Глава 14
Туманная страна
К нынешнему моменту я объехал большую часть мира. А события, о которых я расскажу, относятся к тому периоду, когда я не был еще так искушен в путешествиях.
После того как я успешно вернулся из Гватемалы, и мне, и моим начальникам стало казаться, что я неубиваемый терминатор. И поэтому следующую командировку мне выписали в Камбоджу. Эта страна и сейчас одним своим названием приводит неопытных путешественников в трепет. А в те времена поездка туда была похожа на командировку в преисподнюю.
Страна минно-взрывной травмы и ядовитых змей. Страна гражданской войны и геноцида. Азиатских инфекций и коварства. Страна, залитая химическим оружием и «Агентом оранжем». Голод, нищета, работорговля. Это лишь небольшой список опасностей, о которых мы знали, отправляясь в первое путешествие.
Мы ехали ловить ядовитых змей. Две из которых — водяные. А значит, ловить их предстояло, ныряя в мутные воды камбоджийских болот.
Мировой дьюти-фри
Первая пересадка была в аэропорту Дубай. Сейчас там все не так. А в те времена аэропорт произвел на меня сильнейшее впечатление.
Он был размером с небольшой город. И весь был зоной беспошлинной торговли. Раньше мне казалось, что в дьюти-фри продают духи, алкоголь, шоколадки и магнитики на холодильник. В Дубае я увидел новую реальность. Там продавали все: от гвоздей до автомобилей. От живых верблюдов до наложниц. И все — без пошлин. Денег у меня было много. Я вез их в носке за пазухой. В принципе, по платежеспособности не отличался от шейхов, водивших за собой гаремы по бескрайним просторам дубайского дьюти-фри.
За мной тоже ходил отряд. Худые сутулые мужики с облезшими до крови лбами и носами. Перед Камбоджей мы съездили в командировку на Эльбрус, где в горных снегах зверски обгорели. Мы подозрительно оглядывали раскинувшийся вокруг нас эмиратский базар. Купить хотелось все, но мы искали алкоголь. А вот с ним в аэропорту было гораздо хуже, чем сейчас.
На ерунду решено было деньги не тратить. Ведь в преисподней надо было на что-то жить. А большая часть носка вообще считалась неприкосновенным запасом: это были деньги на эвакуацию.
В России в те времена не было нынешнего взаимопонимания между мусульманами и христианами. И мы, не раз бывавшие на Кавказе, ощущали себя здесь беззащитными, словно в логове врага.
По роскошным развалам дьюти-фри бродили странные личности. Один из таких персонажей безошибочно узнал в моем отряде своих клиентов. Али оказался бутлегером — подпольным торговцем незаконным алкоголем. Одет он был в белые простыни. На голове у него тоже была простыня, придавленная ко лбу жгутиком разноцветной ткани. За ним семенили два существа, наряженные его женами. Их черные одеяния полностью скрывали все очертания. И его белые одежды, и их черные были нечисты. Пыль и потеки на них были ерундой по сравнению с запахом, который источала троица. Когда мы договорились о цене, вся компания отправилась в сортир.
МЫ УДИВИЛИСЬ, КОГДА В МУЖСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ С НАМИ ЗАШЛИ И ЖЕНЩИНЫ. БУТЛЕГЕР БЫСТРО ПРОБЕЖАЛСЯ ПО КАБИНКАМ, ПРОВЕРЯЯ, НЕТ ЛИ КОГО. И ЕГО ЖЕНЫ ЗАДРАЛИ ПОДОЛЫ.
Выяснилось, что под одеяниями они обвешаны бутылками, как шахидки взрывчаткой. Их вонючие прелести скрывались под батареей виски и джинов. Даже на сатиновых нечистых панталонах были нашиты кармашки для маленьких бутылочек-мерзавчиков с авиаалкоголем. Мы очень обрадовались и обрадовали из носка Али и его жен. «Алкашка» была перелита над унитазом в бутылки из-под спрайта, и мы отправились искать свой гейт.
Следующая посадка была в Бангкоке. Контора знала, как мы рискуем, и отправляла нас как в последний путь — с почестями. И потому мы летели бизнес-классом. С нами это случилось впервые, и мы были шокированы известием, что весь алкоголь на борту — бесплатно и можно себя не ограничивать. Мы бережно упаковали нелегальную дебурлыгу в рюкзаки и стали набивать карманы маленькими и очень красивыми бутылочками с дорогими напитками. Да — мы солдатня. Мы выглядели дикарями и смотрелись в бизнес-классе как мухи в сметане. Но каждый из нас понимал, что в нашей жизни это может не повториться, а для всех, кто смотрит на нас, мы — мимолетное развлечение. Мы как инопланетяне появились в этих креслах и исчезнем навсегда. Кто знает, быть может, сейчас потомок Фирдоуси или Низами пишет свои воспоминания справа налево. И описывает встречу с дикарями в самолете. Удачи ему. Я думаю, наши читатели не пересекутся. Хотя это было бы забавно, наверное.
«Катарские авиалинии» плавно покатились по полосе Бангкока. Нас первыми пригласили на выход через рукав. Мы подхватили рюкзаки, взяли по стаканчику халявного мороженого и, улыбаясь, вышли в трансферную зону. Густая жара обняла нас. Интересно, почему у них кондиционеры не работают? Этот вопрос мы довольно долго обсуждали, пока не посмотрели на потолок. Потолка не было. Над нами открытое пасмурное небо Таиланда. Раньше мы и не знали, что в аэропорту может не быть крыши.
Градусник показывал плюс тридцать пять. Мы очень обрадовались. Мы улетали из Москвы десятого января. Нам хотелось лета. И не простого, а самого знойного. Разница с Дубаем составила десять градусов. А мы знали — в Пномпене будет еще теплее. Нам казалось, что мы хотим этого…
Бангкокский аэропорт тоже очень изменился за прошедшие годы. Я часто там бываю и отмечаю с грустью, что участков без крыши стало значительно меньше. Чудесный запах Азии сменился теперь всепроникающим запахом Америки.
А пока… Пока мы стояли посреди зала, хотя нет… посреди прекрасного дворика и думали о том, как попасть на рейс до Пномпеня. Стены были увиты бугенвиллеями, из щелей торчали непентесы. Над нами каждые десять секунд грохотали самолеты, а в промежутках между посадочным ревом доносился гул Бангкока. Тогда он казался нам опасным.
ЛИШЬ СПУСТЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПУТЕШЕСТВИЙ ПО АЗИИ МЫ ПОНЯЛИ, КАКОЕ ПРЕКРАСНОЕ СПОКОЙСТВИЕ НЕСЕТ НЕУМОЛЧНЫЙ ШУМ АЗИАТСКИХ МЕГАПОЛИСОВ.
К нам подошла маленькая девушка. Она безошибочно признала во мне вождя. Взялась за лямку рюкзака и стала тянуть. Мы не понимали, чего ей от нас нужно. И наконец один из нас услышал в ее птичьем лепетании слово «Кампучия». Мы пошли за ней. Минуя охрану и досмотры, мы вышли на поле и сели в трехколесный мопед — тук-тук. Мотор взревел, и мы понеслись по взлетно-посадочной полосе. Водитель лихо обгонял аэропортовскую технику, мы проскакивали между колес у садящихся самолетов. Подрезали справа и слева автобусы, заправщики и пожарки. Все гудели нам, и мы гудели всем. Мопед вырвался с бетонной полосы и помчался по пожелтевшему от жары газону. Скоро скошенная часть осталась вдали. Мы неслись по кочкам. По высоченной желтой осоке. Мы все еще были на территории аэропорта, но цивилизация осталась позади. Впереди был овраг, за ним свалка старых самолетов и вертолетов и забор из колючей проволоки. И солдаты с овчарками…
Мопед скрипнул тормозами. Девушка потянула меня за лямку к оврагу. Она улыбалась. Два огромных косметических зуба на верхней челюсти ее ротика мерцали путеводными звездами.
— Кампутия-Кампутия, — лепетала она.
Отряд пошел за мной по траве. Мы перелезли овраг и направились к свалке самолетов. Пот катился градом. Девушка остановилась и указала рукой на помойку.
— Кампутия хорошо! — сказала она неожиданно и унеслась на тук-туке, поднимая клубы рыжей пыли.
На одном крыле и честном слове
Мы мрачно двинулись вперед. Вскоре из-за разрушенного «Эйрбаса» вышел бородатый европеец. Он был в потрепанном летном костюме и улыбался. Знаки различия говорили о том, что он капрал. Хотя непонятно, его ли это был костюм вообще. Он говорил по-французски. Мы поздоровались. Европеец сообщил, что мы прибыли верно, что он командир воздушного судна и через полчаса выполнит рейс Бангкок — Пномпень по расписанию. Сейчас его самолет проходит регулярное техническое обслуживание и заправку. Командир сказал, что мы единственные пассажиры. Ждать никого не надо. И поинтересовался, нет ли у нас выпить. У нас было. Мы пошли в тенек, под крыло разрушенного самолета. Когда выпили по первой, я поинтересовался, где наш борт. Пилот показал нам на самолет, криво стоявший посреди свалки. Его правый двигатель был разобран. Стоя на шатких деревянных лестницах, в двигателе ковырялись местные. Их головы были укрыты клетчатыми платками. На лицах — медицинские маски. Черные ручки то и дело вытаскивали из двигателя кусочки и кидали в пыль. Приехала поливальная машина. Один из работничков обстоятельно слез с лестницы, протянул из нее шланг, и над помойкой поплыло жаркое бензиновое марево. Работнички закурили.
— Готово! — сказал пилот. — Сейчас заправят, и полетим.
— А не взорвется? — опасливо спросил я.
— Нет! У них не взрывается… — засмеялся пьяненький француз. И пригласил нас на борт.
Мы стали тушить сигареты, но он сказал, что это лишнее. Салон курящий. Мы полезли в самолет. Спинки кресел не держались. Расселись на удобные места. Пилот начал готовиться к взлету. Турбины изрыгнули черный дым, и самолет, оттолкнув крылом деревянные лестницы, медленно поехал по помойке. Я обратил внимание капитана на то, что правый двигатель недособран. И на то, что многие запчасти остались в пыли. И еще на то, что капот открыт. Пилот махнул рукой и ответил, что это ерунда. И он тысячу раз так делал. Мы уже быстро ехали по траве, скоро начался бетон. Игнорируя разметку, наш лайнер, дрожа и колыхаясь, поднялся в пасмурное небо Таиланда.
Мы начали разворот на малой высоте. Прошли над крышами одноэтажных хижин, едва не задев их крылом, и взяли курс на Камбоджу. Взлетать выше не спешили. Ехали по небу медленно. Как по кочкам. Пилот сказал, что это его самолет. И он не может летать высоко. Потому что не убираются шасси. А ремонт он предпочитает всегда делать в Таиланде, так как по международным летным правилам ремонт выполняет та страна, на территории которой произошла поломка. И он с любой поломкой всегда тянет до Бангкока. Они давно знают эту хитрость и потому сажают его на неудобья и дают самых неопрятных слесарей. Но дело делают.
Вообще-то до места лететь час. Но мы летели три. Нужны высота и скорость. Этого у нас не было. Зато страну посмотрели. Под нами тянулись джунгли и эдафические саванны, красно-бурый Меконг катил свои воды, мы поднатужились и приподнялись над Слоновыми горами, едва не цепляя крыльями за диптерокарпусы и альстонии, миновали дождевые леса, прошли над Ангкором и плавучими чамскими поселениями. Пролетели Сап, Басак и озеро Тонлесап, прошли над Беун Меок Тенле — лицом четырех рек… Все это я видел тогда впервые. И второй раз эти ощущения я испытал через много лет, когда смотрел фильм «Аватар».
Посадка в аэропорту Пномпеня была жесткой. Оно и понятно. Ведь стойки шасси у нас были заварены. Аэропорт в те времена был очень уютным, маленьким, деревянным. Вместо кондиционеров под крышей крутились огромные, обсиженные мухами вентиляторы.
Солнце село, и работники аэропорта надели теплые свитеры. Было плюс сорок пять.
Мы быстро получили штампы и вышли в город. За нами на микроавтобусе приехал парень по имени Путь Хера. Он сносно разговаривал по-русски. Выяснилось, что никакой он не парень, а старше нас всех. В полпотовские времена вся его семья погибла от голода. А его привезли в СССР и стали учить на механизатора. Тхера, а именно так он попросил себя называть, учился хорошо. И первым делом узнал, что означает по-русски его имя. И еще тогда придумал сокращение, чтобы оно не звучало обидно.
Несмотря на то что среди нас был человек, говорящий по-кхмерски, Тхера просил разговаривать с ним на русском языке, так как очень скучал без практики.
* * *
Интересна история о том, как Тхера изучал русский язык в СССР. Их всех, детей Камбоджи и Вьетнама, привезли в огромный лагерь под Волгоградом. Учителя не говорили на их языках. Все предметы были на русском. И для начала их учили по картинкам, как инопланетян. Беда в том, что многих предметов, изображенных на картинках, они в жизни не видели. Они запоминали слова «елка», «снег», но значение этих слов дошло до них только через несколько месяцев, когда наступила зима.
В Азии нет ягод. Только фрукты. И поэтому значение слова «клубничка» Тхера узнал только через год. Картинку он увидел в августе. Вся еда казалась ему невкусной и инопланетной. Например, хлеб. Его в Камбодже и сейчас почти не пекут. А начали лет пять назад.
Тхера никогда не пробовал картошки, колбасы, никакой каши, кроме рисовой. Наши супы казались ему едой для свиней, даже после голода. Он не видел теплых вещей и не знал, для чего они нужны. Не представлял, зачем в окнах два стекла. И зачем нужны батареи. Укроп, петрушка и иная зелень Тхере понравились. Однако он не представлял себе, что уже в сентябре все это исчезнет. Единственный знакомый плод, огурец, был большой редкостью. Соленый томатный сок вообще поражал: в Азии томатный сок сладкий.
«Русские не едят насекомых» — это первое, что он сообщил соотечественникам, когда вернулся. В общем, полюбил Россию студент…
Запах и вкус
По случаю приезда мы отправились в ресторан. Оставили вещи в машине и пошли пешком к набережной через засыпающий Желтый рынок. Сейчас этот рынок называется «русским», так как на него приезжают наши коммивояжеры за тряпками, золотом и антиквариатом. А тогда во всей Камбодже о наличии русских в мире знали человек двести. В школах на уроках географии детям показывали фотографии глобуса, где Камбоджа находилась по центру. А следовательно, все остальные страны были ничтожно маленькими или вовсе не существовали.
Улицы, по которым мы шли, были земляными. Асфальт был снят и аккуратно уложен стопками на тротуарах. Его еще не успели закатать после Пол Пота. Он приказал вскрыть проезжие части и засадить кукурузой. А кто против — расстрелять. У него были и другие методы погубления жителей. Но о них я расскажу позже.
Запах Камбоджи особенный. И в те годы, когда мы шли по земляным улицам к реке, он был сильнее всего. В Пномпене арычная канализация. То есть нечистоты текут по канавам, прорытым по обе стороны дорог. Арыки накрыты бетонными плитами — это и есть тротуары. Но ходить по ним нельзя — плиты могут треснуть и провалиться, хорошего в этом мало. Запах гниения и канализации преобладает, но смешивается с запахом благовоний, горящих в маленьких алтарях перед каждым домом. И с запахом кухни — по вечерам здесь готовят везде. Сильно пахнет свежей пресной водой Меконг — самая большая река Юго-Восточной Азии. Запах Меконга распространяется по всей Камбодже.
ТЕПЕРЬ, КОГДА МЕНЯ СПРАШИВАЮТ, ЗА ЧТО Я ЛЮБЛЮ АЗИЮ, Я ВСЕГДА ГОВОРЮ: «ВО-ПЕРВЫХ, ЗА ЗАПАХ».
Мы дошли до ресторана. Классический старинный пномпеньский дом. Первый этаж — бизнес хозяев. Не имеет передней стены. На ночь закрывается раздвижными решетками. Справа и слева такие же дома. Гробовая мастерская и ремонт мопедов. В глубине первого этажа лестница. Перед ней, если тебя пригласили в дом, нужно снять обувь и подниматься в квартиру босиком. В нашем случае первый этаж — ресторан.
