Мое правление закончилось. Я совершенно точно уловила, в какой момент перестала быть Королевой гоблинов. Все коридоры разом перестроились, часовня и Король гоблинов исчезли, я оказалась одна. Отныне мой путь через Подземный мир не будет прямым и быстрым. Без карты и компаса я, тем не менее, знала, куда идти. Нужно добраться до озера, найти лодку, которую подменыш привязал в укромном месте, сесть на весла и плыть вверх.

Теперь, когда я лишилась королевской защиты, Подземный мир выглядел гораздо более диким и враждебным. Противно клацая по камням длинными, многосуставчатыми пальцами, гоблины путались у меня под ногами, точно копошащиеся в темноте жуки. Их блестящие птичьи глаза с подозрением сверлили меня, вонзались в спину тысячей мелких уколов. Зловещая, напряженная, затаившаяся тишина обрела форму и вес. Она липла ко мне, будто темная, затхлая паутина, которую я не могла стряхнуть, как ни старалась. От этой тишины волоски у меня на руках вставали дыбом, по всему телу бежали ледяные мурашки, и с каждым следующим шагом страх и ужас, владевшие мной, усиливались стократ.

Я двигалась со всей осторожностью, однако Подземный мир был дьявольски злобен и хитер. Неожиданно моя нога попала в расселину, взявшуюся из ниоткуда. Я подвернула лодыжку; скривившись от боли, наступила на подол собственной юбки и полетела вверх тормашками. Подбородок саднило. Я потерла его, и на моей руке остался алый след. Стоило капле моей крови упасть на землю, как со всех сторон послышалось громкое шипение. Вот чего дожидались гоблины.

Какофония клацанья и шипения нарастала, словно бы издалека приближалась приливная волна. Из-под земли полезли сотни рук, кривых и узловатых, точно ветки. Извиваясь, подобно побегам ежевики или плюща, они хватали меня за щиколотки, волосы, платье, туфли – за все, до чего могли дотянуться.

– Хватит! – крикнула я. – Прекратите!

Эхо разнесло по коридорам грохот высвобождающихся рук, похожий на пушечную канонаду. Я в ужасе прикрыла голову и уши: теперь мерзкие руки тянулись и тянулись ко мне отовсюду, из всех стен, с потолка. Коридоры наполнились моими воплями.

– Прекратите! Прошу вас! Приказываю!

Однако мои приказы более не имели силы в этом месте. Множество цепких рук, глаз, острых зубов окружало меня, стремясь разорвать на кусочки и сожрать. Бесчисленные пальцы обвились вокруг моих лодыжек, и я рухнула прямо в растопыренные руки, как зверь, загнанный в ловушку. Я визжала и вырывалась, но тщетно: хватка была мертвой. Руки потащили меня вниз, во тьму, сырую и мерзкую, к затхлой вони, к которой примешивался кисловатый запах моего страха. «Боже, боже, боже, – в ужасе думала я, – они погребут меня заживо!»

Быть погребенной заживо – какой бесславный конец. Принести себя в жертву ради весны – благородное намерение, но умереть вот так? Чудовищная, недостойная смерть. Я вспомнила деревья в Роще гоблинов, их ветви, неприятно похожие на человеческие руки. Не это ли уготовано мне судьбой – превратиться в мертвую древесину?

– Что вам от меня нужно? – взвизгнула я.

«Ты, ты, ты, – зашипели, зашелестели голоса. – Нам нужна ты, смертная! Ты не покинешь Подземный мир, не уплатив цену».

– Какую цену?

Руки гоблинов зашарили по моим губам и шее, словно стремились заглушить звуки, которые я издавала.

– Назовите эту цену, и я ее уплачу!

Шарящие по мне руки замерли, часть из них отпрянула, а затем сбилась в кучу, образовав из скрюченных пальцев два глаза, нос и рот. Лицо.

На месте глаз и рта зияли черные провалы, однако я ощущала чужое присутствие: сонмище гоблинов слилось в единый организм. Я смотрела в темную бездну, а она смотрела на меня.

– Чего вы хотите? – спросила я.

