадий».

«Мужчины же, по Чарльзу Дарвину почти, переходят из одного тела обезьяны в другое, в детстве – макаки, в юности – павианы, позже орангутаны, либо гориллы, а в старости – снова макаки, только седые и малоподвижные, так я это вижу». «“Я вижу это не так”, – отвечала она, но как видит, не сказала».

И еще: «Находились они в том отрывке отношений, когда как бы она к нему ни прикасалась – за руку ли брала, проводила ли пальцем по щеке, приваливалась ли сбоку, сжимая его локоть, – всё ему казалось, что все эти прикосновения относятся к его члену, даже и не совсем так, все ее движения вообще – от перелистывания страниц до задумчивого верчения волос, от постукивания пальцами по диванной подушке до катания яблоком по скатерти – от руки к руке, – всё, всё без исключения относилось к члену, только к нему – и ни к чему более, но необходимо было делать мину, что все обстоит не подобным образом».

К счастью, нет, ничего он не угадал. Никак не были отмечены слова: «Кажется, и внутренняя уверенность ее, так заметная всем, была порождена точным знанием, что никто не разоблачит в ней, вышедшей из бог знает какого подвального чада, увешанного поперек бельем тяти и младших детей, ее собственными тряпочками, ту, что могла напитать чернилами до костей. Настолько несопоставимы были два разных мира: тряпочек и слов, блестящих, как хирургические приборы, что казалось – они вовсе не могут пересечься; а ведь именно из унижения, боли, грязи и семени пробившееся слово было особенно сильно, поскольку опиралось на то, на чем держалось все на свете». Вместо этого фрагмента Женя выбрал страничку из конца романа, с того места, что предваряло примечания. Там и слов-то было всего ничего, это и роман-то был не ахти какой, поскольку оставил Лену в недоумении, и каждый раз оставлял, когда она его перечитывала (точнее, перечитала, потому что после недоумения и перечитывания третий раз она возвращаться к нему не захотела). Слова, что Женя выделил ей, были такие: «…все они единственно верные». Лена решила: «Нужно будет прижать его – и выспросить», а затем принялась искать закладку про Аню, которую так и не обнаружила, пока шерстила книги в поисках себя любимой.

Последовавший за тем допрос Жени показал, что закладка была: так они с Верочкой развлекались, но Лену решили не задевать, потому что она могла рассердиться, потому что Анюта рассердилась словам про нее, и неизвестно, что это были за слова (в процессе выяснилось, что Аню очень зацепило единственное слово «улиточка», да так, что от Жени только клочья полетели), впрочем, неважно. Между Аней и Леной был поставлен знак равенства, Анютина реакция на цитаты была приравнена к таковой возможной реакции Лены. Несправедливо было рассудить так, поскольку Лена успокоилась как будто, Анюта же переняла у нее эстафету беспокойства и холодной раздражительности.

Где-то за год до того вечера, когда все разрешилось и Лена собралась ехать в Тагил к институтским подружкам и сюрпризу, тоже, получается, зимой, перед Новым годом, Владимир стал безобидно опрашивать всех в доме, кто что хочет получить под елку; совершенно неважно, кто там чего хотел, потому что сразу после вопроса Лене Владимир, как оказалось, очень неосторожно подался в сторону Ани, а та ответила, что ничего не нужно, все у нее есть. Владимир настаивал, Аня ровным и спокойным голосом отвечала, даже отшучивалась, мол, папа, нарядись Дедом Морозом, было бы классно (Вера ее поддержала). Володя принял предложение, но это был нематериальный подарок, а он хотел подарить что-нибудь интересное, желал хотя бы понять, в каком направлении выбрать то, что удивило бы дочь. Он пошутил: «Давай привезу тебе цветочек аленькой».

«Это, я так понимаю, – опять же спокойно заявила Аня, – намек на то, что у меня никого нет».

Тогда Владимир издал тот невероятный звук, которого Лена от него не слышала никогда – ни за месяцы знакомства, ни за то время, когда они жили вместе. Он как бы пустил готовый ответ через голосовые связки, но слов для этого ответа не нашлось, хотя всегда слова находились до этого, так что уже выработался рефлекс соединять вместе юмористический тон и голос. Получилось у Владимира такое веселое кряхтение с задавленным удивленным смешком. «Ты понимаешь, – пояснил он потом, – я же привык что-то похожее от тебя слышать или от Маши, всякие язвительности эти, всегда так подобран. Сгруппирован».

«Знаешь, папа, ты прав, – сказала Аня. – Да. Подари мне вибратор, вот что. Раз уж вам не дает покоя, что никого нет, кто потенциально может во мне оказаться. Я его буду в бантики наряжать, в гости водить. Куча плюсов: с родителями знакомить не надо! не залечу! что там еще? поедет со мной, куда бы я ни собралась, не будет спорить, не будет пить, не будет изменять, к другой не убежит! Будет у нас гармония!»

Слова: «Ань, ты что?» Владимира и «Аня, ты с ума сошла!» Лены прозвучали одновременно, и Анюта выкрикнула родителям по очереди: «Ничего!!! Да, сошла!!!» – и, судя по донесшемуся до Лены звуку, кинула в стену карандаши, а затем упала на кровать. «Отстань!» – рявкнула она на отца, который, видно, решил ее утешить прикосновением. Владимир покинул комнату девочек с застывшим в недоумении и растерянности лицом. Лена с готовностью сменила его, и, хотя подозревала, что все дело в Жене, которого не имелось в количестве двух копий, строго потребовала объяснить эту сцену; она так и сказала: «Аня, объясни, пожалуйста, что это только что было?» Аня молчала, свирепо дыша. «Как бы ни было плохо тебе, во-первых, скажи, в чем дело, а во-вторых, никак ты не могла так отвечать отцу. Он тебе ничего плохого не говорил, чтобы такие вещи ему отвечать. Он не твой одноклассник, да если бы и был. Даже я с ним, когда ссорюсь, таких слов не допускаю, если ты не заметила. Как бы мы в пылу ни поносили друг друга, до такого не доходит».