Восемь столов из крепкого красного дерева, покрытых клеенкой. На столах соевый соус и палочки в стакане. Пусто. В глубине за столиком сидит пьяный европеец с проституткой. Проститутки в Камбодже очень ответственные. И сейчас, когда клиент дошел до свинского состояния, она за него отвечает. Смотрит, чтобы он не упал, чтобы его не обчистили уличные воришки. Она заплатит по счетам, выстирает одежду, не станет заводить интрижек до тех пор, пока их короткий роман не прекратится.
Хозяева ресторана — пожилые китайцы. Ресторан существовал и при Пол Поте. Это место всегда было защищено от невзгод. В Азии можно решить любую проблему. Богатые люди всегда ели здесь.
Мы сдвинули столы, так как компания большая. К нам присоединились друзья Тхеры и люди, с которыми я договаривался о встрече еще из Москвы. Мы понимали, что нам предстоит есть палочками, но никто не умел этого делать. Заказывал Тхера. Нам принесли суп, жареную рыбу, креветок в тесте, жареных лягушек и еще много непонятных блюд. Для нас было открытием, что гущу из супа следует выкидывать. Более пятидесяти трав и корней, которые кхмеры кладут в кастрюлю, находятся там только ради бульона. Выедать из супа следует только рубленые куриные головы, куски рыбы, свиные потроха. Бульон нужно выпивать через край.
С НЕПРИВЫЧКИ ПАЛЬЦЫ ОТ ПАЛОЧЕК БОЛЯТ И ОЧЕНЬ СЛОЖНО ДОНЕСТИ ДО РТА ТО, ЧТО С ОГРОМНЫМ ТРУДОМ ПАЛОЧКАМИ ПОДЦЕПИЛ. ИЗ-ЗА ЭТОГО МЫ ЕЛИ ОЧЕНЬ ДОЛГО.
Наши кхмерские друзья уже закончили, довольно рыгали, ковыряли палочками в зубах и посмеивались над нашей неуклюжестью.
Скромная и привлекательная девушка Юи сидела на дальнем углу стола. И делала резкие движения правой рукой, в которой были зажаты палочки. Она щелкала палочками то над головой, то над столом, после чего скромно прятала руки под скатерть. Я спросил у Тхеры, что она делает. И он ответил: ловит мух. В этот момент мы поняли, что мастерству владения палочками нет пределов. А ловкость кхмеров находится за гранью понимания белых. Я заглянул под стол. И увидел там аккуратную кучку мертвых насекомых. Судя по всему, она ни разу не промахнулась. Ее роль за столом определялась именно ловлей мух. Так они создавали в наших глазах благоприятный имидж своей страны.
Часто можно слышать, как горе-путешественники рассказывают о том, что азиаты нечистоплотны. И якобы поэтому для профилактики кишечных заболеваний едят острую пищу. Ответственно заявляю, что это собачья чушь. Даже самый распоследний бездомный в Камбодже моется три раза в день с мылом. И стирает одежду. Перец не имеет никаких бактерицидных свойств. Причина обильного употребления перца в Азии другая. Они не пекут хлеба. Его главная замена — рис. Если не употреблять перец, человек быстро умирает от запора. Перец — сильнейшее слабительное. Иностранцы, которые просят в Азии подавать им все «ноу спайси», в следующий раз испражняются только дома, через три дня после отпуска. А если дрищут, то только от собственных немытых рук.
Я люблю острое. Со мной в той поездке был мой друг и коллега таджик Саид. Мы были молоды и выпендривались друг перед другом. Еда была и без того острой, а мы добавляли туда еще острые соусы и следили за взаимной реакцией. Кхмерам нравилось, что мы не боимся остроты. И мы попросили принести самый жгучий соус. Это был свежевыжатый перцовый сок из малюсеньких красных перчиков. Мы обильно полили им рис. И стали есть, глядя друг на друга. Почти сразу мы стали икать. Это ответная реакция организма на ожог диафрагмы. Так бывает, когда выпьешь чистого спирта. В глазах было темно, пот тек ручьями. Но мы ели. Когда с этим блюдом было покончено, к нам вышли пожилые китайцы, хозяева ресторана. Они молча жали нам руки и кланялись. Мы дружим до сих пор. И только в прошлом году они признались мне, что тот соус ни кхмеры, ни китайцы не едят. Он служит только для смачивания палочек. Вся еда, которую берут такими палочками, становится достаточно острой.
Мы поливали рис не только из выпендрежа. Это было главное блюдо, а есть его без специальной подготовки нам было тяжело.
Выглядело оно так.
На большом плоском блюде была выложена полукруглая горка риса. Величиной с половину футбольного мяча. Сверху эта горка была посыпана квашеными муравьями. А по кругу были воткнуты кресты из бамбуковых палочек. На крестах висели распятые гигантские шпорцевые лягушки, освобожденные от кожи. Анатомия лягушки очень похожа на человеческую. Животы у лягушек были вспороты, кишечник размотан по поверхности риса. Полость живота была заполнена прохоком. Самих лягушек облили спиртом и подавали горящими на крестах.
Теперь о том, что такое прохок и как его готовят. По-другому это блюдо называется «рыбный творог». Или «ферментированная рыба». Дети ловят в лужах мальков. Этих мальков зашивают в плотные шелковые мешочки. Мешочки вешают на солнце. Дневные температуры заходят далеко за пятьдесят при влажности сто процентов. Мальки быстро тухнут в мешочках. Прилетают мухи. И откладывают свои яйца через ткань. Личинки вылупляются и едят тухлую рыбу. Превращаются в мух и хотят улететь. Но не тут-то было: они не могут преодолеть плотный шелк и там же умирают. Прилетают другие мухи и откладывают свои яйца в мертвых мух и тухлую рыбу. Цикл повторяется вновь и вновь.
Прохок готовится сорок дней. Мешочек постоянно раздувается. Так как вход в него есть, а выхода нет. С мешочка постоянно капает коричневая зловонная жидкость. Ее бережно собирают в бутылки — это знаменитый азиатский рыбный соус. Его добавляют во все блюда. Через сорок дней мешочек вспарывают. В нем обнаруживается плотная бело-серая масса с черными вкраплениями. Вонь не имеет аналогов в мире. По вкусу же блюдо сильно напоминает сыр рокфор. Но гораздо острее, кислее и солонее.
Вот почему мы с Саидом так жадно пили перцовый сок.
Потом я еще не раз вернусь к рассказам о кхмерской кухне. А сейчас мы отправились спать в гостиницу «Льон Д Ор», которая, как оказалось, славилась на всю Камбоджу как притон педофилов. Мерзавцы со всего мира ехали туда, чтобы делать свое черное дело, быть за это битыми и посаженными непременно в местную тюрьму.
…Утром я вышел пить кофе к подъезду гостиницы. Кресла из ротанга стояли прямо на проезжей части. Несмотря на ранний час, город уже проснулся. Светило жаркое солнце. Мимо меня шли торговцы на рынок. Несли огромные связки смотанных между собой куриц, проезжали мопеды, где, кроме водителя, сидели живые свиньи. Через некоторое время ко мне присоединился скептически настроенный итальянец. Больше всего на свете он боялся нищих-деньгопросов. В каком-то путеводителе он вычитал, что орды этих деклассированных элементов нападают на белых путешественников и раздевают их до нитки. Нищих вокруг нас не было. Но он шарахался ото всех, кто к нам приближался. Я объяснял ему, что его страхи неоправданны. И тут к нам подошли два буддистских монаха в оранжевых одеяниях с оранжевыми зонтиками. Они стали читать мантры и протягивать небольшую сумку свекольного цвета. Итальянец громко заблажил «полиция!» и стал прятаться за мою спину. Монахи улыбнулись и пошли дальше. Мне было стыдно. Они подумали, что мы вместе. А я не имел возможности объяснить им ситуацию и объяснить итальянцу, что у них вомбата — они просят еду, которую потом делят на всю монастырскую братию. А деньги им брать в руки вообще запрещено.
Когда мы покидали Камбоджу через три недели, мы опять ночевали в «Льон Д Оре». Я спросил у местных, где тот итальянец. И они спокойно ответили, что он уже полмесяца в тюрьме. В день нашего отъезда его поймали, когда он тянул в свою кровать маленького кхмерского мальчика.
Последний герой
Примерно за час до полудня в моем полку прибыло. Набережная огласилась песней Виктора Цоя «Последний герой». К «Льон Д Ору» расталкивая тук-тукеров и велосипедистов, прорывался едва живой «Джип Чероки» без окон и двери багажника. Дым из выхлопной трубы валил сизый, что свидетельствовало о том, что кольца в двигателе давно залегли. Единственное, что хорошо работало в машине, — это магнитофон.
За рулем сидел худенький европеец лет девятнадцати в роговых очках. Сначала я подумал, что он русский. Так как репертуар подталкивал к этой мысли. Дверь распахнулась, музыка стала еще громче. Парень выпрыгнул из кабины и исчез. Это было удивительно. Уже через мгновение он появился снова. И я все понял. У него было интересное уродство: та часть тела, которая от пояса до головы, была нормальной, такой же, как у меня, может, даже больше. А вот ноги были очень короткие. От стоп до пояса не более двадцати пяти сантиметров.
Юноша быстро проковылял расстояние от машины до меня.
— Густав, — представился он и очень крепко пожал мне руку.
За ним из машины выскочила очень резвая, худая собачка местной, кхмерской породы. Она была похожа на очень изящного бультерьера. С ней тоже в физическом смысле что-то было не так. Я сначала даже не понял что. Она была покрыта страшными боевыми шрамами и смотрела, казалось, исподлобья. Потом я разглядел, что ее веки не совпадали с глазными яблоками и для того, чтобы посмотреть прямо, она должна была высоко задирать голову и наклонять ее чуть вправо.
Густав Пфефер был чистокровным немцем. Его отец — Ральф Пфефер — много лет назад переехал в Камбоджу. Он работал фрилансером на Би-би-си. Снимал футажи (исходные материалы) для документальных фильмов о животных и природе тропиков. Густав однажды побывал в России. Его привозили совсем маленьким мальчиком в Москву на диагностику и лечение в институт ортопедии. Он очень полюбил нашу страну. Полюбил Цоя и Гребенщикова. Выучил идеально русский язык. Больше он в России никогда не был. Общение с нами было ему очень интересно.
* * *
О Густаве я расскажу подробно. Он достоин этого. Тем более в книге про то, как быть мужчиной. Колоссальное, неисправимое уродство с рождения выбросило его из обоймы полноценных людей. Но он и не думал сдаваться. Казалось, он вовсе не замечал своего уродства. К тому дню, когда произошло наше знакомство, он в совершенстве говорил на трех чужих для него языках — русском, английском и кхмерском. Немецким он владел идеально. Сутками напролет читал мне выученных наизусть Гете и Гейне. Тут же без остановки читал те же произведения по-русски, в своих переводах. Знал наизусть всего Башлачева, Науменко, Цоя, Гребенщикова и Степанцова. Перевел их стихи на немецкий и кхмерский. Густав прекрасно рисовал и занимался линогравюрой. Написал толстую книжку своих стихов на разных языках и сделал гравюры к ней. Он был необычайно силен физически. И если я говорю, что он жал руку крепко, — значит, крепко. Мы потом соревновались с ним. И он, так же как и я, мог давить грецкие орехи пальцами и раскалывать их в локтевом сгибе бицепсом. Густав очень быстро бегал на своих маленьких и кривых ножках. Почти не чувствовал боли или не показывал, что чувствует.
НА ОДНОЙ ИЗ СЪЕМОК Я ДЕЛАЛ СЕБЕ РАЗРЕЗ НА НОГЕ И ДЕМОНСТРИРОВАЛ, КАК ЧЕЛОВЕК ДОЛЖЕН НАКЛАДЫВАТЬ СЕБЕ ШВЫ. БЕЗ НАРКОЗА, КОНЕЧНО.
Густав за кадром повторял все, что я показывал. Он делал это без камеры. Ему было просто интересно.
Но главная его фишка была не в этом. Он был, и остается по сей день, лучшим фридайвером мира. Он занесен во все книги рекордов. Он мастер погружения в любые воды. На любые глубины. С аквалангом и без. Это единственный человек в мире, который может задерживать дыхание на пятнадцать минут и более. Его личный рекорд на тот момент составлял семнадцать минут.
Потом, когда мы ныряли вместе, он страховал меня. Я нырял с его аппаратом. Еще на берегу я понял, что это будет очень сложно. Регуляторы подачи воздушной смеси были зажаты так, что вдох и выдох требовали колоссальной силы грудных мышц. Уши закладывало от этих усилий, как при продувке в самолете. Обычно баллона хватает на сорок минут. Густав с таким баллоном сидел под водой два часа. Густав погружался в мутной и прозрачной воде, нырял в шторм и в штиль. Исследовал пещеры и затонувшие корабли. Нырял с акулами и китами. В мутных реках погружался под огромные коряги, проныривал сплетения корней. Ловил жемчуг. Мог под водой отдать свой аппарат другому пловцу, пролезть в сифон, вернуться и вдохнуть. Он реально творил чудеса. Он никогда не сквернословил. И влюблялся во всех девушек, которых видел. К вечеру у него уже были готовы для них сонеты. Он страдал, когда они отвергали его. Писал грустные стихи. И опять влюблялся.
Густав представился сам и представил свою собачку — Мейби! Мейби была сука. Но судьба у нее была по-настоящему мужской. Будучи еще несмышленым щенком, она носила другое имя. Однажды она отправилась с Густавом на мутную реку. Хозяин нырял с крокодилами, снимал их под водой, в естественной среде обитания. Собачка очень волновалась на берегу. Когда ей показалось, что крокодил вот-вот схватит Густава, она бросилась в болото на помощь. Крокодил напал на нее сразу. Она была маленькой и целиком оказалась в пасти. Густав увидел такое дело и напал на крокодила. В воде. Конечно, Мужчина победил. Он вытащил щенка из крокодила. Уже проглоченного щенка. Крокодил, глотая, снял с собаки кожу. Не скальп с головы, а почти всю. Густав принес щенка к биологам. Взрослые сразу сказали, что щенка нужно усыпить. Но парень очень просил попробовать. И только повторял: «мейби… мейби…»
Кожу натянули как перчатку. Все зашили. Но не очень попали. Прорези для глаз приросли не точно. И с тех пор собака смотрела из-под своей кожи искоса. Ее стали звать Мейби.
Густав никогда не расставался с ней. Однажды они полетели в Германию по делам на недельку. Мейби неожиданно отправили в карантин, в аэропорту Штутгарта. Густав просидел с ней в клетке три месяца. Не хотел ее оставлять. Потом они вернулись в Камбоджу и больше не выезжали.
Хануманы
Во второй половине дня команда была окончательно укомплектована. Мы загрузили оборудование в джип. За руль сел Густав. К нему на колени Мейби. Кто-то сел в салон. Мы с Саидом и еще несколькими героями залезли на крышу. Из магнитофона несся хриплый голос Егора Летова «Все идет по плану». А мы неслись в направлении Слоновых гор по красной дорожке. Земляной. Оставляя за собой непрозрачный шлейф камбоджийской пыли.
По дороге мы сделали остановку у огромного святилища. Все кхмерские машины останавливаются в этом месте. Водители выходят и оставляют подношения в небольших пагодах у дороги. Обычно это бананы или какие-то сладости. И обязательно баночка газировки. Духи очень любят сладкую воду. Вообще, стоит рассказать об истории появления в мире клубничной газировки. Я считаю маркетинговый ход с этим напитком, наверное, самым остроумным на свете. Маркетологи обратили внимание на то, что в Азии водители часто останавливаются на дороге, оставляя в маленьких алтарях что-то вкусное.
Рекламщики распустили слух, что духи вступили в диалог с производящей компанией. И сообщили, что традиционные напитки их больше не устраивают. Очень скоро вся Азия знала, что духи просят клубничного напитка. История обрастала легендами, а амброзия нигде не продавалась. Вкуса клубники ни кхмеры, ни вьетнамцы, ни лаотяне не знали. Примерно через год на все прилавки хлынули поллитровые бутылочки с красной сладкой водой.
Продажи подскочили моментально. С тех пор переслащенная клубничная газировка — обязательный религиозный атрибут юго-востока. Люди ее не пробуют. Тем более не пьют. Она стоит дороже обычной. Это напиток богов.