Прошло несколько мгновений, прежде чем из рук сформировались губы и язык, способные произносить слова.

– Смертная, ты забрала то, что тебе не принадлежит, – прогудел нестройный хор бессчетных голосов.

– Что…

– Оно находится в верхнем мире. – Число рук увеличилось, более четким стало и лицо: высокие скулы, острый подбородок, кудри. Черты показались мне знакомыми. – Вдали от нас и нашей власти.

Я почувствовала, как холодный страх растекается по венам, медленно превращая меня в ледышку.

– Нет.

– Да, – зашелестели голоса. – Ты знаешь, о чем речь.

Я покачала головой. Я действительно знала, кого они имеют в виду. Йозефа. Однако я не собиралась отдавать брата гоблинам.

– Подменыш, смертная, – шипели они, – освобожденный силой твоего желания. Оно должно вернуться. Ему не место среди людей, его место здесь, в Подземном мире. Рядом с нами. Такими же, как оно.

– Нет.

– Да.

– Нет!

Кольцо рук вокруг меня стянулось туже.

– Оно принадлежит нам, – повторяли голоса. – Оно наше по праву. Верни его, дева. Верни.

«Оно». Как будто мой младший братишка – нечто неживое, без имени, личности и души. И пускай Йозеф – подменыш, но человеческого в нем не меньше, чем во мне, Кете и во всех, кто его любит.

– Нет, – отрезала я. – Мой брат вам не принадлежит.

– Как и тебе.

– Верно, – выдохнула я. – Йозеф принадлежит лишь самому себе.

Скрюченные пальцы вцепились в меня мертвой хваткой, на периферии зрения заклубилась искристая чернота.

– Твоя любовь – клетка. Освободи его, смертная.

Я расхохоталась. Смех утонул в судорожных хрипах: гоблинские руки сомкнулись на моей шее, по капле выдавливая из меня жизнь. Несмотря на это, я продолжала смеяться. Перестать любить Йозефа? Это все равно что пытаться остановить восход солнца.

– Твоя любовь его убивает!

Мой смех перешел в рыдания. Из глаз хлынули слезы, соленые и обжигающие. У них был вкус сопротивления, отчаяния, а более всего – моей любви к маленькому подменышу, который остался в верхнем мире, потому что хотел играть музыку. Йозеф умер много лет назад, но мой настоящий брат, брат по духу, жил. Мои слезы капали на гоблинские руки, заливая их любовью.

Со всех сторон раздалось громкое шипение, только теперь наполненное болью, и этот многоголосый шум напоминал гудение ветра в ветвях. Многосуставчатые пальцы разжимались, отпускали мои плечи, запястья, щиколотки, талию.

– Жжется! – верещали гоблины. – Жжется!

Рухнув на землю, я долго кашляла и хватала ртом воздух. Отголоски воплей «жжется!» и предостережение «Твоя любовь его убивает» крутились в мозгу, смешиваясь в безумную какофонию.

После того как гоблины исчезли, я еще долго лежала посреди грязного коридора. Голоса растаяли, однако проклятые слова никак не шли из головы.

Не знаю, сколько я так провалялась, раздавленная тяжестью сомнений.

«Покуда у тебя есть причина любить», – сказала Колютик. Любовь вращает колесо жизни, создает мосты между мирами. Если я что и поняла, так это то, что любовь сильнее Древнего закона.

Однако неуверенность распростерла надо мной свои бесшумные крылья и нашептывала мне в ухо голосом подменыша: Ни один из нас не протянул долго в верхнем мире.

Наверное, я так и осталась бы лежать в грязи и пыли того коридора, если бы не обещание, данное Королю гоблинов. В тебе есть огонь, сохрани его. Двигайся или умри. Если нет сил идти, значит, я поползу. Если пока не нашла ответов, значит, отыщу их позже. Пока я дышу, у меня есть время. Я поднялась на ноги.

И вдруг чуть слышно зазвучала скрипка.

Я закрыла глаза. Я ожидала преград на пути, готовилась преодолевать физические препятствия, однако Подземный мир действовал коварством, нанося удар в самое уязвимое место: мое сердце.