«Ненавижу вас всех», – сказала Анюта с пугающей искренностью.

«За что?» – поинтересовалась Лена.

«За все», – ответила Аня.

Это был тот момент, когда лучше не трогать. Когда каждое слово, будь то требование или ласковая просьба, только ухудшили бы всё. Вообще, Лена обнаружила вдруг, когда девочки перешагнули некий порог взросления, что она хуже, чем они, то есть была хуже и скучнее в их возрасте, чем каждая из них в отдельности и, тем более, они обе вместе. Отчасти она ощущала даже такое третирование, какое имелось в ее классе, когда она не учила, а училась. Какой была она в шестнадцать? Девочкой, которая думает, что соображает в математике получше остальных, – они же пели, играли на музыкальных инструментах, прекрасно рисовали, Аня смотрела англоязычные сериалы без перевода и субтитров, и пускай в репетиторов были вложены их с Владимиром деньги, это никак не отменяло того, что Аня знала английский, а Лена и Владимир – нет. Они были лучше тем, что могли стать лет через десять неизвестно кем – не инженером и учителем, а кем-то другим, кем в их семье еще никто не становился, и вот эта возможная перспектива чего-то необычного невольно принижала Лену в собственных глазах, не давала ей отстраниться, как в школе, просто перечеркивала все ее педагогическое образование и опыт. Она не придумала ничего лучше, чем подождать чего-то, что, возможно, должно было найти выход само собой.

Вторая ссора, и опять же воспалившаяся от отца, произошла весной. Владимир, растерявший осторожность после Аниных извинений и совместных посиделок, да в целом в силу протекших нескольких месяцев, когда все шло мирно между ним и дочерью, даже в таком умилительном ключе, что нередка была вечерняя пирамидка из Владимира и все выше сидящих на его коленях Ани, свесившей босые ножки (не переставшие для Лены быть ножками, хотя размер обуви у Лены и Ани уже совпадал), и сидящего на коленях Ани Никиты, тоже свесившего босые ножки, такое, несколько задушенное дыхание Владимира при этом казалось вздохами нежности. Удивительным образом эта пирамида образовывалась во время просмотра всех частей «Гарри Поттера», и тем тяжелее было Владимиру при просмотре «Даров смерти», потому что он и сам сопереживал алчущему возмездия маглу – полному тезке настоящего Гарри, который неукротимо, при помощи своей волшебной палочки на батарейках и гранат, начиненных авада-кедаврой, сводил на нет пожирателей смерти, крестражи, а затем еще полчаса зрелищно ухайдакивал Волан-де-Морта.

В принципе в эту ловушку мог попасться кто угодно, просто бог, что называется, уберег остальных в семье. Лежал забытый на журнальном столике скетчбук, сама же Аня его там и оставила, ей об этом было сказано в ссоре, на что она выкрикнула: «А если я телефон забываю, вы тоже в него лезете?», и поскольку выпад этот был в сторону Владимира, а он лез, да, то просто в статую обратился, избегая требовательного Анютиного взгляда, похожий в тот момент на мальчика из «Меркурий в опасности».

А всего-то Владимир глянул на пару страниц и сказал, привлекая внимание: «Аня, слушай, красиво!», как она тут же вывалилась, будто из преисподнии, выхватила у отца из рук свои бумажки и стала мять их и рвать прямо на полу, рыдая, как от унижения. Владимир, не поняв еще, что в очередной раз началось, сел тут же и попытался унять дочку, так она, едва ли не с пеной у рта, приблизила свое лицо к его, протянула низким от непонятной ненависти и дрожащим от плача голосом: «Уйди-и-и-и-и-и-и!». Отчасти Лена понимала, почему Аня так. Если бы Владимир влез в ее ноутбук и стал хвалить стишки, тоже бы наверняка не дождался от Лены участия и ответной ласки. Но тут случай был все же попроще, как ни крути: Аня сама разбросала рисунки, это было почти как если бы она развесила их по стенам и отвечала истерикой на то, что кто-то на них смотрит. Именно упирая на это, да еще срезая некоторые возражения буквально на взлете своим учительским голосом, Лена подавила очередной бунт, сознательно довела Аню до таких бессильных слез, что отцовские обнимашки и усиливали их, и утешались ими. Но поведение Ани настолько впечатлило Лену, что, видя после какую-нибудь брошенную Аней вещь, Лена не удержалась несколько раз от одной и той же язвительной шутки: «Это не предмет искусства? Может, уберешь?»

Казалось бы: чего проще, спроси у другой дочери, раз у тебя их две, вторая хотя бы в общих чертах должна представлять, что творится с первой. Но нет. Вера была в полном недоумении. И это было не то фальшивое недоумение, когда широко открываются для наигранной честности глаза, руки прикладываются к груди. «Мама, я не знаю», – просто отвечала Вера с какой-то усталостью, что после первой ссоры, что после второй. После второй добавила: «Мне легче было бы, если Женька начал бы чудить вот так. Я бы знала, что он о другой там думает, или я ему надоела, что-нибудь такое, короче, а сейчас она просто чужая становится иногда, какие-то у нее секреты, о которых она говорить не хочет, это обидно. У нас до сих пор есть такие обоюдные тайны, про которые ты не знаешь, они уже такие забавные, но хотя бы какой-то… клей между нами».