Я, конечно, попробовал. Это жуткий бессмысленный сироп.
В те годы религиозной газировки еще не было. Мы тогда оставили обычную. И связку бананов.
У каждого дома стоит маленькая пагода, где совершают подношения духам предков. Здесь же, где мы остановились, чествуют мудрую женщину, покровительницу дождевых лесов и Слоновых гор. Она лишь косвенно имеет отношение к буддизму. Скорее она — языческое божество. Аналог нашей Бабы Яги. Но красивая. И вечно молодая. Среди пагод слеплено из цемента ее огромное изображение. Неопытные туристы принимают ее за Будду. Она стоит на возвышении, и почти всегда половина ее корпуса закрыта туманами, которые стремительно летят из дождевого леса.
Вокруг пагод селится огромная колония обезьян. Они, как известно, потомки пресветлого копейщика Така и находятся под прямой защитой Ханумана. Для них построены специальные домики и платформы в ветвях деревьев. Но можно им далеко не все. Например, они не должны есть специальные подношения, предназначенные духам. И поэтому рядом с каждой пагодой стоит доброволец под зонтиком с рогаткой. Время от времени он, страшно ругаясь, стреляет по обезьянам. И метко попадает им в задницы.
Обезьяны должны вести себя подобающим образом. И выпрашивать пищу, подобно монахам, совершающим вомбату. Обезьяны за тысячелетнюю историю почитания так и не поняли этого основного принципа. Они ведут себя как сущие демоны. От них следует охранять все: машины, в которые они забираются, сумки, пакеты, наручные часы, мобильные телефоны, кольца, серьги, очки. К каждому путешественнику охранника с рогаткой не приставишь, и поэтому безопасность имущества — дело собственника.
С одной стороны, орды обезьян — своего рода насельники этого небольшого монастыря. С другой стороны, толпа беспринципных гопников, забирающих все, что, как они уверены, принадлежит им по праву. Они кусают и нещадно бьют друг друга. Заискивают перед подъехавшими путешественниками. Через минуту уже хамят и обворовывают их. А садящихся на мопеды и в машины отъезжающих обзывают и закидывают комочками испражнений. А когда говно кончается, в ход идут камни.
В общем, когда мы подъехали, «религиозная» жизнь бурлила и кипела в полный рост.
Я спрыгнул с крыши и посмотрелся в зеркало заднего вида. Все мое лицо и борода были покрыты толстым слоем нежной красной пыли. Пока мы разминали кости, Густав отправился возлагать подношения. Мейби охраняла машину от обезьян. А Саид в машине оставался чистеньким. И в руках у него был красивый полиэтиленовый пакет, который он все путешествие не выпускал из рук. Мы интереса для обезьян не представляли. А вокруг него сразу собралась гоп-компания. Тридцать особей сели вокруг него в кружок на свои красные задницы и, складывая ручки в мольбе, тихонько вякали. Саид умилился и стал разговаривать с ними на всех известных ему языках. Потом стал пробовать сфотографировать. Обезьяны стали скалиться и наступать. Пасти у них очень страшные. Как у средней собаки. Клыки длинные. Зубы нечищеные.
Секунда — и они набросились с визгом.
Мой день рождения планировалось отмечать в Камбодже. И, как оказалось, Саид бережно хранил в полиэтиленовом пакете подарок для меня. Теперь этот подарок несся на самое высокое дерево по крышам пагод, прижатый к животу пожилого обезьяна с огромными красными яйцами.
Добровольные охранники культовых сооружений подгоняли вора звонкими шлепками из рогаток. За ним неслась вся стая. За стаей — Саид. За Саидом — вся съемочная группа. За съемочной группой — я. И только Мейби истерично брехала в джипе.
Обезьяний вожак, видимо, понял, что в его руках оказался особо ценный артефакт. Он забрался на самую верхушку могучей альстонии, прижал мой подарок к впалой груди и хихикал.
Гнаться за ним на этой высоте было невозможно. Он приготовился получить свое удовольствие и медленно развязывал пакет. Остальные члены банды сидели на соседних ветках и вякали, молитвенно сложив ручки. Хотя всем было понятно, что содержимым пакета никто делиться не собирается.
Прошло несколько минут, и полиэтилен полетел вниз. В руках у бандерлога оказался черный матовый предмет, отбрасывающий металлические блики.
У МЕНЯ ВНУТРИ ВСЕ ПОХОЛОДЕЛО: «НЕУЖЕЛИ «ПАРАБЕЛЛУМ»…»
Я много раз говорил коллегам, что хотел бы обладать моделью «люгер». И зная способность Саида достать что угодно, следовало предполагать, что это он и есть.
Между тем самец вертел в руках увесистый сувенир, пробовал его на зуб. А разглядеть, что это, мы не могли, так как обезьяна сидела на верхушке дерева в лучах контрового солнечного света.
Вскоре хулиган понял, что объект несъедобен и некрасив, и разжал свои черные ручки. Предмет, цепляясь за ветки, ринулся к земле. За ним с разных высот помчались обезьяны. По земле к подножию альстонии ринулась толпа кхмеров с рогатками, во главе которой мчался Саид.
Это оказался не пистолет. В тот день мне раньше времени подарили машинку для бритья головы. Она работает до сих пор. Хотя в первый день с ней происходили такие события. Вот какое раньше было европейское качество.
Во время обезьяньей погони мы взмокли. Глиняная пыль, смешавшись с потом, была похожа на густую кровь. Я с удовольствием залез на крышу и, когда машина тронулась, наслаждался прохладой от набегающего потока воздуха.
Минная опасность
Наш путь лежал на плато Пном Бокор. Часто встречающееся в кхмерском языке слово «пном» означает холм, возвышенность. Например, Пном Пень — холм принцессы по имени Пень.
На Пном Бокор мы стремились по нескольким причинам. Во-первых, это самое прохладное место в Камбодже, и потому природа там особенная. Во-вторых, это единственное место в мире, где сохранилась горная эдафическая саванна — место жительства диких азиатских слонов. Огромные каменные плиты на Пном Бокоре покрыты тонким слоем плодородной земли. Исполинским деревьям просто не за что цепляться, и именно поэтому формируется саванна — высокотравье с небольшими участками кустарника и редкими деревьями. Немного похоже на лесостепи, которые можно наблюдать в Крыму, около Белогорска и на наших границах с Казахстаном.
Вечерело. И мы решили стать лагерем недалеко от заброшенной французской виллы. Вокруг нее еще недавно шли ожесточенные бои, повсюду лежали мотки колючей проволоки и были воткнуты значки «дэнджер майнс». И если европейские значки — это просто красный квадратик с черепом и костями, то кхмерские все последствия прогулки по минному полю живописуют в подробностях.
Вообще, кхмеры склонны к детализации. На дорожных знаках они стараются прорисовать все от начала нарушения ПДД до его трагических последствий. Так и здесь. Знак «Осторожно! Мины!» очень напоминает комикс. На первой картинке серьезный усатый военный копает яму. На второй два его помощника тащат к яме бомбу. На третьей изображен весь процесс взведения спускового механизма. Далее военные закапывают мину, улыбаются и жмут друг другу руки. На следующей картинке изображен незадачливый турист, который гонится с сачком за бабочкой. Потом крупно нога, задевающая растяжку. И последняя картинка изображает взрыв, из эпицентра которого вылетают руки, ноги и оторванная голова туриста. Художник обильно применяет красную краску. Так, чтобы было понятно: наступание на мину — процесс кровавый.
Мы повесили гамаки. В тропических странах спать в палатке нельзя. Слишком много ползучих тварей.
Юи принялась готовить еду. Я решил сходить на французскую виллу, чтобы поискать там летучих мышей. Мы взяли налобные фонари и двинулись к обгоревшему замку, похожему на Торнфилд из фильма про Джейн Эйр. Идти решили по звериной тропе. Ведь животные подорвались бы на мине уже давно. Вытоптанные дорожки на минных полях — самые безопасные.
Вообще, большое заблуждение думать, что животные не подрываются якобы потому, что чувствуют опасность. Копытные часто прут, вообще не разбирая дороги, и подрываются по нескольку особей сразу. Слонам интересны мины. Они ощупывают их хоботом. И специально наступают на них ногами. Именно этим обусловлено огромное число жертв среди диких животных в послевоенной Камбодже. У нас на Кавказе другая закономерность: овцы подрываются часто, а коровы и лошади никогда.
Звериная тропа была хорошо различима, и мы шли быстро. В высокой сухой траве шуршали змеи. Где-то вдали слышался шум реки. Воздух наполнили оглушительные звуки ночных насекомых. Вход в парадный подъезд виллы перегораживала покосившаяся промышленная виселица. Не обычная, где кронштейн из деревянных брусков с веревкой, а сварная, с противовесами, тросиками и подставками для ног на подшипниках. Сделана она была добротно и позволяла казнить поточным методом. Пятерых за один подход.
ВИСЕЛИЦА И СЕЙЧАС МОГЛА БЫ РАБОТАТЬ КАК НОВЕНЬКАЯ, НО СТОЙКУ ПОГНУЛ ФУГАСНЫЙ СНАРЯД.
Все стены внутри и снаружи здания были изъедены пулями разных калибров. Немногочисленные граффити были нанесены сажей или машинным маслом. И все на кхмерском языке. Мы, держась за стены, прошли по арматуринам провалившегося пола в центральный зал. Там мышей не оказалось. Главный корпус и левый флигель проходов на второй этаж не имели. Как, собственно, и вторых этажей. Перекрытия были полностью разрушены, а потолком служило небо. Будь я летучей мышью, я бы здесь тоже не остался.
Правый флигель в деле поиска мышей оказался более перспективным. Там в часовой башне, очевидно, было пулеметное гнездо. Своды сохранились. И мы, цепляясь за щели в кирпичной кладке, полезли наверх.
Подъем занял почти десять минут. Но все было не зря. В закопченном углу мы обнаружили искомую тварь. Мышь шипела и показывала острые зубки. Мы не раздумывая погрузили ее в шелковый мешок и отправились ужинать. Когда мы вышли из здания, все отметили, что похолодало. Днем было плюс сорок пять, а сейчас по ощущениям было всего семнадцать. Пока возвращались по минному полю до лагеря, даже замерзли.
Еда была уже готова. Юи варила национальные блюда на газовой горелке. Я достал из рюкзака топор и направился к лежащему неподалеку давно упавшему дереву. Решил развести костер, чтобы было уютно ужинать. Я ударил топором по ветке толщиной с запястье. Обычно такие ветки я перерубаю с одного удара. Но тут произошло странное. Топор скользнул в сторону, от него полетели искры. Их было хорошо видно в тропической тьме. Я решил, что виной такого неудачного удара стало мое утомление. Взял себя в руки, встал правильно, положил ветку так, чтобы она не пружинила, и ударил топором. Опять зазвенела сталь, полетели искры, а на ветке осталась небольшая зазубринка. Я был обескуражен. И стал ожесточенно рубить.
Примерно за полчаса мне удалось отхватить одно полено. Я разогнулся, чтобы передохнуть, и обнаружил, что на меня с улыбкой смотрит Тхера.
— Наше дерево твердое. Русский топор его не взять, — сказал он и протянул мне большой искривленный нож, без которого местные не выходят из дома. Ручка у этого ножа была не всадной деревянной, а металлической, выкованной из того же листа стали, что и лезвие.
Я с недоверием отнесся к местному инструменту, но решил попробовать. Дело сразу пошло. Теперь на отрубание одного полена у меня уходило не более ста ударов. Металлическая ручка быстро натерла мне на правой ладони пузыри. Горка дров была небольшой — десять-двенадцать полешек. Я осмотрел упавшее дерево в поисках следующей подходящей ветки. А Тхера спросил, зачем столько дров, ведь еда уже готова. Я ответил, что хочу развести костер, у которого будет светло и весело. Тхера улыбнулся и сказал: «Это дерево упало больше ста лет назад. Оно служит источником топлива для всех, кто здесь останавливается. Тех дров, что ты уже заготовил, хватит и нам, и тем, кто придет после нас».
Я не понял, о чем он говорит. Собрал дрова в охапку и пошел в лагерь. В кострище стал собирать обычный шалашик для разведения осветительного костра. Тхера осмелился дать мне еще один совет. «Нужно убрать все дрова. Оставить только два полена». Кхмеры всегда казались мне щедрыми ребятами. Я не понимал, почему они стали жалеть для меня палок на краю света. Я был раздосадован. И зажег костер. Поднялось высокое, но совсем не яркое пламя. Искр и треска не было. Поленья не обуглились и даже не закоптились. На их поверхности шипела пена. Мы ели, пили, готовились ко сну.
УЖЕ НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ, КОГДА МЫ ПРОСНУЛИСЬ, ПОЛЕНЬЯ ВЫГЛЯДЕЛИ КАК ЕДВА ОБГОРЕВШИЕ ГОЛОВЕШКИ, ДРОВА НЕ МЕНЯЛИСЬ. А ПЛАМЯ ГОРЕЛО, КАК ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ.
Тхера объяснил мне, что дерево здесь имеет плотность каменного угля. Оно насыщено маслами и эфирами. Характеристики его горения совсем не такие, как у тех деревьев, которые я привык жечь в кострах. Это было для меня удивительно. Я вытер руки об штаны.
В ту ночь было очень холодно. Даже для меня. Может быть, три или четыре градуса. Ночью я вылез из гамака, чтобы хлебнуть джина, и увидел скорчившихся у костра кхмеров. Они дрожали и были несчастны. Мы разговорились. И они поведали мне, что на Бокоре такие холода не редкость, именно поэтому здесь никто, кроме богов и европейцев, никогда не селился.
Мы заговорили о том, что для них тепло, а что холодно. Выяснилось, что тепло — это от пятидесяти до тридцати пяти градусов. Терпимо от тридцати пяти до двадцати семи. Холодно от двадцати семи до семнадцати градусов. От семнадцати и ниже — мороз. В любом случае они были благодарны мне за костер, над разведением которого сначала смеялись. Правда, за последние пятьдесят лет семнадцать градусов в Пномпене было только однажды. В ту ночь многие от холода погибли. Но причиной смерти был не сам холод. Замерзающие люди внесли в хижины чанкрыны — глиняные горшки-печки, на которых готовят еду в уличных кухнях. Так как кхмеры никогда с открытым огнем в жилище не сталкивались, они угрелись, уснули и угорели.
* * *
Недавно я опять был на Бокоре. Саванну разминировали. Виллу снесли. Слоны умерли. На самом величественном месте плато китайцы построили огромный пятизвездочный отель. Туда приезжают богатые азиаты специально, чтобы их женщины могли покрасоваться в мехах и пуховиках. Плато перерезали асфальтовыми дорогами. Но то дерево, от которого я отрубал ветку, по-прежнему лежит на своем месте.
Путь во тьме
Утром мы двинулись к так называемому курумнику. Курумник — это русло реки, состоящее из огромных скал величиной с дачный домик. Скалы не имеют острых граней, они окатаны водой. В сезон дождей река бушует и катит эти камни как гальку. В январе вода полностью уходит под камни и видна лишь в небольших запрудах или на водопадах, где выбирается из-под скал, чтобы пролететь пятнадцать-двадцать метров и опять спрятаться.
Я видел курумники и в России. Но такого масштаба не ожидал. В моих планах было спуститься вниз по течению реки прямо по руслу за сутки. Однако когда я взглянул на реку, понял, что здесь и за десять дней не пройти. Каждый камень нужно было штурмовать, как настоящую скалу. По гладкой, почти вертикальной поверхности взобраться без веревок и клиньев было невозможно. Спуск с каждого камня мог быть осуществлен только в альпинистской обвязке. Со мной были женщины и снаряжение. Я горько задумался о перспективах путешествия. Но Тхера ободрил меня и уверенно сказал: «За одну ночь пройдем».
После дров я ничему не удивлялся. Но все же задача казалась мне неосуществимой. Как я уже сказал, там и днем нужно было по десять минут думать перед каждым шагом.
Наш путь начался со спуска в водопад по веревкам. Когда я, закрепив восьмерку (часть альпинистского снаряжения), ехал вниз, упираясь ногами в скользкую стенку под струями воды, я понял, что пути назад нет. Подняться по водопаду можно было только на жумарах (устройство для подъема по веревке). А жумаров мы с собой не брали. Значит, отступать некуда. Я опустился на ровную как стол площадку. Мне на голову падали огромные комки ледяной воды. Светило жаркое солнце. В принципе, я был счастлив. На веревках спустили оборудование, я сложил его на ровные горячие камни и смотрел, как спускаются остальные члены команды.