Это не Йозеф и не Король гоблинов, это ловушка, убеждала я себя. Мантра помогла мне в прошлый раз, когда мы с Кете блуждали по подземным лабиринтам в поисках выхода наверх. Увы, слова уже не имели прежней силы. Почти против собственной воли я двинулась на звук, и ноги сами собой привели меня к просторной пещере.

Ею оказался бальный зал. Тот самый, где я и Король гоблинов танцевали наш первый танец. Здесь же мы впервые приветствовали подданных в качестве мужа и жены. Сейчас в пещере было пусто – ни украшений, ни волшебных огоньков, ни длинных столов, заставленных блюдами с сочащимся кровью мясом. Однако посреди зала восседал квартет музыкантов: скрипка, виолончель, клавир и флейта.

Виолончелист и флейтист держали инструменты на коленях, тогда как двое других исполняли медленную, печальную композицию, в которой я тотчас узнала адажио из сонаты Брачной ночи. Скрипач надел личину Йозефа, но меня это не обмануло; подменыш мог сымитировать золотые кудри и тонкие черты лица моего брата, однако даже близко не дотягивался до уровня его мастерства.

В исполнении подменыша моя музыка звучала тускло и невыразительно. Ноты гулко ухали и гудели, лишенные глубины, эмоций и смысла. А я ведь излила в ней свое отчаяние, свое стремление двигаться вперед, быстрее и дальше, несмотря на жестокие отказы, которые встречала на каждом шагу. По моему замыслу, музыка должна была лишить слушателей покоя, всколыхнуть и взбудоражить, а вместо этого она только нагоняла скуку.

Я подбежала к музыкантам, намереваясь отобрать у них ноты, как вдруг виолончелист произнес:

– Ты растрачиваешь свой талант на чепуху.

Я вздрогнула. Папа.

– Музыка бесцветна, в аранжировке нет ни капли вдохновения. Все это нужно отнести на мусорную кучу и сжечь. – Он повернулся ко мне. – Ах, Лизель, разве ты со мной не согласна?

Я зажмурилась. Папа бывал то суров и даже жесток, то весел и общителен – все зависело от количества выпитого. Я никогда не могла заранее предсказать, в каком из своих проявлений отец предстанет сегодня, поэтому на всякий случай стала попросту избегать его.

– Лизель?

Чтобы защитить себя, я попыталась ухватиться за те мгновения, когда мы с Королем гоблинов вместе с головой погружались в мою музыку, когда магия звука уносила нас вдаль на волнах восторга, когда мы играли дуэтом, и все остальное переставало существовать. Попыталась, но не смогла: папа и моя собственная неуверенность вырвали их у меня из рук.

– Нет, – прошептала я, – не согласна.

Скрипнули по полу ножки стула: виолончелист встал. Подменыш, сказала я себе, это подменыш, не папа. Это не мой отец.

– Не согласна? – Голос приблизился ко мне, меня обдало кислой пивной вонью. – Что я тебе говорил, Лизель?

Если бы я открыла глаза, если бы посмотрела на папу, иллюзия рассеялась бы. Я увидела бы на человеческом лице черные гоблинские глаза и узнала бы подменыша. Но я не могла заставить себя сделать это – из страха, что могу ошибиться.

– Ты никогда ничего не добьешься.

Я сжалась, ожидая, что смычок пройдется по моей коже, точно розга. Немало смычков было сломано о наши детские спины таким образом.

– Ты только сама себя обманываешь. Пора уже повзрослеть и оставить эти глупые романтические фантазии. – Голос его, казалось, исходил из щелей и трещин, через которые с воем задувал ветер из верхнего мира.

Я пыталась удержать свои позиции, пыталась противостоять жестокости, которой он размахивал, будто серпом, однако уже чувствовала, что съеживаюсь, сморщиваюсь, усыхаю изнутри.

– Покажи свое истинное лицо миру, что находится над тобой, Элизабет Фоглер, и пусть тебя увидят такой, какой ты выглядишь в глазах отца: серой, никчемной бездарностью.