Опрос учителей показал, что в школе у Ани все в порядке, поскольку травля исключалась и по той причине, что Аня сама по себе, вне семьи, была веселой, шутливой, с ней было очень легко, всегда она готова была помочь и на контрольной, и с домашней работой, могла нарисовать что-нибудь, да и Вера не допустила бы никаких шуток в ее адрес. Парочка парней по Ане даже как бы сохла, один ходил с ней вместе в изостудию, больше для того, чтобы провожать. Валентинок она получила восемь штук, а это что-нибудь да значило.

Женя что-то знал, но сказал: «Я не уверен». «Да ты хотя бы скажи, в чем ты не уверен, Женечка», – взмолилась Лена, когда воспоминания о прошедших скандалах были еще свежи и очень не хотелось новых. «Это совсем глупо будет, если ошибаюсь, поэтому лучше не надо, – попросил Женя, – но она не беременная – это точно, не переживайте». «Да уж лучше бы!» – воскликнула тогда Лена.

Разговоры с Ольгой тоже ничего не дали. Отчасти она переняла материнскую прямоту, поэтому попробовала объяснить все через ПМС. «И даже не близко!» – возразила Лена. «Тетя Лена, совсем не понимаю, чем вы можете быть недовольны, – ответила тогда Ольга. – Ну, мало ли, чем она сейчас одержима. Я в ее возрасте по рэперу какому-то сохла, и от его карьерных поворотов и всяких слов в интервью и текстах бесилась или радовалась, потому что мне казалось, что они то приближают его ко мне, то от меня отдаляют. А сейчас даже вспомнить не могу, как его звали, блин! А ведь вся стена плакатами была увешана и журнальными вырезками, и в тетрадку были переписаны все песни. Бред какой. Хотелось почувствовать, как-то поучаствовать в том, что он делает, а когда от руки пишешь, получается, будто сама это делаешь».

«В этих словах есть резон, – заметил Владимир, когда Лена передала ему Ольгины слова. – Дуэт “Кар-Мэн” распался, так я неделю чуть не в трауре ходил, песни переслушивал. Встал на сторону Лемоха, как сейчас помню, хотя не помню – почему, собственно. Кажется, впечатлился тем, что он головой на кирпиче спит, чтобы прическу перед концертом не испортить. А сейчас Ане вполне может какой-нибудь ютубер нервы мотать. Надеюсь, она не в Хованского или Убермаргинала втюхалась, потому что это был бы прямо конец от гиеньего смеха и того и другого в случае возможного успеха. Мэд еще туда-сюда, на Корморана Страйка из сериала похож, Зулин, вот – просто идеал, так и вижу их вместе лет через пять. Но идеальнее всего – Кристофер Одд, но это очень маловероятно по многим причинам». «С тобой невозможно серьезно разговаривать», – сказала Лена. «Отож», – ответил Владимир.

Впрочем, проблема исчезла на время будто сама собой, как Лена и надеялась. В какой-то момент Аня была замечена за нежной перепиской в телефоне, да еще с таким уютным хихиканьем при каждом ответном сообщении, даже не окрысилась на Владимира, когда он рискнул спросить, с кем это она так, получил такой же, как у Веры, ответ: «Ни с кем». (Вера так отвечала, даже если переписывалась с Женей.) В День города она ушла гулять отдельно от всех тех близких, кто собирался шлындать по центру, то есть Веры, Жени и Вовы, а Лена этих скоплений не любила. Заранее строго было оговорено на тайном семейном совете, что никто за Аней не следит, пусть все будет, как будет. «Мне трудно будет от этого удержаться! – признался Владимир. – На горизонте моего отцовского воображения, как ни крути, а все же маячит такой обаятельный Гумберт, искусствовед почему-то, или художник по декорациями в оперном театре, такой, значит, с кашне, как петля, и в целом, в прикиде таком хипстерском, хотя у него у самого трое детей, ровесников моих. Вот такая картинка вырисовывается у меня».

Анютины ночные чаты, вообще, все ее такое приподнятое настроение, когда она весело вваливалась в квартиру, не прекращая смотреть в телефон, где часто отзывались одинаковым звоночком догоняющие друг друга послания, непрерывное ее рассеянно-веселое «ага-ага» в ответ на любые вопросы прекратились в конце ноября, и тогда же Анюта впала в совсем черную меланхолию. Она была полна такой тоски, что даже не скандалила. В школу она ходила, как автомат. На все вопросы Лены, Владимира и Веры спокойно отвечала: «Ничего», но за те несколько недель, что длилась у нее эта печаль, она успела сильно утомить Никиту тем, что, как только он появлялся в доме, хватала его поперек живота и тащила к себе на колени при любом удобном случае. Он, кажется, стал ее избегать, спасаясь на руках других людей.

Между вечерними уроками и сном она просто лежала на кровати и слушала музыку в наушниках, словно что-то сильно обдумывала, и именно вот эта вот задумчивость очень тревожила Лену: очень уж решительным становился подбородок Ани, когда она лежала, скрестив ноги и сложив руки на груди, – это походило на планирование чего-то, потому что походило на шевеление нижней челюсти спорт- сменами перед прыжком через планку.

«Может, пришло уже время поделиться своими подозрениями?» – взъелась на Женю Лена. «Это не то, – сказал Женя, смущаясь. – Я думал, она в интернет-конкурсе участвует, но он уже давно прошел, а она туда свои работы посылала, но даже в финал не попала. Но это еще летом было. Это явно не то». «Это, Женечка, явно не то! – заявила Лена. – Тут не надо быть особо умным, чтобы понять, что ее кто-то бросил. Или, там, разрыв произошел! Меня просто интересует: кто, когда, что и как». Этот шипящий разговор происходил на кухне, в ожидании Никиты и Владимира, как раз после того, как Лена решилась на поездку и даже перезвонила институтской подруге, которая успела поделиться тем, что у нее четверо и что она ни дня в школе не проработала. Завершив беседу, Лена еще заглянула к Ане, чем расстроила себя и решила вцепиться в Женю. В такой последовательности это происходило.