Когда все были в сборе, я двинулся вперед. Но остановился через несколько шагов у странных сооружений. В скале, по которой мы шли, были пробурены идеально ровные вертикальные отверстия-колодцы диаметром примерно полтора-два метра. Глубина этих отверстий была разной: три, пять, десять метров. У некоторых отверстий вообще не было видно дна. На дне каждого лежало огромное идеально круглое каменное ядро. Будто гигантские пушки были заряжены, чтобы пальнуть в небо. Так я впервые увидел геологические сверла.
В сезон дождей, когда вода полная, водопад сбрасывает своим потоком скалы. Некоторые из них не катятся дальше, а начинают крутиться в небольших выемках. Вода водопада вращает камень, превращая его в шар. А шар забуривается в скалу. Образуется огромный колодец. По мере того, как дыра в скале увеличивается, геологическое сверло уменьшается. И в конце концов исчезает совсем.
Изучение отверстий в скале отняло у меня много времени. Было жарко, и захотелось купаться. Потом мы прыгали со скалы в небольшие прозрачные каменные бассейны, готовили еду. В общем, делали все, что формально могло отложить нежеланную работу — проход по курумнику.
Уже под вечер я объявил сбор, но Тхера советовал дождаться полной темноты. На закатном солнце мы вбили первые клинья и протянули первые веревки для восхождения на первый камень курумника. Когда совсем стемнело, кхмер велел следовать за ним. Мы включили налобные фонари, подняли поклажу и стали забираться на камень.
Все уже стояли на освещенном пятачке на вершине скалы. Опустилась кромешная тьма. Тхера сказал, что нужно идти быстро за ним, и прыгнул на круглое пятно, освещенное налобным фонариком. Мы широкими шагами и небольшими прыжками двигались вперед по абсолютно ровной дороге. Он только подгонял. И в конце концов мы почти побежали.
Так прошла почти вся ночь. С первыми лучами солнца экспедиция замедлилась. Мы не могли сделать шагу от страха. Выяснилось, что все это время мы прыгали с камня на камень через огромные пропасти, которых просто не видели в темноте. До конца пути оставалось не более ста метров. Но пришлось протянуть веревки и спуститься в ущелье, где мы переждали световой день. Это был единственный случай в моей жизни, когда животный страх от предвосхищения возможной ошибки полностью парализовывал физические действия.
Интересно, что кхмеры много столетий знали эту хитрость. Дорога по курумнику для них обычный путь. Но днем они тоже никогда по нему не ходят.
Меня часто спрашивают, как преодолеть страх. Я объясняю, что страх — это физическая реакция организма на непроизошедшее событие. Мозг эмулирует катастрофическую ситуацию, и вся физика и биохимия человеческого организма отвечает на условия, которых не существует. Именно поэтому возникает непреодолимый диссонанс между реальностью и виртуальным миром, в котором человек пребывает, находясь в страхе. Не зря говорят, что ожидание беды всегда хуже, чем сама беда. Это происходит потому, что катастрофические условия дают реальную пищу для анализа. Мозг сосредоточенно работает над решением проблемы с реальными вводными, а не разрабатывает алгоритм действий, опираясь на возможные прогнозы.
ЕСЛИ ВЫ ПЕРЕЧИТАЕТЕ ПРЕДЫДУЩИЙ АБЗАЦ ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО РАЗ, ТО ЖИТЬ ВАМ СТАНЕТ ЗНАЧИТЕЛЬНО ЛЕГЧЕ. ВЫ ПОЙМЕТЕ, ЧТО ТОГО, ЧЕГО ВЫ БОИТЕСЬ, НЕ СУЩЕСТВУЕТ В ВАШЕЙ ЖИЗНИ.
Господь никогда не возлагает на человека ношу, которую он не может снести. В случае с проходом по курумнику люди не в силах преодолеть трудности, которые видны. С наступлением темноты человек отдается во власть инстинктов и Божьего промысла. Что, возможно, одно и то же.
* * *
Утром следующего дня мы благополучно добрались до туманного леса. Он встретил нас банной жарой. От жары страдали все, кроме Мейби, Тхеры и Юи. С нас пот лил градом, одежда была мокрой насквозь. Они же совсем не потели. И даже почти не укрывались клетчатыми платками. Их смуглая кожа не так притягивала ультрафиолет, как наша. Моя голова представляла собой пунцово-фиолетовый шар. Прикоснуться к ней было больно. Местами кожа облупилась. Коллеги, вернувшиеся с Эльбруса, чувствовали себя хуже. Загар попадал на свежие ожоги. У многих наблюдалась субфебрильная температура. Это мешало идти. Мы не понимали, как возможно загореть и даже обгореть, когда солнца на небе нет. Более того: пасмурно и туман.
Тогда в продаже только появился пантенол. И он был в моей аптечке. Мы мазались им, но пот очень быстро смывал лекарство.
Для того чтобы разрядить ситуацию, я стал рассказывать коллегам, что такое загар с точки зрения биологии человека. Они не знали этого. А значит, скорее всего, не знаете и вы. Поэтому я повторю свой рассказ. В человеческом организме многие сотни разных белков. Некоторые из них, пожалуй самые важные, находятся в дерме, то есть в коже человека. Кожа — это главная броня человеческого организма. Она гораздо прочнее, чем кажется. Но человек не воспринимает ее как защиту. Так как она покрыта сенсорами и датчиками, каждый из которых сигнализирует мозгу об угрозе. Эти сенсоры и датчики не могут существовать без белков. Любой незначительный укол, ожог или прикосновение может быть началом травмы. И поэтому человек чаще всего ощущает как боль факторы, не представляющие угрозы его жизни.
Сейчас в Интернете можно увидеть ролик, на котором бабка поддает сумкой передний бампер дорогого автомобиля. В ту же секунду срабатывают подушки безопасности. Бьют водителя и пассажира по лицу, под капотом срабатывает система пожаротушения. Фактически в эту секунду машина перестает существовать. Она не может ехать. Следовательно, становится непригодной для того, для чего создана.
Представьте себе, что машина — живой организм. Ее разум не смог отличить настоящую лобовую аварию от сумки с продуктами. Датчики почувствовали боль, включились все защитные системы организма. И в результате наступила смерть. Перед смертью организм выполнил свое главное предназначение — то, на что был запрограммирован Создателем: сохранил физическую целостность содержимого кабины. Здесь вопрос приоритетов. Современный, сложный автомобиль запрограммирован на сохранение жизни пассажиров. Старинный — на то, чтобы ехать. Часто старые машины сохраняют эту способность и после гибели владельца. Именно поэтому примитивные существа, например крокодилы, обладают завышенным болевым порогом. У них меньше датчиков и прочнее кузов. Люди — высшие организмы. Датчики у них повсюду. Человеческий организм способен ремонтировать себя сам. Но этот процесс запускается только после того, как объем разрушений установлен. Этот процесс называется регенерацией.
Итак, что же такое загар.
Солнечный ультрафиолет проникает через нейтральный фильтр эпидермиса в дерму, где денатурирует белки. Процесс денатурации белка каждый из вас наблюдал, выбивая яйцо на сковородку. Белок сворачивается. Точно так же сворачиваются белки в коже человека от солнца. Каждый из них отвечает за микроскопический участок кожи. И в момент своей смерти передает последний сигнал хозяину: «началось смертельное воздействие на корпус». Далее связь с датчиком отсутствует. И организм закрепляет последнее сообщение как текущий факт. Массу этих незакрытых сообщений мы воспринимаем как ожоговую боль.
Денатурированные белки в коже становятся мусором. Их утилизируют фагоциты и лейкоциты. После того как место освободилось, организм приступает к ремонту. Утраченные «заводские запчасти» он заменяет усиленными. Такими же датчиками, но с заниженным порогом чувствительности. Элемент, который понижает порог чувствительности и повышает устойчивость к солнечному излучению, называется меланином. Он и окрашивает кожу в цвет загара.
Камбоджа находится близко к экватору. Слой атмосферы там тоньше, а солнце ближе, поэтому обгореть можно и в пасмурный день. Местные жители рождаются с повышенным содержанием меланина. Они смуглые и не страдают от солнечного излучения. Собак защищает шерсть. А европейцы обязательно должны пройти процесс перенастройки. Именно поэтому мы все чувствовали себя не очень…
Эта лекция всегда вызывает в человеке оторопь, и он на некоторое время забывает о недуге.
Если вы когда-нибудь видели национальные рисунки Вьетнама и Камбоджи, то легко сможете представить себе национальный наряд азиатов. Конусная соломенная шляпа — у вьетнамцев, клетчатый платок, замотанный вокруг головы как арафатка, — у кхмеров (он называется «крама»), шелковые костюмы свободного кроя — у тех и других и обязательно оранжевые гамаши, обмотанные тонкой веревочкой. Гамаши — это шелковые трубы, которые надеваются на ноги от щиколотки до колена. Их назначение неизвестно тем, кто никогда не был в той части света. Не знали об их предназначении и мы, пока не вошли в туманный лес.
Горячий пар окутывал нас со всех сторон. Вода капала с веток и листьев. Под ногами чавкало. Высокая изумрудная трава, острая как бритва, доходила почти до груди. То тут, то там из земли торчали заржавевшие знаки «денджер майнс». Мы шли быстро. Часто встречали заброшенные, разрушенные войной постройки из красного пористого камня. Некоторые когда-то были жилыми. Некоторые явно культовыми. Баньяны, шагающие деревья, наступали на них со всех сторон, врастали своими корнями в стены и раздвигали кладку. В кронах туманного леса кричали птицы. Но я смотрел преимущественно под ноги, чтобы не подорваться. После перехода через курумник к нам присоединился бывший полевой командир красных кхмеров, а ныне обычный автослесарь генерал Сри.
Мы взяли его специально, чтобы преодолеть участки, которые минировал его отряд. Сри оказался веселым человеком, очень расположенным к выходцам из бывшего СССР. Ведь в СССР на свет появились два светлых образа, которые он любил по-настоящему: красное знамя и «КамАЗ».
Сри шел первым и с удовольствием показывал хитроумные ловушки, сделанные им в недалеком прошлом. Вот с дерева на тонкой проволочке свисает авиабомба. А вот палочка-сторожок. Если задеть ее ногой, бомба упадет бойком вниз. Будет большой барабум. Сри поддает ногой палочку. Мой отряд моментально бросается на землю. Сри улыбается, ему нравится шутка. В туманном лесу рай для растений. Палочка давно укоренилась. Лианы оплели авиабомбу, и она теперь не упадет.
Идем дальше. Сри поддает ногой противопехотную мину. Я спрашиваю его, почему он не боится. Он говорит: «Это было давно, мины размокли и сломались».
Встреча с вампирами
Около очередной постройки, во дворе которой, очевидно, шли ожесточенные бои, высокая трава не растет. Я принялся изучать разнообразные орхидеи и попутно стал рассказывать коллегам о разновидностях этих растений. Они бывают большие, маленькие и микро. Очень многие — эндемики, то есть больше нигде не растут. Орхидеям нужна тень и влажность. Я пригласил всех присесть у разрушенного фундамента и рассмотреть одну из самых редких орхидей — орхидею «Драгоценную». Она небольшая, размером с ладонь. Листья напоминают по форме разрезанную вдоль морковку. Они очень темные, почти черные. Около черешков листьев лежат крупные кристаллы из абсолютно прозрачного гелеобразного вещества. Кристаллы, если приглядеться, имеют почти ювелирную огранку. И когда редкие солнечные лучи проникают в туманный лес, вокруг растения рассыпаются радужные солнечные зайчики, как в витрине с кристаллами Сваровски.
ВСЕ ОРХИДЕЮ РАЗГЛЯДЫВАЮТ. А МНЕ-ТО ЧТО НА НЕЕ СМОТРЕТЬ, Я ЕЕ СТО РАЗ ВИДЕЛ. Я СМОТРЮ НА СВОИ НОГИ. А ПО НИМ ТЕЧЕТ КРОВЬ, АЛАЯ, АРТЕРИАЛЬНАЯ. Я СМОТРЮ НА НОГИ СВОИХ СПУТНИКОВ, А У НИХ ТО ЖЕ САМОЕ.
Всему виной сухопутные пиявки. Они сидят на травке и ждут прохожих. Это у нас они в воде плавают, а там посуху ходят. Именно для защиты от них местные надевают оранжевые шелковые гамаши.
Во время вторжения американской армии на территорию Вьетнама, согласно закрытой армейской статистике, каждый седьмой американский солдат из погибших погибал от потери крови. Уточнений не было, но понятно, что причиной потери крови становились в том числе сухопутные пиявки. Дело в том, что во время укуса тварь впрыскивает в ранку мощнейший антикоагулянт, то есть вещество, препятствующее свертыванию крови. Кровотечение от укуса продолжается двое, а иногда и трое суток. Интересно устройство пиявочного зуба. Если посмотреть на него под микроскопом, это множество зубов. Но без микроскопа выглядит как один трехгранный зуб. Именно с него взята форма морского кортика. Колющего оружия для нанесения плохо заживающих кровоточащих ран.
Во влажный сезон сухопутных пиявок столько, что не заметить их нельзя. Они покрывают одежду человека сплошным копошащимся ковром. А сейчас их было мало. Кровь с наших ног текла потому, что многие уже насосались и отвалились незамеченными. Но были и неотвалившиеся.
Насосавшаяся и неотпавшая пиявка размером с большой палец. Если отрывать ее не умеючи, зуб может остаться в ране. Этого допускать нельзя. Может развиться сепсис. Чтобы пиявка отвалилась, ее достаточно мазнуть йодом или спиртом. Ее тонкая, покрытая слизью кожа получает ожог. По напитому жирненькому телу начинают ходить конвульсивные волны, и уже через секунду пиявка безболезненно отваливается.
Самым эффективным средством для остановки крови в полевых условиях остается прижигание ранки сигаретным бычком. Или квасцами, называются по-другому «ляпис» или «чертов палец». Не все из моих спутников согласились на экзекуции с сигаретным бычком. И отряд, истекая кровью, двинулся дальше, в глубь туманного леса. Я утешал всех укушенных тем, что пиявки не переносят никаких заболеваний. На всех континентах, независимо от вида, пиявка абсолютно стерильна. И, в принципе, ничего, кроме пользы от герудина — вещества, которое впрыскивает пиявка, — человек не получает.
ПО МЕРЕ ТОГО КАК МЫ СПУСКАЛИСЬ В ТУМАНЕ С ГОР, РОСЛА ЖАЖДА. МНОГИЕ ИСПОЛЬЗОВАЛИ ПИТЬЕВУЮ ВОДУ, ЧТОБЫ ПРОМЫВАТЬ УКУСЫ. И ТЕПЕРЬ В ВОДЕ ОЩУЩАЛАСЬ ОСТРАЯ НЕХВАТКА.
Все смотрели на меня, как будто я был обязан найти источник питьевой воды. Однако это было непросто. Под ногами хлюпало, с веток капало, но пить воду из луж я не разрешал, опасаясь желудочно-кишечных расстройств в команде. К тому же мы вышли в саванну, где о ручьях и родниках вообще можно было забыть.
В саванне на каменных плитах росли колючие кусты. Когда мы подошли к ним ближе, я обнаружил вплетенный в колючки непентес — это растение-хищник. На каждой ветке непентеса сверху висит деформированный лист-цветок размером со средний банан. Снизу у непентеса колба. В каждой колбе примерно сорок-пятьдесят миллилитров жидкости. Это чуть слизистый желудочный сок непентеса. Сверху лист-колба прикрыт еще одним маленьким листиком, он выполняет две функции: предохраняет непентес от дождевой воды, не позволяя ей разбавлять желудочный сок, и отбивает мух обратно в колбу, если те пытаются вылететь.
Изнутри колба выстелена специальными чешуйками, покрытыми воском. Насекомое съезжает вниз, как с горки, и сразу попадает в желудок к растению. А выбраться наверх по скользким чешуйкам не может. Мухи пытаются вылететь, но бьются о лист-крышку. Интересно, что внутри каждой колбы живут паучки, для которых желудочный сок не опасен. Они спокойно бегают по чешуйкам и воруют насекомых прямо из желудка растения.