Элизабет. Папа никогда меня так не называл. Среди домашних я всегда была Лизель, иногда Лизетт, а порой даже Беттиной. Полным именем отец не назвал меня ни разу; оно предназначалось для друзей, знакомых и Короля гоблинов. Это имя относилось к женщине, которой я стала, а не к девчонке, которой была.

– Тогда пускай мир судит меня такой, какая я есть.

Я распахнула глаза. Подменыш, принявший отцовский облик, постарался: красные щеки, ввалившиеся глаза, кожа, покрытая пятнами. Однако на его лице была написана злоба, папе совершенно несвойственная; намеренная, изощренная жестокость. Мой спившийся отец лишь выполнял роль тупого орудия, чьи удары сыплются куда попало.

– Уйди с дороги, – приказал я, – и дай мне пройти.

Подменыш ухмыльнулся; его черты изменились.

– Как пожелаешь, смертная, – прошипел он, отвесив церемонный поклон, после чего схватил с пюпитра ноты сонаты Брачной ночи, написанные моей собственной рукой, и принялся рвать их на мелкие кусочки.

– Нет! – крикнула я, но было поздно. Флейтист скрутил меня и крепко держал, пока его соплеменники помогали виолончелисту уничтожать мое сочинение. Белые клочки кружились в воздухе, как снежинки, оседали у меня на волосах, залепляли глаза, забивались в рот, наполняя его горечью и вкусом предательства.

Сколько потерь. Сколько вложено сил, и все зря. Мои ранние пьесы папа спалил в наказание за обожженное лицо Йозефа. Произведения, написанные втайне от всех, я принесла в жертву ради того, чтобы открыть проход в Подземный мир и спасти сестру. А теперь утрачено еще и это – мое последнее и, может быть, лучшее творение. Все пропало, пропало, пропало.

Я плакала и кричала, но подменыши отпустили меня только после того, как последние обрывки нот коснулись земли.

– Ничего страшного, – бодро произнес один из музыкантов. – Не сомневаюсь, ты все восстановишь по памяти, если и вправду такая талантливая.

Все четверо убрались прочь, оставив меня в огромной гулкой пещере, и эхо их злорадного хохота еще долго звенело у меня в ушах.

Я вышла к берегам Подземного озера.

Потеряв все – уверенность, самоуважение, музыку, – я, тем не менее, заставляла себя двигаться дальше. Меня могли лишить чего угодно, кроме меня самой. Элизабет представляла собой нечто большее, чем женщина, носящая это имя, чем ноты, которые выводила ее рука, чем судившие ее люди. Я по-прежнему была до краев наполнена собой, ибо забрать у меня душу им было не под силу.

Я огляделась. Эта часть берега была мне незнакома, не было поблизости и лодки, чтобы переправиться на другую сторону. Я окинула взором обширную водную гладь. Зеркальная поверхность озера казалась обманчиво безмятежной, однако в его обсидианово-черной глубине таилась опасность. Русалки.

Словно в ответ на мои мысли, под водой замелькали светящиеся силуэты. Я широко расправила плечи. Я проделала долгий путь, справилась с гоблинами, сумела противостоять подменышам. Теперь настал черед русалок. Если нет лодки и весел, значит, переберусь вплавь. Иного способа нет – только в пучину.

Я шагнула вперед и охнула, когда вода коснулась моей кожи. Она была холодной – холоднее льда, холоднее зимы, холоднее отчаяния.

Русалки подплыли ближе. Я привлекла их, точно запах крови – зубастых щук. Одна за другой они появлялись на поверхности, разбивая черную гладь и поднимая фонтаны сверкающих брызг.

Они были немыслимо красивы. Той же красотой, что и Король гоблинов: беспощадная симметрия их черт одновременно восхищала и пугала. При том, что они были наги, точно новорожденные младенцы, возникало ощущение, будто рука, вылепившая эти пышные, чувственные формы, не понимала их предназначения. Идеальные, безупречные, совершенные; ни ямочка на щеке, ни сосок, ни прядь волос – ничто не выдавало в них хоть каплю человечности. Не сводя с меня своих мертвых черных глаз, они двинулись в мою сторону с плавной, текучей грацией.