«Он не знает, – таким же шепотом, как и остальные, заявила Вера, – и я не знаю. И вообще, давайте я после каждой ссоры с Женечкой тоже буду вот так падать и слушать что-нибудь. Это уже не смешно. Она и мне отвечает “ничего”. Прямо бесит уже».

Теснимые с одной стороны Аней, а с другой – Леной, Вера и Женя выбрали сначала путь непротивления злу насилием и пытались игнорировать то, что происходило; Вера сама пробовала давить на сестру своим весельем, по большей части наигранным; когда это не сработало, Женя с Верой придумали чаще пропадать где-нибудь, постепенно расширяя культурную программу своих похождений от пиццерий и кино до прогулок в театры и музеи, потому что зависать на даче им запретили, а так бы они там и сидели, тратя время на поцелуи. На этот раз никакой цели у их прогулки не было, идея прошвырнуться была вызвана давлением Лены, и сразу, всячески отшипевшись, они засобирались, Женя просто оделся, а Вера так, чтобы слышно было, что она раздражена. Лена боялась, что Анюта будет длить свою хандру настолько, что они это перестанут замечать, начнут вести себя так, будто нет ее дома – и все. Это был один из двух самых плохих исходов. Пока Вера бесилась – все было относительно в порядке, так что имелась возможность спросить без раздражения, не забыла ли она телефон и когда планирует вернуться. Вера выразила надежду, что никогда, что по пути их украдут пришельцы, и хотя вертелась у Лены на языке шутка про песни Веры, которые помогли бы освободиться из любого плена, высказывать ее Лена не стала.

«Вот так оно и будет», – подумала Лена, когда дверь за детьми закрылась и наступила полная тишина, то есть не полная – из соседней комнаты слышны были ударные в наушниках Ани, но звуки эти походили на неразборчивый гул не слишком громко включенной музыки в соседней квартире, что лишь усугубляло репетицию грядущего одиночества. Кинематографические, очень убедительные врезки этого будущего она получала почти ежедневно: когда ходила в магазин или еще куда, когда видела пожилых людей, одних и парами, и пары цеплялись друг за друга, будто были единственными двумя людьми на некоем острове, полном молодых бодрых животных, но не людей, не таких, как они, существ; из брюзгливого от отчаяния переругивания всегда торчала претензия на то, что кто-то умрет первым. Одинокие же старики и старушки вообще передвигались по городу, по магазину, как по лесу, как по тропинке среди деревьев и кустов, их, кажется, удивляло, что на кассе с ними заговаривают, а на остановках пробуют помочь с посадкой. Это вздрагивание, как после дремоты, что-то скручивало внутри Лены каждый раз, когда она это видела.

Чувство грядущего одиночества усугублялось еще и тем, что она до сих пор многого так и не поняла, и подозревала, что и не поймет вовсе. Все время имелось что-то такое, к чему не находилось опыта. Разница между шестым, седьмым, восьмым, девятым, и далее, классами, была чуть ли не разницей поколений. Лена слыла умелым педагогом, но ей и до сих пор казалось, что это не в ее педагогических каких-то талантах дело, а в умелой актерской игре, способной скрывать вопиющие незнание и непрофессионализм. О какой, вообще, педагогике могла идти речь, если она удивлялась дочерям, еще тогда постоянно крутящимся перед глазами, когда она знала, что они смотрят, какие сказки любят, какие уже слышали, какие – нет, во что играют, что любят из еды. Оба этих вроде бы досконально известных существа исхитрялись ошеломить ее каким-нибудь рассуждением, да обычным словом, переделанным, чтобы удобнее было произносить. Что говорить о том, что происходило дальше.

Аня и Вера смотрели на Лену как на человека, обладающего неким жизненным опытом, была же она их родителем, в конце-то концов. Большинство их обид и были из-за того, что она как бы должна была понимать, что именно они переживают, понимать некие намеки, чуть не мысли должна была читать с высоты своего жизненного и родительского опыта и не делала этого. А она была первый и единственный раз матерью вот этих вот близняшек, первый и единственный раз матерью именно этих близняшек-дошкольников, младших школьников, учениц средней школы, девочек, перешедших в девятый. То, что переживали в первый раз они, она и сама переживала в качестве матери впервые, это было не повторение, а продолжение жизни, и всё в этой жизни было первым и неповторимым переживанием. Все эти «я взрослая, я вас кормлю, я лучше знаю» она почти и не пыталась использовать, а если и произносила что-то подобное, то и сама себе не верила – сколько было вокруг примеров того, что это работает как-то не так вовсе, и уж тем более в России, где чуть ли не каждые пять лет происходило что-то вроде отмены крепостного права, так что всю страну этак перетряхивало, как в решете.

Был у Лены ученик, который приходил в школу, учился и уходил после занятий, нигде не участвовал, ни в каких праздниках. Ни с кем не дружил, но и не конфликтовал, затем просто родители его перевезли куда-то, он как появился, так и пропал. Лена порой думала, что о своих дочерях знает едва ли больше, чем об этом ученике: такие же были у них черные ящики в головах, которые получали некую внешнюю информацию и переваривали ее каждый по- своему, совершенно бесконтрольно и непредсказуемо; те знания о Вере и Ане, которые Лена приобрела, живя с ними, как бы воспитывая их, никак не помогали в том, чтобы понять их.

И тут позвонил запыхавшийся Владимир, было слышно, как он четырехного и двухголосо идет по ступеням подъезда – Никитины шаги и голосок вторили ему тяжелым детским топотом и какой-то песенкой.