Желудочный сок непентеса абсолютно стерильный и прекрасно утоляет жажду. Нужно только выгнать паучков и научиться не обращать внимания на полупереваренных мух. Те, кто отказывался пить из непентеса, все равно из него пили. Только через час.
* * *
Мы шли по саванне до вечера. Пока мы были в графике. Кино снималось, летучая мышь была поймана. Орхидеи отсняты и изучены. С утра мы должны были найти древесных и земляных термитов и поймать щитомордника — одну из самых ядовитых змей Юго-Восточной Азии.
Начинало темнеть, и я стал присматривать место для стоянки. В Юго-Восточной Азии спать на земле, как я уже говорил, очень нежелательно. Поэтому нужно было найти место, где можно повесить гамаки.
* * *
Прямо по курсу я обнаружил небольшую мелалейковую рощу. Мелалейки очень интересные деревья. Их стволы, толщиной не более пятнадцати сантиметров, абсолютно ровные и уходят в небо на пятнадцать-двадцать метров. Кора отслаивается обильно. Ствол выглядит как растрепанный кошкой рулон бумажных полотенец. Шелуха устилает всю землю в мелалейковой роще. Древесина очень интересна. Она не гниет. И поэтому местные жители используют мелалейковые бревна как сваи для построек на воде.
Как ни странно, мелалейка известна абсолютно всем «цивилизованным» жительницам Европы и Америки. Она выделяет крайне токсичный эфир, смерть от которого наступает быстрая и мучительная. Но пахнет эфир приятно, в малых порциях его размешивают в постном масле. А иногда в машинном. Это масло продают в салонах и называют маслом чайного дерева.
Мелалейка не выделяет масла. И не имеет никакого отношения к чаю. Но приятно пахнущий субстрат косметологи считают лечебным. И покупательницы охотно отдают за него деньги. Они не знают, как выглядят маленькие грязные фабрики, где в смоляных котлах, не снимая противогазов, покрытые язвами доморощенные химики выпаривают из стволов душистый яд.
* * *
Между мелалейками мы и натянули свои гамаки. Перед тем как отойти ко сну, мы отправились обследовать рощу.
В темноте, покрытая лесным опадом и шелухой, почва буквально зашевелилась. Сейчас я опишу, как выглядела земля у нас под ногами. И вы поймете, почему на нее нежелательно ложиться спать.
Термитный заряд
Над рощей раздавался дробный стук. Во всех направлениях шествовали колонны термитов. Походы термитных армий похожи на небольшие ручьи. Термиты черные, блестящие. И их поток имеет ширину примерно в полметра. Конца и края у таких живых рек нет. Они петляют между камнями, уходят под скалы и вновь выходят на поверхность в самых неожиданных местах.
МИЛЛИАРДЫ НАСЕКОМЫХ ВЫГЛЯДЯТ КАК МАСЛЯНЫЕ РУЧЬИ.
Вдоль колонны, на всем ее протяжении, стоят термиты-барабанщики. Длинными передними лапками они отбивают ритм, похожий на ускоренное тиканье часов. Уровень громкости сопоставим с тихой барабанной дробью.
Сразу за стоящими барабанщиками находится цепь регулировщиков. Эти термиты стоят на задних лапках, держат свои тела вертикально, а руками показывают, куда идти. Они притормаживают и останавливают колонну, чтобы задние не подавили передних.
За регулировщиками — цепь конвоиров. Они двигаются со скоростью колонны мимо стоящих барабанщиков и постовых. Есть конвоиры пешие, а есть «конные». Они едут верхом на других термитах-охранниках. У охранников огромные головы с гипертрофированными челюстями. Простые демонстранты перед ними почти безоружны. Некоторые то и дело пытаются отстать от колонны, ослушаться регулировщиков, сбиться с ритма, задаваемого барабанщиками. Таких диссидентов охрана немедленно приводит в чувство. Избитые и искусанные, они бегом возвращаются в строй.
ТЕРМИТЫ — НЕ МУРАВЬИ. ОНИ ДАЖЕ НЕ РОДСТВЕННИКИ. ТЕРМИТЫ — ЭТО ТАРАКАНЫ. А МУРАВЬИ — ОСЫ, ЕСЛИ ЧТО.
Ядовитые твари
Вдоль текущих термитных рек сидят земляные жабы, гекконы и прочие существа, для которых термитная река — мобильная столовая. Жабы, почти не шевелясь, выстреливают время от времени длинные липкие языки и возвращают их в рот с несколькими приклеенными несчастными. Жабы почти не боятся термитов-охранников, так как и сами ядовиты. Ядовиты все жабы на всех континентах. У нас существует расхожая легенда о том, что, если подержать жабу в руках, будут бородавки. Это полная чушь. Но устроить беду с помощью жабы довольно легко. За ушами у каждой твари находятся плоские приподнятые площадки — это ядовитые железы. Они выделяют буфотоксины и ранатоксины.
Как пели смазливые солистки известной поп-группы, «это медленный яд». Деревенские колдуньи юга и средней полосы России давали своим клиенткам рецепт избавления от мужей с помощью жаб. Современные люди, к счастью, таким образом к решению вопросов не прибегают. А современные термиты прекрасно знают о такой особенности жаб, поэтому стараются по пустякам их не лизать.
Мы перешагнули через масляную термитную реку, распугали гекконов, которые, недовольно щелкая, разбежались по близлежащим стволам. И, освещая путь фонариками, двинулись к гнилым пням. Пни, к слову, сами светились, так как их пожирала особая фосфоресцирующая грибница. Здесь операторы остановились надолго. Так как на гнилушках желтые скорпионы охотились на радужных кивсяков (многоножек).
Желтые скорпионы гораздо опаснее черных, императорских, хотя выглядят не так устрашающе. Укус черного скорпиона — это просто очень больно. Укус желтого же может запросто отправить на тот свет.
Желтый скорпион похож на уродливую маленькую полупрозрачную креветку. Когда он боится, становится плоским, как лист бумаги, и очень быстро убегает. Свой смертоносный хвост он не держит над головой, как на картинках. Хвост лежит вдоль его тела, обвивая тварь справа. Шип не торчит наружу, он загнут под головогрудь.
Кивсяк — абсолютно безопасная тварь размером со стандартную молочную сосиску, весит примерно пятьдесят-семьдесят граммов. Тело его состоит из члеников, покрытых довольно прочными хитиновыми скорлупками. Из каждого членика с двух сторон торчат ноги. Они короткие, но их много, до тысячи на взрослой особи. Кхмеры считают кивсяков смертельно ядовитыми. Они уверены, что любое прикосновение к кивсяку, не говоря уж о его укусе, становится причиной мучительной смерти: человек гниет заживо.
Это не так. Справедливости ради надо сказать, что кхмеры считают всех ящериц и змей одинаково смертельно опасными.
На ярком солнце тело кивсяка переливается всеми цветами радуги. Хотя на самом деле оно черное. Единственная защитная реакция, на которую способен кивсяк, — выделение резко пахнущей жидкости, фенола. Некоторые лемуры специально ловят кивсяков и лижут их, добиваясь фенольного наркотического опьянения. Питается кивсяк гнилыми листьями. Ими же и испражняется.
Скорпионы подкарауливают проходящих мимо и похожих в размерном соотношении на электричку кивсяков. Хватают их передними клешнями, засовывают голову в рот и не позволяют кивсяку свернуться калачиком, растягивая его между руками-педипальпами. Потом поднимают хвост и медленно, нащупывая слабые места между чешуйками брони на спине, наносят маленькие укусы. Парализуют жертву. Дело в том, что кивсяк — прототип компьютерной сети. У него не один мозг, как у нас с вами. В каждом членике свой мозг. И он отвечает за свою пару ног. Если воткнуть булавку в один из члеников кивсяка, все ноги ниже по течению будут шевелиться хаотично. Синхронная работа всего аппарата достигается только при работе всей нервной сети.
По задумке сценария, я должен был рассказывать все это, держа каждую тварь в руках. И если с кивсяком все было просто: я под аккомпанемент всхлипываний со стороны кхмеров о моей ближайшей кончине запускал кивсяка по рукам и лицу, лизал его, показывая, как это делают лемуры, то со скорпионами все было иначе. Скорпионы очень сообразительные, трусливые и быстроходные существа. Издалека завидев приближающуюся руку, они прыжками устремлялись в глубину гнилого пня. Нам приходилось разбирать гнилушки, докапываться до углублений, где они затаились. В конце концов одного мы загоняли. Я медленно поставил перед ним ладонь, свернутую трубочкой. Коллега тихонько пугнул скорпиона сзади, и тот пулей залетел в полусжатый кулак, думая, что это норка. Несколько минут я не шевелился, успокаивая своего героя.
Коллеги поставили свет, и я медленно развернул руку перед своим лицом. Рассказал в камеру все, что надо. Но тварь не шевелилась. Для нас это было плохо, так как мы не хотели обвинений в том, что в руке у ведущего не живое существо, а мумия, купленная на сувенирном рынке. Тогда мы попробовали посадить кивсяка на ладонь, прямо перед скорпионом. Это немедленно дало свои плоды. Скорпион напал. Кивсяк завонял. Съемка закончилась. Я вытер руки об штаны.
Вслед за коброй
Мы пошли дальше. В свете фонарей мимо нас проползла крупная королевская кобра. Она называется «офиофагус ханах» (лат. Ophiophagus hannah), то есть «пожирающая себе подобных». Действительно, эта змея питается другими змеями. Причем преимущественно ядовитыми. Кхмеры тут же стали вопить, пытаясь отпугнуть смертоносную хищницу. Мы только улыбались. Не стали рассказывать кхмерам о том, что змея глухая. А офиофагус ханах для нас был настоящей находкой. Потому что это змея спокойная и благонравная. Не зря в бродячих цирках заклинатели используют именно их.
Мы быстро догнали кобру. С помощью герпетологического крючка заставили ее свернуться и поднять голову. Змея стала раздувать капюшон, шипеть и делать выпады. Это то, что нам было нужно.
КОБРА ОЧЕНЬ РЕДКО НАНОСИТ УКУС ИЗ СТОЙКИ. И Я БЫСТРО ОТГОВОРИЛ НУЖНЫЕ СЛОВА, ПРИСЕВ ПЕРЕД НЕЙ НА КОРТОЧКИ. С ТОЙ ПОРЫ КХМЕРЫ МЕНЯ ЕЩЕ СИЛЬНЕЕ ЗАУВАЖАЛИ.
Мы отпустили змею и пошли дальше по роще. Навстречу нам стремительно ползла азиатская кобра. Это существо совсем другого нрава. Ее яд в десятки раз сильнее, чем у королевской. У нее нет капюшона и мозгов. Она никогда не уступает в лесу дорогу. Продуктивность ее ядовитых желез на порядок выше, чем у большинства змей региона. Если укус королевской кобры — это сто процентов смерти, то укус азиатской — все двести. Причем яд она не экономит, может кусать направо и налево. Она плюется и снайперски попадает. Зубы у нее не закреплены в челюсти прочно, и при укусе она перебирает ими по телу жертвы, как ногами.
В нашей героине было примерно полтора метра. Она вошла в нашу компанию, как нож в масло. Все отпрыгнули в разные стороны. И она поползла дальше. Мы погнались за ней. Она развернулась, и коллега ловко прижал ее голову крючком к земле. Я перехватил ее за основание черепа, держал настолько крепко, насколько это было возможно, чтобы не покалечить змею. Некоторое время ушло на то, чтобы размотать ее тело, крепко сжимавшее мою кисть, запястье и предплечье. Это всегда необходимо делать, чтобы иметь возможность быстро отбросить пойманную змею, если что-то пойдет не так.
Зажатая между большим, указательным и средним пальцем голова змеи выглядела недобро. Рот криво приоткрылся, маленькие глазки не мигая смотрели на окружающих, все ее лицо было преисполнено первородной ненависти. Черный язык был вывален из угла рта и безжизненно лежал у меня на пальце.
РАЗДВОЕННЫЙ ЯЗЫК ЗМЕЙ ЛЮДИ ЧАСТО НАЗЫВАЮТ ЖАЛОМ. НА САМОМ ДЕЛЕ ЯЗЫК — ЭТО ОРГАН ОСЯЗАНИЯ, ОБОНЯНИЯ И ПОДОБИЯ СЛУХА.
Оператор стоял напротив меня, в двух метрах. Худой и бородатый человек в больших очках. Снимали с рук: штатив не было времени поставить. Соответственно, объектив немного двигался относительно его лица. Я рассказал все про змею и уже готов был ее отпускать, когда она плюнула.
Большие брызги оказались на очках и объективе. Все закончилось хорошо. Змею мы отпустили. Потом несколько раз пересматривали эту запись. Змее было неудобно: она висела и не могла крутить головой — ее удерживали пальцы. Она не могла открывать и закрывать рот. Однако при замедленном просмотре прекрасно видно, что ее зубы действовали независимо друг от друга, как два пулемета, работающие из одного укрытия. Каждый из зубов произвел по три плевка. Каждый плевок попал в свою цель: в две линзы очков оператора и в объектив камеры. Она видела перед собой три глаза и точно поразила свои мишени. Яд сильно пах синильной кислотой, его было не меньше столовой ложки. Мы отправили оператора в лагерь умываться.
* * *
До ужина нам оставалось поймать только сколопендру. Дефицита этого добра не было. Большие и маленькие, они шуршали по всему подлеску. Нам, конечно, нужна была большая, ведь зритель не любит сидеть в последнем ряду. И мы обшаривали кусты в поисках достойного экземпляра. Вот маленькая серая, чавкая, жрет слизняка. Вот побольше, величиной с толстый фломастер, катается клубком в обнимку с агонизирующей ящерицей.
А вот и та, которая нам нужна. Черная. Размером с батон салями. Каждый членик ее тела — со спичечный коробок. В том месте, где снизу к членикам крепятся ноги, яркая оранжево-желтая полоса. Гигантская сколопендра поедала только что убитую крупную крысу. Тело крысы покрылось волдырями, в местах укусов выпала шерсть, ткани расползлись, лапки еще подергивались в конвульсиях. Но из пораженных мест уже вытекала полурастворенная плоть.
У сколопендры, как и у пауков, пищеварение внешнее. Ее яд — ее же желудочный сок. Укушенный растворяется изнутри, переваривается, а хищник выпивает свою жертву как коктейль через трубочку. У сколопендры, как и у паука, есть хелицеры и педипальпы. Что в переводе на русский означает ногочелюсти. Каждый коготь на ноге — зуб. И каждый зуб ядовит. А ног полсотни по каждому борту. Сколопендре даже не нужно кусать. Просто пробегая, например, по спящему человеку, она оставляет две огненные дорожки. Контакт с такой крупной тварью для человека, скорее всего, будет смертельным.
Взять сколопендру ночью в руку задача сложная. Поэтому съемку с ней решено было перенести на следующий день. Я аккуратно упаковал тварь вместе с дохлой крысой в трехлитровую банку. Мы завязали горло банки тряпочкой, предварительно насыпав внутрь пожухших листьев. До съемки она должна была провести время с комфортом.
Я вытер руки об штаны, и мы пошли ужинать.
* * *
На ужин Юи приготовила жареный апынь. Пахло очень вкусно. В плоской сковородке, похожей на раздавленный казан, шипело растительное масло с чесноком и специями. Горяченькие апыни лежали рядом, на листьях банана. Еще не приготовленные апыни шуршали в листве вокруг. Недостатка в них не было.
АПЫНЕМ КХМЕРЫ НАЗЫВАЮТ КРУПНОГО, С ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ЛАДОНЬ, ПАУКА СЕЛЕНОКОСМИЮ.
Селенокосмия исключительно волосата. И, как и все пауки, смертельно ядовита для человека. Да-да. Даже самый маленький паучок, сидящий у вас в углу за картиной, мог бы убить человека. Просто челюсти у него слишком маленькие, чтобы прокусить человеческую кожу. И количество яда ничтожно.