Я уже зашла в воду по пояс. Русалка, что находилась ближе всех, вытянула руки, и мои руки сами собой протянулись им навстречу. Улыбка на ее лице обнажила многорядье мелких острых зубов; русалка устремилась ко мне, чтобы впечатать этот хищный оскал в мою плоть.

Вслед за ней приблизились и остальные. Они окружали меня плотным кольцом, загоняли в ловушку. Холодные пальцы гладили мое лицо, волосы, плечи, конечности. Несмотря на оцепенение, я чувствовала щекочущие прикосновения к внутренней поверхности бедер, к изгибу поясницы, к нижней части грудей. Мое тело было так схоже с их телами и в то же время так сильно отличалось от них. Одна из русалок принялась расплетать мои косы, которые я по обыкновению носила в виде короны. Темные пряди бесшумно падали в воду, тяжесть волос тянула меня ко дну, точно якорь.

Не знаю, когда именно это произошло, только внезапно я поняла, что к забвению меня несут уже не мои ноги. Меня тащили, волокли, тянули на невидимом буксире. Я хотела остановиться, однако течение вокруг меня было слишком сильным, и тогда я начала сопротивляться.

Русалки разъяренно зашипели, и царившая над озером безмятежность раскололась вдребезги. Они хватали меня за все, до чего дотягивались, – за сорочку, живот, пальцы ног, волосы, – хватали и влекли вниз.

Я погружалась во тьму, которую изредка прорезали дрожащие волны света с потревоженной поверхности воды. Я царапалась и лягалась, однако русалки лишь сильнее тянули меня на дно. Светящаяся вершина озера неумолимо отдалялась. Мои легкие саднило, они горели огнем и просили воздуха, которого не было.

Ну, нет! Если мне суждено утонуть, тогда я заберу с собой как можно больше русалок. Я не уйду покорно в бездонный мрак, я слишком многое вынесла, чтобы сейчас сдаться. Я умру в яростной битве, они меня еще попомнят!

Я схватила русалку, которая держала меня за талию. Ее голова находилась рядом с моей; вцепившись ей в волосы, я рванула голову к себе. Не знаю, что я собиралась сделать, – укусить или оторвать ее, – только наши губы встретились, и я распахнула рот. Она выдохнула, мои легкие жадно втянули воздух. Пускай горячий и влажный, но ведь воздух!

А потом уже не русалка цеплялась за меня, а я за нее. Она вырывалась, но я держала крепко. Мы были словно Менелай и Протей, и мне принадлежала роль царя Спарты. С каждым поцелуем я крала частицу воздуха, пока русалка наконец не вынесла меня на поверхность.

Пробив толщу воды, я судорожно вдохнула. На поверхности я оказалась одна. Русалки исчезли, однако теперь меня ждала другая беда: стремительное течение.

– Помогите! – крикнула я, но мой крик утонул в булькающих хрипах. – На помощь!

Вокруг никого.

Я страшно устала, у меня едва хватало сил держать голову над водой, но я твердо решила, что не позволю усталости взять верх. Я одержала победу в борьбе с русалками, справлюсь и сейчас. Бурный поток швырял и бил меня о скрытые под водой камни, и все-таки, несмотря на мутнеющее сознание и чудовищную усталость, я продолжала плыть. Я плыла, я дышала.

Наконец река замедлила течение, сузилась и превратилась в говорливый ручеек, который нес свои воды в спокойное озерцо. Меня прибило к каменистому берегу. Титаническим усилием я вылезла из воды, не обращая внимания на ушибы, порезы и царапины. Лежа на земле, я давилась и кашляла. Изо рта и носа текла вода, по-прежнему мерцающая и переливающаяся светом Подземного озера, а теперь еще и розовая от моей крови.

Прокашлявшись и отплевавшись, я села. Мир кружился, плыл, в глазах стояла темнота, по краям которой вспыхивали яркие искры. «Не теряй сознания, – приказала я себе. – Держись».

Я попыталась встать и сделать шаг, однако изнуренное тело не слушалось. Меня поглотил мрак, я полетела в пропасть небытия.