«Лена! – почти смеясь, заявил Владимир. – Наша дочь – дура!» «Какая из?» – поинтересовалась Лена, заранее чувствуя облегчение от волочившихся уж какой день страданий. «Сейчас объясню», – сказал Владимир и заскрежетал ключом в замке. «Неудачного ты себе исповедничка нашла, Анюта!» – крикнул Владимир от порога, прямо в распахнувшуюся дверь. «В наушниках, – напомнила ему Лена. – В чем дело-то, блин?» «Ну, короче, – сказал Владимир почти радостно, – Аня больше по девушкам. Всё. В этом весь, блин, сюрприз. Этому вон, – мотнул он головой, сдергивая шапку с Никиты, – проболталась, нашла, что называется, кому. Пойду к ней».

«Идиотизм какой», – подумала Лена, потому что ее сразу перебросили будто в некий сериал с каминг-аутом и заставили смотреть на себя со стороны – любоваться на то, как Аня попала в некую рифму Лениной дворовой подружке Ирине, которую видела вживую дай бог суммарно два месяца за всю жизнь, и неточно отрифмовалась с Верой, на которую была похожа внешне, какую знала всю жизнь, и при этом вот так вот оказалось, что ничего совсем не похоже, и не гарантирует глубокого знания друг друга проживание бок о бок.

Владимир открыл дверь в комнату девочек и скрылся в темноте. Эта готовность сразу подставиться под возможные истерику и гнев не сказать, что не обрадовала Лену. Если бы ей внезапно вот так сообщили и заставили говорить какие-то слова, то не обошлось бы без неловких оговорок, ей и сразу-то пришло в голову словосочетание «тоже люди», выскажи она его да хоть кому, самой было бы неловко. Или, например, «ну, бывает» таким смиренным голосом с ноткой тоскливости; совсем не такое, наверно, требовалось Ане.

«И что?! – донесся до Лены возглас Владимира. – Мы-то всегда с тобой, тупое ты создание! Как так можно-то, вообще?» Судя по тому, что Аня не кричала в ответ, крик Владимира был позитивным взрывом в их споре. «Ну да, мы и узнали почти первые, но какой ценой! – опять вспыхнул Владимир. – Мы по ауре, знаешь, угадывать не умеем, кто какой ориентации! Должны бы, да! Но нет, представь себе!»

Вынутый из верхней одежды Никита с готовностью убежал к отцу, Лена, привыкшая уже тискать его при появлении, испытывающая даже некоторую потребность в этом, только и успела, что слегка поймать его за лицо и провести рукой под теплым его подбородком и по холодной щеке. Они опять перешли в такое воркование, так что Лена присоединилась к ним и застала конец фразы Владимира: «…тем более нужно было выяснить, хотя бы из любопытства, как все отреагируют, чтобы знать, как себя вести: превращаться в такую юную бунтарку, как в кино, чтобы родители за сердце хватались от выходок, пытались в церковь отвести, наставить на истинный путь. Или не превращаться, если все норм. Так как-то думаю».

«Вот-вот, – подтвердила Лена, – у меня, только в школу пришла, в классе был ученик, как раз бунтарь, видимо, поэтому. Недавно фотографии прислал, где с мужем и детьми».

Аня слушала, потупясь.

«Да толку-то сейчас советы давать, как надо было, – вздохнула Лена. – Сказала бы Вере, да и все. Или Женьке, они бы уж и придумали, как нам об этом сообщить. Да нам бы просто сказала».

«Я уже поудивлялся на это», – заметил Владимир.

«Я Жене сказала, – шепнула Анюта. – Когда оказалось, ну, когда я ее попыталась поцеловать, а вышло, что зря. Все ему и рассказала, но попросила никому не говорить. А он никому и не рассказал. И она никому не рассказала».

«А я рассказал!» – сообщил Никита, весело оглядываясь на Лену, и, казалось, сиял от радости, как звездочка. Аня, смеясь и плача, заграбастала Никиту и, вздыхая от приступа любви, стала его мучить.

«Женька хорош, конечно, тоже, – пошутил Владимир, – как в рассказе про честное слово. Если Верочка услышит, что он знал, – ему кранты».

Когда они остались вдвоем, само как-то так получилось, то долго молчали, затем Лена обняла Аню и все подыскивала и никак не могла найти слова, которые должны были утешить Аню раз и навсегда. Понятно, что не было таких слов, поэтому найти их было невозможно, были только старые слова, которые нужно было повторять, иначе они блекли со временем.

«Могла тете Ирине написать и посоветоваться. Не убили же ее родители, а там люди еще советской закалки. Был шанс, что начнут с вилами и факелами бегать».

То, как Аня затихла под ее рукой, наталкивало на некий вывод. «Она тоже знает, – угадала Лена. – Это просто прекрасно, конечно, и…»

«Да», – на этот раз Аня угадала.

«А им что мешало нам рассказать? Вот, тетя Ира как объяснила, что ничего не хочет говорить?»

«Я должна была сама», – ответила Аня.

«А норвежская наша лыжница?..»

«Она подумала, что это розыгрыш какой-то. Я как раз в апреле им… А когда позже, там такая переписка возникла, она очень засомневалась, еще какая-то ссора была, из которой она решила, что я внимание к себе привлекаю так вот неизвестно по какой причине. Вот так как-то».

«В целом ситуация очень смешная, не находишь? Все вокруг знают, кроме меня, папы и Веры. Даже, считай, мелкий и Женя в курсе, куда смешнее. Особенно Женя. Выкручивался, как уж», – Лена рассмеялась, вспоминая, затрясло от тихого смеха и Аню: «Вот бедолага».