Селенокосмия-апынь не из таких. Она все может. Не зря относится к птицеедам. У нее хорошие зубы и много яда. Для нее не представляет труда с одного укуса убить мышь или певчую птицу. Каждый волосок селенокосмии содержит яд. На брюшке волоски короткие, как набивной бархат. На спине длинные, как человеческие брови. На лапках жесткие, как кошачьи усы. Она незлоблива и кусается, только если ее забесить. Если она чувствует опасность, подбирает лапы под себя, становится размером с компьютерную мышь. И встряхивается. Во время встряхивания вокруг селенокосмии поднимается облачко выпавшей шерсти. Эта шерсть, оседая на кожу врага, вызывает сильнейший зуд. В десятки раз превосходящий ощущения, которые испытывал каждый вытиравший зад стекловатой.
Кхмеры ловят селенокосмий без церемоний. Хватают за спину и живьем отправляют в кипящее масло. Паук тут же вытягивает лапы вдоль тела, шерстинки склеиваются постным маслом. Едят пауков, откусывая большими ротушками. Начинают обычно с головы, оставляя толстое брюхо напоследок. Там самое вкусное — печеные паучьи яйца. Шерсть забивается между зубами и липнет к ним. Выковыривание остаков пищи из зубов — обязательный ритуал, символ отдыха после сытного ужина. Если паук был старым, то приходится выплевывать пятки. Их восемь. Они очень жесткие.
По вкусу пауки напоминают жареные шкварки. Очень жирное и питательное блюдо. Сильно хрустит, потому что хитиновый покров превращается в подобие волосатых чипсов. Нельзя понять, где у паука мясо, где жир, где кости. Его тело превращается в полужидкое слизистое сало в хрупкой корочке.
ПОКА НАС НЕ БЫЛО, ЮИ НАЛОВИЛА И НАЖАРИЛА НЕ МЕНЬШЕ ТРЕХСОТ ТВАРЕЙ, ЧТОБЫ ВСЕ МОГЛИ НАСЫТИТЬСЯ.
Еще подавали гигантских водяных клопов-белостом. Это реально отвратительнее, чем паук. Жизнь белостомы связана с водой. Очень похожи на наших жуков-плавунцов, но в десять раз больше. Размером примерно с две трети сигаретной пачки. Их наловили еще в туманном лесу. Но я не знал об этом. Когда раскусываешь белостому, из ее живота вываливаются белесые кишки, похожие на лапшу доширак.
Я предпочел пауков.
Надеюсь, теперь вам понятно, почему в Азии никогда не нужно спать на земле.
Дерьмовый дождь
Утром мы продолжили наше путешествие. Мы должны были двигаться к морю через первичный лес. Первичный лес — особенная разновидность джунглей. В нем нет подлеска и всегда тень. Наша задача была по пути до моря обнаружить куканга. Еще нас интересовала птица-носорог и летучие лисицы.
Куканга нужно было потискать. Птиц-носорогов просто снять на дереве. А летучая лисица нужна была мертвая. Ее скелет мы должны были доставить в один из европейских музеев.
Поиск летучих лисиц представлялся самым продуктивным. Так как вылетают они по вечерам, а днем спят на огромных деревьях, завернувшись в крылья, как в плащи.
Летучие лисицы очень похожи на летучих мышей. Только огромные. Тело величиной с собаку породы той-терьер. Размах крыльев у взрослой особи превышает метр. Так же как летучие мыши к мышам никакого отношения не имеют, так и летучие лисицы к лисам не относятся. Летучие мыши насекомоядные. А обычные мыши — грызуны. Летучих мышей стали называть так потому, что немецкий ученый древности называл их «флёдермаус». Ему простительно, что он не знал классификации.
Прежде чем перейду к лисицам, расскажу немного о ночном ориентировании летучих мышей.
Все знают, что в полной темноте они носятся по воздуху на огромной скорости, огибая препятствия. И ученых всегда интересовало, как они могут видеть. На заре зоологии был такой ученый Сполонцани. Он решил выяснить этот вопрос весьма изуверским способом. И для начала выколол подопытным мышам глаза. Каково же было его удивление, когда он увидел, что физически слепые мыши не потеряли способности видеть в темноте.
Тогда Сполонцани залил им уши воском. И вот тут они остановились. Так было открыто явление эхолокации.
В ПОЛЕТЕ МЫШЬ ПОСТОЯННО КРИЧИТ. ЕЕ ЗУБАСТЫЙ РОТИК ОТКРЫТ. НО ЧЕЛОВЕК НЕ СЛЫШИТ ИХ КРИКА, ПОТОМУ ЧТО НЕСПОСОБЕН ВОСПРИНИМАТЬ ЗВУКИ НА ЭТОЙ ЧАСТОТЕ.
Летучая мышь знает свой вопль. И ловит его отражение от предмета.
Крыльев у летучих мышей тоже нет. Они держатся в воздухе благодаря кожистым перепонкам между пальцами рук.
Мышь, в отличие от птицы и самолета, может изменять геометрию крыла, шевеля пальцами. И именно поэтому летучим мышам доступны фигуры высшего пилотажа, на которые больше ни один летун не способен.
Мыши гоняются за комарами, многократно превосходя их в искусстве полета.
Летучие лисицы насекомых не едят. Они плодоядные, то есть едят фрукты. В Камбодже несколько десятков деревьев, которые много тысячелетий служат вешалками для дневного сна этих представителей рукокрылых. Летучие лисицы, так же как и мыши, не могут стоять на своих тонких ножках, их задние лапки предназначены лишь для того, чтобы висеть, как крепкие ниточки. А висеть они любят там, где висели их предки.
Мы относительно быстро нашли в первичном лесу древнее дерево, сплошь увешанное лисицами. Эти животные очень территориальны. То есть никогда не изменяют своим привычкам: колония всегда спит на одном и том же дереве. Например, в центре Пномпеня есть дерево, откуда летучих лисиц не смогли прогнать ни владыки империи Камбуджадеша, ни члены королевского семейства, ни даже Пол Пот. Правители не любили лисиц из-за того, что днем с дерева, на котором они спят, льется непрекращающийся дождь из дерьма.
В далеких джунглях, в которых мы сейчас находились, говенные потоки мешали только нам. И мы, подняв лица, высматривали жертву. Кто-то из команды выстрелил в подходящую особь из духового ружья. Дерево было высоким, метров тридцать. И через несколько секунд к нашим ногам упал искомый трупик. Колония не заметила потери бойца. Когда из стройных рядов висящих вниз головой лисиц выпала наша жертва, остальные молча поправили плащи и посвободнее разместились на ветке, для того чтобы продолжить сон.
Я подошел к летучей лисице и очень удивился — ее тело было абсолютно протухшим. Невозможно! Ведь смерть наступила всего несколько секунд назад. Тхера объяснил, что это совершенно нормально: процесс разложения в первичном лесу проходит очень быстро.
Действительно, еще через полчаса я собрал весь скелет в коробочку. Плоть летучей лисицы стекала на землю, как густые чернила. Собирая полностью очищенные от сгнившей плоти кости, я задумался о том, как нежелательно было бы получить в этих широтах инфицированную рану. Ведь климатические условия могли способствовать быстрому развитию сепсиса.
Буквально через несколько дней нам пришлось столкнуться с такой проблемой, но об этом я расскажу чуть позже.
Все на куканг
Мы быстро шли через первичный лес к берегу Южно-Китайского моря. Встреча с кукангами была назначена на предвечерние часы, а птиц-носорогов я рассчитывал застать на рассвете.
Найти куканга в лесу очень сложно. Это небольшой медлительный зверек, активничает он только вечером и ночью. На землю почти не спускается, сидит в кронах, может быстро убежать по веткам. Куканг редко кусается, но когда кусается, укушенный запоминает это надолго. Тупые зубки куканга сжимаются на пальце жертвы медленно, но с огромной силой. Человек не может предположить, что в таком маленьком ротике таится такая колоссальная сила. Челюсти взрослого куканга смыкаются с усилием почти в тонну на квадратный сантиметр. При этом круглые невинные глаза очень по-доброму смотрят на жертву.
В кронах деревьев под вечер мы обнаружили движение. По характерному шипению и вяканью я понял, что куканг, а может быть даже не один, прямо над нами. Мы быстро повесили веревки и полезли на охоту. Нужно было делать все быстро, пока окончательно не стемнело, потому что с темнотой куканг должен был ускориться, а мы, наоборот, замедлиться.
Я СТАРАЛСЯ НЕ СМОТРЕТЬ ВНИЗ, ПОНИМАЛ: ЛЕТЕТЬ С ТАКОЙ ВЫСОТЫ, НАВЕРНОЕ, СЛИШКОМ ДОЛГО, МОЖНО ТАК ЖЕ БЫСТРО ПРОТУХНУТЬ ПО ДОРОГЕ, КАК ЛЕТУЧАЯ ЛИСИЦА.
Когда удалось встать ногами на ветки, появилась уверенность в завтрашнем дне. Семья кукангов — мать, отец и двое детей — медленно уходили по веткам еще выше, шипя, как четыре паяльника. Суть съемки в тот момент заключалась в тактильном контакте между ведущим, то есть мной, и героем программы, то есть кукангом. Я решил не трогать детей и смело протянул руку к пушистому самцу. Он не стал убегать, а сразу обнял меня потными ручками. И я решил, что съемка практически состоялась. Нужно было спуститься и отговорить в камеру необходимые слова, а потом поднять зверька обратно в крону и вернуть жене и детям.
Я стал медленно спускаться на восьмерке (альпинистское снаряжение) по веревке вниз, упираясь ногами в ствол. Правую руку крепко обнимал куканг, поэтому со всем снаряжением я управлялся левой рукой. Примерно на середине пути, когда до земли оставалось метров десять, куканг нежно забрал большой палец моей правой руки в теплые губки.
Коллеги с земли закричали, предупреждая меня об опасности, но я в тот момент не понимал всей тяжести нависшей надо мной угрозы.
Примерно на высоте второго этажа я понял, что давление становится нестерпимым. Попробовал выдернуть палец изо рта у пушистого ангела, но для этого требовалась как минимум вторая рука. А она была занята. Я понял, что на съемку уже наплевать и попробовал стряхнуть куканга вниз. Его лапки быстро разжались. Но от моей руки он не отделился.
ЧЕЛЮСТИ ПРОДОЛЖАЛИ СЖИМАТЬСЯ. МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО КОСТЬ ВОТ-ВОТ ХРУСТНЕТ.
Двое моих коллег снизу стали тянуть куканга на себя, засунули ему за щеку деревянную ручку ножа «Опинель». О том, чтобы разжать челюсти, не могло быть и речи. Сейчас все делалось для того, чтобы зверек не мог сжимать их дальше.
Французы делают «Опинели» для нужд своей армии. У этого ножа рукоятка была буковая. Бук очень крепкое дерево. И давление на палец вроде бы ослабло. Но очень скоро рукоятка стала предательски потрескивать. Мелкие щепки вздыбливались по мере того, как дерево проминалось.
Кукангу на голову стали лить холодную воду из фляжки, отвлекать его, щипать и уговаривать разжать ротик. Зверек стремительно терял товарный вид. Снимать его уже не имело смысла. На его невинном личике было написано: «Я очень хорошо к вам отношусь, ничего против вас не имею, но механизм запущен, я ничего сделать не могу и палец разжую».
Куканга угостили сахарным сиропом из запасов Сри. Он проглотил много капель, но еще больше сиропа оказалось на его шубке. Куканг быстро превращался в мокрую соскатую крысу. По подбородку у него текла кровавая роса, вытекающая из моей сжимаемой фаланги. Тогда коллеги догадались прыснуть ему в нос из шприца виски. Давление стало ослабевать. Скоро я вытащил раздавленный палец. И еще через минуту изо рта у куканга извлекли практически уничтоженный нож французского десанта.
Пока я приплясывал, отчаянно дуя на свой палец, куканга, завернутого в спальный мешок, доставили обратно в крону. Там он с невозмутимым видом отправился к жене и детям, сжимая в зубах кусок одеяла, которое пришлось уже в кроне отрезать ножом. Оказавшись в родной листве, он потратил минут десять на то, чтобы выплюнуть одеяло. И начал вылизывать шубку.
А мне доставили на землю ребенка. Он и стал главным героем фильма о куканге. Фильма, в котором зритель ни разу не видел мою правую руку.
Несмотря на удивительную травму, мы сочли день удачным. Развесили гамаки, отправили юного куканга к родне. И легли спать.
Я хотел вытереть руки об штаны. Но вытер только левую. Правая очень болела.
Курс на Ронг
Проснулись мы затемно. От крика птиц-носорогов. Мое участие в съемках не требовалось. Судьбу эпизода решала и решила длиннофокусная оптика. План съемок в первичном лесу был выполнен, и мы вышли на берег Южно-Китайского моря, где нас ждал скоростной катамаран для отправки на остров Ронг.
Катамаран принадлежал французам, мужу и жене. Он и сейчас выполняет регулярные рейсы на остров. Муж — настоящий капитан. А жена — настоящий боцман. Огромная женщина, очень хорошо сложенная, мускулистая, как Шварценеггер, сплошь покрытая олдскульными татуировками. На ее теле теснились якоря, игральные карты, русалки, черти, соборы, полумесяцы и другие боцманские украшения. Все это не могло отвлечь наших взоров от огромной груди, наверное, девятого размера. Она очень быстро укладывала канаты, раздавала спасательные жилеты и разливала ром.
Скоро катамаран взял курс на Ронг. На море была сильная волна. Два огромных мотора быстро вывели судно на глиссаду, и нам приходилось держаться двумя руками, чтобы не вылететь за борт. Катамаран скакал с гребня волны на гребень. И каждый раз ударялся об воду, как самолет во время жесткой посадки.
ГРУДИ БОЦМАНА ПРЫГАЛИ СИНХРОННО СО ЗРАЧКАМИ ЧЛЕНОВ МОЕГО ОТРЯДА.
Через час волны превратились в рябь. И мы уже по спокойной воде Ронгской бухты стали швартоваться к старому деревянному пирсу, обросшему острыми ракушками. Нам нужно было на другую сторону острова. Я решил жить в старой колонии хиппи. На противоположном берегу, вдали от поселений кхмеров хиппи много лет назад построили небольшие хижины, где жили уединенно вдали от цивилизации.
Ронг — очень большой остров вулканического происхождения. В центре огромный горный хребет, надежно защищающий хипистский пляж от вторжения местных.
Мы быстро перекидали вещи в маленькую голубую лодку, на бушприте которой были закреплены цветы — подношения богине вод Ниин Кон Хир Ни. Черный островитянин завел газонокосилку, служившую мотором и гребным винтом. И мы двинулись вокруг острова к месту, где я собирался остановиться на несколько дней.
Ронг, о котором я сейчас пишу, в наше время уже не существует. Леса вырубили и выжгли. Саванны перекопали. Горный хребет бульдозерами сровняли с землей и сделали там взлетно-посадочную полосу. А тогда это был настоящий рай. Белоснежные пляжи спускались к лазурно-голубой воде. Скалы, увитые бугенвиллеями и поросшие мелиями, громоздились над пляжами. И над горами летали непуганые птицы из Красной книги. Остров цвел, и повсюду были плоды, пригодные в пищу.
Наша лодка остановилась метрах в ста от берега. Мы спрыгнули за борт. Воды было по грудь. Взяли на голову рюкзаки и пошли на пляж. Песок на Ронге удивительный — крупный, белый как бумага и совсем не липнет к телу.
На нашей стороне острова пляж растянулся на десять-пятнадцать километров и в ширину достигал около ста метров. Кое-где здесь росли склоненные к воде пальмы. За пляжем сразу начинались джунгли. На первой линии росли деревья путешественников, или равенала мадагаскарская. Они очень напоминают банановые. Но бананы на них не растут. Листья, в отличие от банановой пальмы, расходятся ровным веером. Считается, что этот веер отбрасывает тень, в которой с удовольствием может отдыхать любой путешественник.
За тенистой ширмой тянулись поляны дикого имбиря. И уже за ними виднелись ротанги и колючки. За непроходимой изгородью наверх до самого плато начинались горные джунгли.
Нас вышел встречать одинокий пожилой хиппи, предложил располагаться в хижинах для путешественников и сообщил, что из продуктов имеется только рис, капуста и яйца. Но это не беда. За продуктами можно сходить на ту сторону острова — через горный хребет.
ТРОПУ ЛЕГКО УЗНАТЬ. ОНА ОТМЕЧЕНА ПРИБИТЫМИ К ДЕРЕВЬЯМ ТАПОЧКАМИ ТЕХ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ПО ЭТОЙ ТРОПЕ ПРЕДПОЧЛИ ИДТИ БОСИКОМ.