«Я тебя так же, как Веру, люблю, правда, можешь в это даже не верить, – сказала Лена. – Не забывай, что так оно и есть. Конечно, я не умею, как папа, прямо громко об этом сообщать все время, на руки хватать, кружить, чтобы такой фейерверк, шутихи, хлопушки, конфетти. Хотела бы, да не умею. Но люблю. Но и Вера тебя любит, как никого. Можно было совсем никому не говорить, но ей сказать, ты же ее знаешь, сколько вы, вон, секретов от меня таите, про некоторые я уже и сама догадалась. Этот несчастный приз от школы, ваза эта, по-тихому пропавшая из дома, наверно, лет восемь уже как ее грохнули, не сказать что такая тайна, а, однако, тишина, никто ничего не сболтнул, никто ни на кого не показал. Пойдем, посидим со всеми».

Женя, словно чуя паленое, проводил Веру только до квартиры – и к чести его стоит заметить, что время было уже позднее, имелась причина не засиживаться, и все же Лена успела переглянуться с ним многозначительно, пока закрывалась дверь, а он бесшумно успел показать, что выдыхает с облегчением. Аня очень волновалась перед ее приходом, произнесла даже слово «признаться». На что Владимир сказал, слегка кипятясь: «Что значит “признаться”? Ты украла у нее что-то, что ли? Да все больше бы переживали, если бы ты в нашисты пошла, или, как это сейчас называется, в юнармию, там, вот уж по какому поводу стоило бы переживать. А тут, господи, ну, лесбиянка и лесбиянка, ты же не назло ей лесбиянка, скорее себе самой назло, когда так подставилась. Вообще, просто извинись перед ней за эти “ничего”, что ты говорила, это-то и обидно было. А больше тебе не за что извиняться, вроде бы. Ну, еще за то, что ты от нее утаила. Это тоже край, и совсем некрасиво было. Она-то тебе все рассказывает из того, что ты нам не рассказываешь. Ох, жалко, что сейчас вы дневники не ведете. Такие в тетрадках в клеточку. В общих. Насколько проще было бы найти такую и подло читать».

«Я не подставилась, – сказала Аня. – Человека я угадала, что хороший, только не угадала, что она ко мне ничего не испытывает, кроме дружбы. Я думала, что у меня есть радар, ну, как в кино. (Правда, по нему выходило, что чуть ли ни треть школы можно… склеить.) Решила не в школе знакомиться, а в студии. Ну вот, так и получилось, что я дружбу за любовь приняла, а потом еще плохо думала о ней, решила, что она все разболтает, а когда не разболтала, стало еще хуже, потому что с таким человеком, правда, хочется все время быть, никогда не устанешь, и как можно найти другого такого, только чтобы он тебя любил, а не дружил с тобой, – непонятно. И еще я ее напугала все же, потому что она такая же, как я, ну… мы почти близнецы, только не внешне, а внутри».

«Блин, хоть бы ты хуже училась, что ли, – пожалел Владимир, – можно было начать наезжать, что об учебе нужно думать, а не о шашнях. Или чтобы у меня, когда я учился, был бы какой беспросвет, чтобы так, знаешь, заметить, дескать, мне бы твои проблемы тогда, а то там жрать было нечего, три года в одном костюме ходил с заплатками, попутно еще вагоны разгружал. Так ведь нет».

«А я ведь такой твоей подругой и была, – догадалась Лена. – Мне потом Ира выложила некоторые свои откровения, но, как видишь, дружим, с удовольствием даже. Говорить “не переживай” без толку, все равно ведь будешь переживать, но все равно не переживай, мне кажется, найдешь кого-нибудь, почти все рано или поздно находят. Или ты действительно рано начала искать. В школе не каждый начинает встречаться с кем-то, согласись. Ну, вот сколько пар у вас в классе? Всего ничего, насколько знаю, да и те распадутся, когда до вуза дойдет, все равно нужно какое-то равновесие для этого всего, знать, чем человек собирается заниматься дальше, что он на самом деле за воротами школы, за скобками оценок в дневнике и похвал учителей. Какая-то самостоятельность требуется, нужно видеть, насколько человек действительно решает что-то. Так мне кажется».

Владимир кивал, кивала и Аня, Никита не кивал, потому что давно уже незаметно отключился и был вынесен за кулисы, на кресло-кровать в спальне Владимира и Лены.

«Еще я не знаю, как бабушка с дедушкой, – призналась Аня. – Им трудно будет объяснить».

«Анечка! Они после войны родились, не знаю, что им там трудно будет объяснить. Они такие вещи видели, такое переживали, что это просто смешно даже, переживать за такое, – проникновенно и беспечно сказал Владимир. – Что уж более дикое может быть, чем кукурузу на Урале пытаться выращивать? А они выращивали. И ветвистую пшеницу пытались выращивать. И это только в пионерском возрасте, не говоря уже о том, что во взрослой жизни. Они столько видели, что сомневаюсь не то что в их сильном удивлении, просто на их удивление вовсе не рассчитываю, честно говоря. И вообще, если уж так печешься, что они могут забеспокоиться, можно не сообщать особо, пока не найдешь себе кого-нибудь, кого можно уверенно предъявлять, а там уже смотреть, как они удивятся».

Веру Аня тоже не очень всполошила, не было ни паузы во время развязывания шнурков, ни какого-то обдумывания, когда после слов Ани Вера молниеносно выдала сварливым голосом: «Я тоже лесбиянка. Потому что мужиком Женечку назвать никак нельзя. Он от “Лунной сонаты” и “Зеленых рукавов” носом шмыгать начинает, не знаю, какие у него картины там перед глазами во время этого. Кто она хоть?» Аня объяснила, и Вера, снова, совершенно не думая, предложила: «Давай махнемся». Всегда, если Верочка принималась разбрасываться такими словами, Владимир и Лена бросались упрекать ее в безоглядной черствости, потому что за все эти годы как-то прониклись Женей и, несмотря на все слова про будущее, которое рушит школьные парочки, школьную дружбу и все такое, не сговариваясь даже друг с другом, надеялись, что наблюдают будущего зятя в лице Жени, – к нему не нужно было привыкать, не нужно было знакомиться и привыкать к его родителям тоже, тем более сами собой как-то прошли несколько совместных посиделок. В любом случае, спор с Верой прекращался тем, что аргументы Владимира и Лены упирались в то, что у Жени может закончиться терпение, но на это Вера всегда отвечала: «Ну и на кой он тогда нужен с таким маленьким запасом терпения, когда еще ни до свадьбы, ни до детей не дошло? И он, кстати, тоже не подарочек».