Работать в этот день мы не планировали. И в команде царило пляжное настроение. Все хотели пива, мороженого и купаться.
Я решил позвонить маме. Но связи не было. Хиппи сказал, что связь есть на вершине горного хребта, и мы единогласно решили идти за пивом. И заодно позвонить.
Хижины, где мы разместились, стояли на столбах. Они были сколочены из неструганых досок, сделанных прямо на острове с помощью бензопилы. Окон и мебели не было. Крыши соломенные. У каждого домика огромное крыльцо-веранда. Мы мечтали, как будем сидеть на этих верандах и пить пиво, глядя, как солнце Камбоджи опускается в изумрудное море.
Тропу мы нашли сразу: первые тапочки были прибиты прямо у хижин. Мы двинулись гуськом. Лесная дорожка шла на подъем. Вечерело.
Вскоре мы заметили, что тропа становится каменистой и уходит в гору под гораздо более острым углом. Через несколько минут мы уже не шли, а карабкались, цепляясь за камни. Тропа стала незаметной. И только прибитые тапочки указывали нам путь. Наша сторона острова восточная, а обитаемая — западная. Солнце перевалило за хребет, и силуэты деревьев на скале, по которой мы лезли, стали неразличимы. Коллеги решили отказаться от пива и захотели вернуться, но мне нужно было звонить. Тем более что хиппи сказал: путь от пляжа до хребта занимает не более получаса.
Мы шли уже минут двадцать пять. Я поглядывал на телефон: не появилась ли связь. Рассчитывал, что звонить можно будет с минуты на минуту. Между тем мы добрались до отвесной скалы. Каждые шесть-восемь метров подъема на скале высился узкий порог-терраса. От низа до первой террасы шла толстая, кривая, отполированная руками лиана. В двух местах к ней были приколочены розовые вьетнамки. Мы полезли.
На первой террасе было достаточно широко. Можно было стоять даже боком. В полутьме мы стали обшаривать стенку, ища, за что зацепиться. Метрах в десяти справа от лианы обнаружилась достаточно толстая полуистлевшая пеньковая веревка с узлами. Хватаясь за узлы и упираясь ногами в скалу, мы полезли наверх.
Вторая терраса была совсем узкая. На ней мы почти не задержались и полезли по веревке еще выше.
На следующем карнизе мы остановились отдышаться. Я смотрел на маленьких ящериц-драконов. Они сидели, зацепившись за скалу, и тихонько щелкали. В самый неожиданный момент серо-зеленое существо оживало, растопыривало оранжево-красный плащ и, планируя, улетало в пропасть. Очевидно, там внизу они цеплялись за стволы галерейного леса.
Между тем тапочки, цвет которых был уже неразличим, вели нас еще выше.
Мы карабкались, когда с вершины посыпались камни. Послышался бодрый старческий голос. С вершины прыжками неслась пожилая англичанка. Про таких говорят «бабка-изюм». Сморщенная, костлявая, фиолетово-коричневая от загара. Карга неслась под гору, опираясь на две палки для скандинавской ходьбы. Видимо, она предполагала, что остановиться не сможет, и поэтому стала кричать на своем языке «дайте дорогу» задолго до того, как мы ее увидели. За что она цеплялась, непонятно. Она явно принадлежала к хиппи и мчалась из магазина. Это укрепило нашу веру в то, что мы почти у цели.
Отвесные скалы закончились, и мы вступили на хорошо протоптанную тропу, по-прежнему ведущую в гору. Находили тапочки-указатели наощупь и, тяжело дыша, поднимались.
Слышалась тихая музыка, а значит, селение, к которому мы шли, было близко. Опять захотелось пива. Мы были мокрыми насквозь от пота. Жара казалась нестерпимой. Наши организмы не были готовы к неожиданному, но необходимому марш-броску. Во тьме на одном из деревьев я увидел очертания вывески. Посветили зажигалкой и обнаружили прибитую к дереву табличку, выкрашенную синей краской. На ней белыми буквами по-английски было выведено: «Джунгли».
Указатель нас озадачил. В принципе, мы догадывались, что находились именно в джунглях. Но то, что здесь они только начинаются, было сюрпризом. Мы рассчитывали совсем на другое.
Связи по-прежнему не было. Серп луны висел высоко в небесах и мало давал света. Луна в Камбодже выглядит не так, как у нас. Наш месяц, когда нарождается, смотрит рожками влево, а спинкой вправо. А если стареет — рожками вправо, а спинкой влево. А в Камбодже висит либо рогами вниз, либо рогами вверх. Сейчас они торчали вверх.
Сзади послышался крик «бабки-изюм»: «Дорогу!» Карга, улыбаясь, проскакала мимо нас на палках. «Искупалась», — подумали мы. «Туристы», — подумала бабка. И скрылась во тьме.
Скоро появилась связь. А через час мы дошли до пива. На западном берегу царил разврат. Гремела музыка, выплясывали голые туземцы. Струился подозрительный дым. Пахло жжеными тряпками.
Подошел негритенок, распахнул полы пиджака, продемонстрировал ассортимент: кокаин, героин, крэк, марихуана, гашиш, экстази. Все по доллару. Мы предпочли пиво. Сели на песок и стали смотреть на светящееся море. Море в Камбодже действительно светится. Даже на трезвую голову. Мириады голубых искр заполняли всю прибрежную полосу. Свечение становится слабее в тех местах, где в воде отражается луна или свет редких керосиновых ламп.
Мы отправились купаться. И выяснили, что свечение становится сильнее стократно вокруг пловца. Если начать брызгаться, море в радиусе трех метров горит, как неоновая лампа. Если нырнуть и открыть глаза, перед ними несутся яркие голубые искры, как от сварки. Мы искупались, взяли еще по пиву и мороженое. И отправились в обратный путь.
Жара была под сорок. Решили начать с мороженого, чтобы оно не пропало. Вскоре выяснилось, что идти гуськом в полной темноте с мороженым невозможно. Мы тыкали им друг другу в спины, и липкие пятна ломали кайф.
Остановились, чтобы проглотить остатки. И тут началось шоу.
* * *
В песок западного берега один за другим стали тыкаться носами небольшие кораблики. Вспыхнул электрический свет. Это прибывали передвижные публичные дома. Проституток всех мастей сгружали на берег и выстраивали по росту. Белые, черные, желтые, молодые и старые, худые и толстые. В костюмах жар-птиц, в шляпках и совершенно голые… Их было не меньше сотни. Для Камбоджи это странно. Вообще, кривая проституции выглядит совсем не так. Женщины легкого поведения работают в этой стране без сутенеров. Партнерство строится на доверии и взаимной ответственности. Проститутки обычно одеты скромно. И никогда открыто свои услуги не предлагают. Клиент должен сесть за пустой столик и купить две банки газировки. Одну открыть и поставить перед собой. А другую держать закрытой. Женщины с пониженной социальной ответственностью станут подсаживаться. Посидят три минуты и уходят. Если клиенту девушка понравилась, он пододвигает ей банку. С этой минуты выбор сделан. И больше их никто не беспокоит.
На острове все было не так.
Сутенеры суетились. Предлагали товар лицом. Обозначали цены и торговались. Мы их особенно интересовали, так как остальная клиентура была знакома с ассортиментом и прейскурантом и выглядела значительно менее платежеспособной.
Нам было не до продажной любви. Мы и так натрахались вдоволь, переходя хребет. И поэтому весь наш отряд быстро скрылся во тьме.
* * *
Мы шли по темным джунглям и обсуждали Камбоджу. Она оказалась совсем не такой страшной страной, как нам рассказывали перед командировкой.
Обратный путь был легче. И хотя было абсолютно темно, ничто не затормозило нас. Только один раз крупная кобра переползала дорогу, и мы приостановились, уступая ей путь.
Мы обсуждали, почему по тропе лучше ходить босиком. И не находили ответа. Ответ сам нашел нас на следующий день. А пока мы разместились на верандах хижин и, негромко переговариваясь, смотрели на светящееся море.
Ночью в хижину пришли крысы. Я уже уснул, когда домик буквально затрясся от их нашествия. Я вытащил карманный фонарик и осветил комнату. Крысы были повсюду. Жирные, лохматые и лоснящиеся. В первую очередь их интересовали сумки. Некоторые сидели на краях поклажи, а некоторые, склонившись, выбрасывали передними лапками все из баулов. Мелкие предметы они вертели в руках, пробовали на зуб и откидывали. Крупные тащили, упираясь всеми лапами. Вытащив на пол, разворачивали одежду, обследовали карманы. И опять углублялись в баулы.
На острове проживает более двадцати видов различных крыс. Доминирующая раса — знакомые нам, россиянам, пасюки. Камбоджа — родина пасюков. Они приехали в Старый Свет в баулах на спинах верблюдов по Шелковому пути. И на кораблях завоевателей.
Одна из крыс радостно заверещала — она обнаружила в моей сумке грим. Все стали жрать пудру. Вокруг крысиной стаи поднимались белые облака. В коробке с гримом лежали леденцы. Они пошли нарасхват.
Я попробовал прогнать крыс. Они отнеслись с пониманием: обиженно посторонились и расселись по углам комнаты. Когда я улегся, веселая орда вновь принялась за разбор сумок.
Я решил спать и не обращать на них внимания. Ведь крысы здесь, наверное, никогда не пробовали леденцов.
На следующее утро мы опять двинулись по тропе. Нам нужно было попасть в джунгли и выйти к мангровым болотам. Кхмеры настаивали на том, что обувь следует снять. И все последовали совету, кроме одного высокого худого белобрысого и очень опытного оператора.
Зачем европейцам галстук?
По дороге речь зашла о крысах. Я рассказывал историю их переселения из Камбоджи в Россию. Рассказывал о Великом шелковом пути. Загадывал свою любимую загадку.
Что это за товар такой — шелк? В чем его ценность? Почему его нужно везти через весь мир? Ведь путь каравана в одну сторону занимал почти десять лет. Самые опытные караванщики не проходили этот путь больше трех раз за жизнь. Специи, драгоценности — это понятно. Но почему путь называется Шелковым?
Мои собеседники, как всегда, выдвигали разные версии. Мол, ткань к телу приятна. Красива. Богата. Но это все, как вы понимаете, не оправдание. В Старом Свете было много всего красивого и приятного. И ценность шелка определялась не его физической красотой и тактильными свойствами. Он ценился дороже золота и камней совсем по другой причине…
Есть две подсказки. Первая: когда человек догадался добавить в железо углерод? И вторая: откуда в Европе появился галстук и зачем он нужен?
Это то место в рукописи, где писатель отчаянно борется в моей душе с рассказчиком. Рассказчик хотел бы уже сейчас раскрыть секрет, но писатель побеждает. И я вас еще помучаю.
Так вот о первой подсказке. Если не добавить в железо углерод, предмет невозможно заточить. А если нельзя заточить, значит, нельзя и побриться. И в те времена, когда бриться было нечем, а тело человека было покрыто волосами, одними из самых назойливых и неприятных спутников людей были вши. Каждая волосинка для них была родильным домом — на каждой волосинке вши оставляли свои яйца, гниды. Причем лобковые вши не отличаются от головных. И ходят они по немытому человеку вверх-вниз и кусают его люто.
Остается вторая подсказка — галстук.
ШЕЛК — ЕДИНСТВЕННЫЙ В МИРЕ ПРИРОДНЫЙ ИНСЕКТИЦИД ПРОТИВ ВШЕЙ. ДЛЯ НИХ ШЕЛКОВАЯ НИТЬ — НЕПРЕОДОЛИМОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ.
Богатые одевались в шелка и спали на шелках, чтобы не чесаться. А бедные могли позволить себе лишь шелковую ленту на шею. Она не давала вшам мигрировать с лобка на голову и обратно.
Как только человек добавил углерод в железо и получил сталь, появилась бритва. И Шелковый путь прекратил существовать. А шелковая лента стала просто модным атрибутом. И ее называют галстуком.
Интересно, что Шелковый путь никогда не заходил в глубь России. А все потому, что у нас были бани. И вши не досаждали нам, как немытым европейцам. А европейцы, вместо того чтобы мыться, брили свои тела и бороды. Эту культуру они внедрили и в российскую жизнь при Петре Первом. Но мыться русских людей не отучили. И сами до сих пор не научились.
Первая кровь
Днем тропа в джунгли выглядела совсем по-другому. Прошлой ночью мы этого не заметили. Сырая глина опоясывала острейшие камни, похожие на битое оконное стекло. Босые ноги не так скользят по глине, как обутые.
Остров образован вулканом. И основная порода там обсидиан. Обсидиан — это и есть стекло, просто вулканическое. Огромные массы кварца переплавились в черные полупрозрачные булыжники. От времени камни бились и раскалывались, и на тропе лежали осколки, похожие на огромные скальпели.
Долго ли, коротко ли, а белобрысый оператор поскользнулся. Камень прорезал резиновую тапочку. И почти полностью отделил ему большой палец от правой ноги.
ЭТО БЫЛ ПЕРВЫЙ РАЗ, КОГДА Я ВИДЕЛ АРТЕРИАЛЬНОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ. АЛЫЙ ФОНТАН ПРЕРЫВИСТО, В ТАКТ УДАРАМ СЕРДЦА, БРЫЗГАЛ НА ЛИСТЬЯ ИМБИРЯ. КОЛЛЕГА БЫСТРО БЛЕДНЕЛ. КРОВОПОТЕРЯ БЫЛА БОЛЬШОЙ.
Мы положили раненого на спину, подняли ногу кверху, наложили жгут. И вся наша одежда ушла на тампоны. Но кровь не останавливалась. Было очень жарко. Больной был не совсем трезв. Кровь не сворачивалась. Эвакуация с острова была невозможна.
Сопровождавший нас красный кхмер Сри не раз оказывал помощь своим товарищам при минно-взрывной травме. Он и стал главным хирургом.
Нужно сказать, что фармакология в Камбодже, пожалуй, самая развитая в мире. В этой стране продаются абсолютно все лекарства без рецептов. Развитие фармакологической промышленности связано с истерией, которую нагнетали вокруг полпотовского режима западные страны. Мол, отсталая страна, медицины никакой, нужно помогать. Крупнейшие мировые производители лекарств построили в Кампучии огромные заводы и стали производить лекарства, находящиеся на стадии разработки. Их выбрасывали на рынок без опробирования — проверяли на людях. Это, конечно, было очень жестоко. Но зато фармакология и медицина в Камбодже шагнули вперед. И обогнали цивилизованный мир на несколько десятилетий.
В первый день в Пномпене я зашел в аптеку и пополнил свою аптечку запрещенными во всем мире сильнейшими обезболивающими. Я знал, что лекарства придется выбросить при отлете домой, но в течение командировки не расставался с ними.
Этот случай вынудил меня распаковать пачку трамала. У нас этот препарат выписывают только в самых экстренных случаях. Тяжелобольным и умирающим.
Раненый съел сразу две таблетки. Ему захорошело. Пока я зажимал перерезанные сосуды, Сри промывал рану. Потом обычными нитками наживую зашивали. А наш больной, блаженно улыбаясь, пел тихие песни. Потом несли его обратно к хижинам. Там опять промывали и зашивали уже начисто.
Всю командировку раненый был лежачим. Он не страдал. В его распоряжении было пиво и трамал. Он себя не ограничивал, пил таблетки при появлении малейшей боли.
Когда мы должны были уезжать с острова, трамал кончился. И мы увидели звериное лицо наркомании.
Больной утверждал, что ему очень плохо. Обзывался. Кидался предметами, впадал в тяжелую депрессию. Мучился от озноба. Ничего не мог есть. Говорил, что кишки слиплись и связаны в узлы. Умолял найти ему хоть одну таблеточку и плакал. Отпустило его уже в Москве. На территории, где такие препараты просто так в аптеке не продаются.
В тот момент, когда один из нас пал жертвой недоверия к советам кхмеров, я принял решение всегда неукоснительно этим советам следовать. И если уж речь зашла о приключениях на острове Ронг и больных ногах, расскажу еще одну историю.