Оставаться в гостиной, пока девочки шушукались у себя, оказалось почему-то неловко. Владимир, конечно, ходил туда-сюда, то вроде как в туалет, то за кофе, еще что-то там себе придумывал, чтобы перехватить обрывок разговора. То, что его беспокоило, он все же выдал Лене: «А может, правда, внимание к себе привлекает, просто сама еще этого не понимает, может, ей так проще, чтобы не спрашивали, когда мальчик появится, все такое?» «Так тяжело, что ли, принять?» – слегка удивилась Лена. «По-всякому пытаюсь посмотреть. Все равно же соперничество между ними есть как-никак. Она, может, и не осознаёт этого. Какой только фигни не бывает. Увидела, где, чего, решила так пострадать. Я принимаю, просто боюсь: а вдруг она сама себя обманывает, из-за того, что, ну, всяко ее задвигали всю жизнь. А она у нас очень упрямая, она всю жизнь так может прожить из-за своего упрямства. Сколько вот женщин, наоборот, живут с мужем, хотя на самом деле не должны, тоже вот из упрямства этого, чтобы казаться всем такой хозяюшкой, а сейчас в другую сторону мода пошла». «Мода, блин, – только и могла сказать Лена, чтобы Владимир озадаченно притих. – Этой моде уже сколько лет, как в “Неточке Незвановой” появилось это все, эти отжиги с княжной, несмотря на всеобщее осуждение, все эти их приключения и в детстве, и после долгой разлуки, и еще этот вывод, что страсть подобна игре на скрипке, так что даже и не знаю: насколько это мода, а насколько действительно скрипка».

Лена так привыкла хранить свою тайну, настолько естественно, казалось Лене, было с ней жить Владимиру, который всегда знал ее, хранящую свой секрет, поэтому не замечал, что с ней что-то не так, девочки, которые всю свою жизнь наблюдали перепады Лениного настроения от суетливой раздраженности до благостного спокойствия, в упор не видели очевидного… Так привыкла Лена, что ей казалось, будто и тайны-то никакой нет. Несколько раз в этот вечер, когда укоряла Аню, что, ну от своих-то как можно таить, слегка столбенела: «А сама-то». Поглядывая на Владимира, что устроился, поблескивая цветными пятнами в очках, смотреть телевизор, такой одновременно уверенный, что все знает, и от этого путающийся в этом знании, предполагающий то одно, то другое, Лена пыталась представить, что было бы, если б она ему открылась. Насколько проще все бы стало, право слово. Лена сама не понимала, что ее останавливает после всего, что было между ними, это бы уравновесило вину Владимира, которую он, кажется, испытывал до сих пор, она даже и усилилась, когда Лена примирилась с тем, что Никита существует, когда он первый раз уснул рядом, невидимый, но как бы обложенный по контуру тонкими неоновыми трубками желтого фонарного света, и если Лена говорила, допустим: «Господи, он с мороза заходит, и пахнет одновременно ребеночком и холодом, это как, знаешь, со своими не наигралась будто, но в это и невозможно наиграться», – она видела эту вину в его глазах. Но зато во время ссор чуть ли не (да не чуть ли, а на полную катушку) наслаждалась этой виной, когда могла сказать: «Десять с лишним лет! Вот это все, что у нас сейчас, все это могло быть десять с лишним лет!», а он не знал, что ответить.

«Прискребусь-ка я к Иринке, если она не занята», – с удовольствием сказала Лена, чтобы перебить желание сболтнуть на волне вечерних откровений еще и про себя. Дело было в том, что прошел уже эффект от очередного стишка, но ломка еще и не показала ушек своих, торчащих над сознанием Лены, – самый такой приятный отрезок времени, если не брать в расчет пик прихода после стишка.

Ира охотно откликнулась на благодушный рассказ Лены, что рада за Аню, это наверняка было непросто, ее-то родители до сих пор думают, что она придуривается, чтобы от мужика к мужику скакать и ничем себя не связывать. «Сами-то как?» – спросила Ира. «Могла бы все же и нам сообщить», – ответила Лена. «Если честно, то я и сама не лучше своих родителей, – призналась Ира. – Я в свою очередь тоже думала, что Аня фигней страдает. Это все же не так работает, что я прямо стремлюсь новых адептов в свой лагерь затащить. Я больше Верочке бы поверила, если бы она мне такое поведала, и то – пятьдесят на пятьдесят. Я ведь тоже человек советской формации, как ни крути, меня тоже такие вещи в тупик ставят, не так сильно, как если бы я была такой на всю голову религиозной, но все же. Если бы мне сын что-то такое сказал, я бы подумала, что он мне назло так делает, тем более причин масса».

«Блин, все время забываю, что у тебя сын, потому что у меня детьми передоз, а ты его особо не выкладываешь нигде», – заметила Лена.

«Михель же. Немецкий Михель, только без колпака. Там все сложно и с отцом его, и с ним, и фотографироваться он никогда не любил, так что на всех фотках какой-то весь сморщенный, и с родителями его отца всякие сцены происходили, с криками “такая-сякая”, только на немецком».

«А Олег?» – Лена не удержалась от этого вопроса, потому как любой вопрос про него и любой ответ Иры все равно на мгновение самой малой фотографической выдержки, а все же едва ли не переносил Лену то в один из детских вечеров, когда он тащил ее за руку, то в тот август, то в воображаемое продолжение августа, где Лене все равно было меньше, чем теперь.

«Ты же еще тогда спрашивала, когда узнала».

«Я уже забыла», – соврала Лена, хотя точно запомнила, что Олег считал ориентацию своей сестры естественной гуманитарной причудой, свойственной людям, которые видят что-то прекрасное в абстрактных пятнах, банках супа «Кэмпбелл» и тому подобном.

«Сейчас все сгладилось пережитым кризисом среднего возраста, – ответила Ира. – И, может быть, мужской менопаузой, не знаю. Пока ему доказывала один раз что-то, на “Пиксив” подсадила, так он ничего лучше не придумал, как найти там художника, который на раковинах моллюсков пейзажи с пальмами рисует, такие раньше пучками задешево на проспекте Ленина продавались, вместе с картинами, где парусники, и копиями с Айвазовского. Так вот, он этому художнику день за днем лайки ставит, а мне грубит, когда я над этим стебусь».

«Вот как раз об этом хотела спросить: как ей можно помочь, и можно ли, совет какой-нибудь дать, как Анюту не обидеть ненароком?»

«О, господи! Лена! – только и ответила Ирина и долго собиралась с мыслями. – Мы женщины же. Сама объяснишь, все так же и работает, как в любых отношениях. Что ты – не поймешь, хорошая у нее подружка или свинья какая? Чему тут удивляться-то? У нас еще во дворе две женщины пацана растили, он их обеих мамами называл, ничего, никто не развалился от этого. У нас даже проще, особенно если Россию брать. Это мужчина, если к тридцати одинокий – это прямо приговор, соседи начинают коситься: а вдруг с ним что не так? А что это вы один? Вот уж где, наверно, ад. Всё совершенно у взрослых людей одинаково, и ошибки эти – такие же. Один знакомый у меня тоже караулил свою возлюбленную, ночами под балконом с цветами стоял, всякие еще штуки выделывал, чтобы ей понравиться, – а бесполезно, потому что ее мужчины, как оказалось, не интересовали. Все относительно очень, и везде можно подорваться, на каждом шагу, это взрослая жизнь, тут, помимо таких ошибок, есть еще уйма способов облажаться. Так же можно и на алкоголика нарваться, и на того, кто кулаками будет махать».

«А радар?»

«Опять же, о господи, Лена, – сначала натыкав одного и того же сердитого смайлика, ответила Ирина. – Этот радар как появился в серии “Друзей”, так и не исчезает. Все люди совсем разные. Через ошибки ищешь того самого человека, и он тебя ищет, и вы встречаетесь, или не встречаетесь в итоге, а ищете друг друга всю жизнь – и облом, как у меня».

«В случае Ани, так думаю, – пришел от нее еще один ответ, – рано ей еще об этом переживать, честно говоря, о другом нужно заботиться, рисует пускай, чем больше, тем лучше, пусть свое либидо на рисование торсов и бошек тратит, на носу экзамены, никуда не нужно торопиться, все должно само выйти. Понятно, у нее перед глазами вертится эта парочка. Пускай мне напишет, может, помогу ей как-нибудь. Все же от меня убедительнее это будет звучать. Тут авторитет по ориентации, думаю, сработает. Или, будем надеяться, что сработает. А что ее кто-то кинул там – фигня на самом деле. Я вон по тебе вздыхала и еще по нескольким на всякий случай, но это мне что-то не помешало поступать, а тут вон даже до поцелуя дошло, пускай этим довольствуется. А если будет опять дурковать, приеду и уши ей надеру».

И вот все улеглось в доме, и только одна неопределенная мысль не давала Лене покоя, пока не оформилась в тот момент, когда они с Владимиром дремали уже.

«Слушай», – сказала Лена.

«М?» – спросил Владимир с некоторым недовольством, потому что решил, будто Лену внезапно озарило каким-то делом, которое потребует встать из постели.

«А как он тебе это рассказал? – спросила Лена. – Ну, не словом же “лесбиянка” он оперировал, да и даже вот сказала бы Аня ему: “Я – лесбиянка”, он бы даже не понял, тут же, может, и забыл и не вспомнил бы».

«О! – зашевелился Владимир. – Очень смешно было. То есть на тот момент смешно. Едем такие, везу его, он что-то там про детский сад, эту песню про медведя, который домой шел и на хвост лисы наступил, и тут сразу, без перехода, главное, там вот это “на сосне веселый дятел белке домик конопатил”, спрашивает, бывает ли так, что девочка женится на девочке, а я весь в прострации. Я ведь ждал, что он спросит про слово “конопатит”, уже готовился морально к рассказу о том, как мох собирают и сушат иногда, чтобы в щели между бревнами забивать, все такое практичное и познавательное. Когда уходил-то, такая готическая обстановочка в доме была, ну и отвечаю рассеянно, что какой только фигни не бывает, люди, вон, дома и миллионы своим кошкам в наследство оставляют, собаки становятся мэрами городов, а уж то, что девочка на девочке женится – такое вообще – сплошь и рядом. И тут он говорит, что Аня полюбила другую девочку, а оказалось, что ничего не получается, потому что та девочка ее не любит».

Он вздохнул: «И после всего, что вот тут происходило, когда из дому было страшно выйти от страха, что она сделает что-нибудь с собой, так отпустило, что просто не передать. Тебя ведь тоже?»

«Не то слово, – подтвердила Лена. – Особенно меня порадовало, что она куче людей разболтала, что с ней, это очень хорошо на самом деле».

Трем вещам удивлялась Лена, ворочаясь: как она не спалилась, как она боится одиночества и тому, каких невероятных усилий, оказалось, стоило не вырастить из дочерей подобие себя самой.