Плюнь и разотри
Мы оставили раненого в хижине. Присматривать за ним остался Сри. Тхера охранял лагерь, а Юи готовила. Мы отправились по своим кинематографическим делам без сопровождающих. В отряде были только европейцы. Я относительно быстро нашел необходимые нам мангровые болота. Мангры — очень интересные растения. Они живут в горячей пересоленной грязи. Такая грязь обычно образуется на литорали, то есть там, куда во время прилива приходит соленая морская вода. В такой грязи почти нет кислорода, а он, как известно, необходим для жизни растений. Черный мангр, для того чтобы дышать, использует специальные дыхательные корни-ноги. Они называются «ризофоры».
Получается, что каждое дерево стоит в грязи на тридцати-сорока очень крепких изогнутых конечностях-корнях, которые переплетаются между собой. Из-за этого мангровые болота практически непреодолимы. Если оступиться и спрыгнуть на землю, уходишь по пояс в жирную глину. Двигаться там невозможно. Да еще и корни мешают. Значит, единственный способ преодолеть мангровые джунгли — перелезать с дерева на дерево.
Пока мы двигались, я рассказывал коллегам о том, как размножаются мангры. Цветы у них небольшие, желтые. Соцветие берет свое начало в пазухе листа. Плод яйцевидный, в виде длинной капли. Семя прорастает, еще не утратив связи с материнским деревом. Это явление называется вивипария. То есть живорождение. Мангры — живородящие растения. Когда семечко-детка готово, оно отделяется от материнского дерева и падает в грязь. Мангр всегда втыкается.
Форма мангрового ростка такова, что, как его ни подбрось, он всегда летит корнем вниз и уходит в грязь на десять сантиметров.
Мы сделали свои дела в мангровых джунглях: наловили и наснимали илистых прыгунов. Это очень интересные рыбы. Если есть вода, они плавают. А если нет, прыгают по грязи, как лягушки.
Отряд отправился в обратный путь. То и дело мы останавливались, чтобы почесать стопы. Уже через час на стыке подошвы и обычной кожи у всех образовались водянистые пузырьки. Через два часа на месте пузырьков были язвочки. Через три часа они начали гнить.
МЫ ВЫРУБИЛИ СЕБЕ ТРОСТИ И КОСТЫЛИ. ХРОМАЯ, ДВИНУЛИСЬ ЧЕРЕЗ ДЖУНГЛИ. НЕИЗВЕСТНАЯ БОЛЕЗНЬ ПРАКТИЧЕСКИ МОМЕНТАЛЬНО ЛИШИЛА НАС РАБОТОСПОСОБНОСТИ.
Не шли, а ковыляли через лес. Скорость была очень невысокой. Все стонали и матерились. Я вытирал пот рукавом футболки. Оба рукава уже были мокрыми — хоть выжимай. Вытираться мокрой тряпкой было приятно. Она чуть охлаждала раскаленную кожу. В то же время я понимал, что рукав стирает с моего чела обгоревшую кожу слой за слоем.
Неожиданно в лесу мы наткнулись на хижину. В Камбодже часто так бывает. Кхмеры, в отличие от других азиатов, любят одиночество и уединение. Они часто селятся вдали от деревень. Мало общаются с согражданами. Ведут натуральное хозяйство.
Обычно рядом с такими хуторами речка, ручей или родник. Эта хижина не была исключением. Хозяева добывали дикий мед, охотились и делали черепицу на продажу. Рядом с хижиной была построена глинобитная печь для обжига керамики. Возле нее — землянка для пережигания хвороста на уголь.
На хуторе никого не было. Ходили по двору несколько голых голенастых куриц и под сетчатым куполом сидел петух. Видимо, он был очень клевастым, если его выгуливали под сеткой. На решетках из бамбуковой щепы лежали дикие соты. Из них тонкими тягучими струйками лился в пластиковый таз мед.
Пчелы в этих краях делают мед не в дуплах или колодах. Они выбирают для строительства сот засохшие ветки или черешки с верхушек сахарных пальм. Соты громоздятся на ветках, как опухоли. Часто бывают размером с футбольный мяч и больше. Бортник залезает на дерево или скалу и большим ножом-тяпкой срезает соты вместе с веткой. Пчелы не такие агрессивные, как у нас. Они относятся к разорению своих запасов с буддистским спокойствием. Наверное, потому, что зимы там не бывает. Сезоны цветения сменяют друг друга.
* * *
Бортники не пользуются ни масками, ни дымом. Просто спокойно забирают мед, и все. Находят они мед в лесу, наблюдая за пчелами. Человек идет за насекомым, и в конце концов пчела приводит бортника к своим запасам.
Особенно у кхмеров ценится мед с личинками и мертвыми насекомыми. Такие соты обычно продают нераскрытыми. Сливают мед только с второсортных сот — с тех, где нет зародышей.
Однажды, через несколько лет после той первой командировки, я ездил в Камбоджу в компании одного очень известного энтомолога. Мы шли по рынку в Сиануквиле, и он увидел прилавки с медом. Тут же ученый выхватил из нагрудного кармана пинцет и пакетики и стал вынимать из меда пчел для своей коллекции.
Продавщица улыбалась. Торговля у нее в этот день шла хорошо. Мед был дорогой и качественный — с личинками и насекомыми. За соседним прилавком стояла злая торговка. У нее никто ничего не брал, и она была не в настроении. Они говорили между собой. По-кхмерски, естественно.
Злая сказала: «Отгони этого придурка. Он тебе весь товар портит».
А добрая ответила: «Да ладно… пусть копается. Смотри, он дикарь. Никогда не видел пчел».
Им было невдомек, что этот человек — главный специалист по пчелам в мире.
* * *
Ну это я отвлекся. Вернемся в те далекие годы, на тот хутор, которого теперь нет. К нашим язвам, которые теперь зажили, а тогда пунцово багровели на натруженных ногах.
Мы шли через двор к ручью. Попить и омыть наши раны. И вдруг я увидел старуху, которая сидела, привалясь к столбу на земле. Она приветливо помахала мне и широко заулыбалась провалившимся ртом. Губы совсем не держались. Во рту было три или четыре зуба. Она была так стара, что не могла встать.
Бабка жестом подозвала меня к себе и нежно взяла мою ногу. Потом с трудом повернулась и сорвала лист с невзрачного куста за спиной. Сунула его в рот и стала жевать. Шепелявя и жуя, она что-то утешительно шептала и поглаживала мои ноги. Через несколько минут она выплюнула на сморщенную ладонь зеленую массу, обильно перемешанную со слюной. Обмакнула туда палец и принялась мазать мои язвы.
Я попробовал отдернуть ногу, но она держала крепко, как кузнец держит копыто норовистой лошади во время ковки. Старуха намазала мне этой кашицей обе ноги и жестом подозвала второго из моего отряда. Мы отдались во власть кхмерской народной медицины. Все, кроме одного товарища. Он наотрез отказался принимать бабкину помощь. Сказал, что это все ерунда и антисанитария. Что он никогда не позволит старухе, от которой пахнет мочой, втирать слюну в свои язвы. Мочой действительно пахло.
Мы поблагодарили, напились и умылись. Взяли костыли и попрыгали дальше.
КЛИНИКА У НАШЕЙ БОЛЕЗНИ РАЗВИВАЛАСЬ ОЧЕНЬ БЫСТРО. ЗА ПЯТЬ-ШЕСТЬ ЧАСОВ ПОСЛЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ПО МАНГРОВЫМ БОЛОТАМ МЫ СТАЛИ ПОЛНЫМИ ИНВАЛИДАМИ.
Через час пузыри лопнули. Через два болячки засохли. Через три стали отваливаться. Мы отбросили костыли и палки. Регенерация под слоем жеваной травы шла стремительно. Мы ускорили шаг до нормального. Розовая молодая кожа пятнышками виднелась из-под травяного красителя.
Мы выздоровели. Все. Кроме того, кто не дал помазать свои раны. Из бамбуковых шестов мы сделали носилки и по очереди несли больного. В общей сложности от заражения до полного выздоровления прошло не более десяти часов. Возбудителем этого заболевания оказался маленький червяк-паразит, разновидность свайника. Он живет в грязи, караулит жертву, цепляется и протыкает кожу человека или животного так, будто забивает сваи. В дерме, главном слое кожи, паразит начинает жить. Есть, пить, веселиться и гадить. От этого все беды.
В России тоже есть свайники. Немного другие. Они живут в теплых стоячих водоемах и тоже внедряются в кожу человека. Русский свайник встречается в Краснодарском и Ставропольском краях, в дельте Волги — под Астраханью. Если не лечить, можно и до летального исхода довести. Человек бледнеет, хиреет и через несколько лет умирает от худосочия. Заражение свайником называется в народной медицине бледной немочью.
Наш товарищ в Камбодже лечиться отказался. Так его, неходячего, мы и доставили в Москву. Он пошел в поликлинику. Оттуда его направили в кожвендиспансер. После нескольких месяцев лечения он был направлен в Институт дерматовенерологии. Там не справились и перевели его в Институт восточной медицины. Он проходил лечение на кафедре редких тропических болезней. На нем защищали диссертации. Через три года была снаряжена экспедиция в Камбоджу. Привезли то растение и его листья. Вытяжка не помогла. Многие пробовали жевать листья и мазать ему раны кашицей, но это не помогало.
Через восемь лет он полетел в Камбоджу. В этой стране принято долго жить. Он нашел ту бабку. Старуха, как и прежде, сидела на земле, привалясь к столбу хижины. Она обернулась, сорвала несколько листьев, пожевала и намазала. Через два дня болячки отвалились. Болезнь ушла. На стопах остались страшные шрамы. Ведь они беспрерывно гнили восемь лет.
У ТОЙ БАБКИ ВЗЯЛИ СЛЮНУ И ОБРАЗЦЫ ДНК. ОНА БЫЛА НЕ ПРОТИВ. В ИНСТИТУТЕ ВОСТОЧНОЙ МЕДИЦИНЫ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО САМО РАСТЕНИЕ НЕ ЛЕКАРСТВЕННОЕ. СЛЮНА НЕ ЛЕКАРСТВЕННАЯ. А ВОТ ВМЕСТЕ ОНИ — СИЛЬНЕЙШЕЕ СРЕДСТВО.
Дело в том, что представители той народности, к которой принадлежала ссаная бабка, не выкармливают своих детей грудью. Новорожденному вместо материнского молока дают банан. Это формирует особую флору ротовой полости туземцев. А флора, в свою очередь, вступает в биохимическую реакцию с соком того растения и образует лекарство от болезни, которой нет больше нигде на земле.
Может, и моча у старушки была лекарственной, но нам, к счастью, не довелось заболеть тем недугом, от которого она помогает.
Девятый вал
Все цели на острове были достигнуты, и нам надо было двигаться дальше. Море, как назло, уже несколько дней штормило. Скоростной катамаран прибывал в восемь на западный берег. Ни капитан, ни грудастый боцман ждать были не намерены. Мы были на восточном берегу. О том, чтобы пройти с вещами и больными через хребет, не могло быть и речи. Нужно было обходить остров на лодке. Причалить она не могла и в штиль.
Ребята подняли над головами носилки с больным. Мне достались баулы с техникой. Они были тяжелыми. Ноша очень ответственная. Мочить ни камеры, ни носители с записями категорически нельзя. Тем более в соленой воде.
Я шел по волнам как держащий небо атлант. Поставленный когда-то, а смена не пришла. До лодки было далеко. Волны бились о мою грудь, и крупные капли попадали на сумки. От каждой капли я испытывал почти физическую боль.
МЕТРОВ ЗА ТРИДЦАТЬ Я ПОНЯЛ, ЧТО ВОЛНА ЗАХЛЕСТЫВАЕТ МЕНЯ С ГОЛОВОЙ. ПОДНЯЛ БАУЛЫ ВЫШЕ И ПОШЕЛ, СТАРАЯСЬ ВЫДЫХАТЬ В ВОДУ И НАБИРАТЬ ВОЗДУХА, КОГДА ВОДА ОТСТУПАЛА.
Уже почти перед кораблем я почувствовал, что больше не стою на дне даже на цыпочках. Чудом я забросил технику в качающуюся лодку. Загрузка была закончена, и мы тронулись.
Косилка работала плохо. Мотор все время глох. Веревочку для запуска постоянно приходилось наматывать вручную, так как возвратный механизм был уничтожен безжалостным временем.
Чем дальше мы отходили от нашего пляжа, тем выше становилась волна. Лодка текла, и мы по очереди вычерпывали воду ковшиком. Часто перехлестывало через борт. Мы все были мокрыми. На наши драгоценные сумки то и дело обрушивался соленый водопад. Вскоре мы поняли, что мотор почти не справляется со штормом. Берег был близко, но доплыть до него было невозможно. Мы запускали мотор и гребли. Мы вычерпывали и боялись опоздать. Если катамаран уйдет без нас, весь план дальнейшей командировки нарушится. Допускать этого было нельзя.
Мы героически боролись со стихией и вот повернули за мыс. Судно причаливало к пристани. Оставалось ровно полчаса. Волна качала нас и яростно билась о пристань. К ней было пришвартовано три лодки. Столбы пристани, покрытые зеленой слизью и острыми ракушками, поднимались над бортами пришвартованных лодок метра на два с половиной. Лодки были пришвартованы бортами друг к другу. Их маятником качало вверх-вниз, вправо-влево, вперед-назад. Это называется килевая и бортовая качка. Их амплитуды не совпадали. Та лодка, что была привязана к столбам, получила фатальные повреждения и медленно тонула.
Капитан нашей лодки сказал, что к пирсу подходить опасно. Он предложил сбросить наши сумки в воду, спрыгнуть и добраться до берега вплавь. Это я сразу отверг.
Катамаран дал гудок. Мы стали швартоваться четвертым номером к борту уже закрепленной лодки. Это произошло относительно быстро, и мы стали перекидывать в нее вещи. Потом перелезли сами. И так три раза.
Теперь весь отряд находился на тонущей лодке у столбов пирса. Задача вылезти казалась нереальной. Острые как бритвы ракушки безжалостно кромсали борт нашего тонущего пристанища. Зацепиться было не за что. Высота огромная. И сильнейшая качка. Нужно было встать на борт, ни за что не держась, изловчиться и прыгнуть с места вверх рыбкой. На пирс.
ПРАВА НА ОШИБКУ НЕ БЫЛО НИ У КОГО. РУКА МЕЖДУ БОРТОМ И СТОЛБОМ — ОТОРВЕТ. ПОПАДЕТ ТУДА НОГА — НОГУ ОТРЕЖЕТ. ОКАЖЕТСЯ ТАМ ГОЛОВА — ГОЛОВУ РАЗДАВИТ.
Какие вообще прыжки… И стоять-то на лодке можно было только на карачках.
Корабль дал гудок. На пирс полетели наши сумки. Туземцы их тут же подхватили и бегом понесли на катамаран. Все. Отступать было нельзя. Хоть один из нас должен попасть туда. Иначе все зря. Там техника и материал. Даже если мы все погибнем, это должно оказаться в редакции. Хотя бы для некролога.
Неожиданно для всех на скользкий борт вскочил полненький Олег. Волна приподняла лодку, чтобы хряснуть ее о столбы, и в эту минуту Олег оттолкнулся и взлетел. Он плюхнулся на пирс как тюлень, на живот. Доказал, что это возможно. Как Гагарин. Остальных уже ловили. Протягивали руки. Самое сложное было подгадать амплитуду и удерживать равновесие на скользком, узком как канат борту.
Гудок. Все побежали на катамаран. Я уходил с тонущего корабля последним. Про меня забыли. Руки ко мне не тянулись. Пассажиры заскакивали в катамаран. Коллеги уже толпились у сходен. Лодка, на которой мы приехали, отчалила и уплыла подальше от смертельного пирса. От туземцев ждать помощи не приходилось. Я стоял на борту и представлял себе, как я сейчас ошибусь. Как раздавит мою голову между бортом и пирсом, как разрежут ракушки мою плоть. Как бесформенные куски съедят акулы. Как моя команда спохватится только в рейсе. Как боцман, не дрогнув сиськой, а может и всей грудью, откажет в возвращении. А связи нет. Ну и все…
Волна подняла лодку. Я прыгнул и упал на пирс животом. Как одинокий, никому не нужный тюлень, как мешок с драпом. Вскочил и побежал к судну. Сходни уже убрали. Французы дали гудок. Я прыгнул с пирса на палубу. Катамаран малым ходом табанил в открытое море. Уже скоро был дан полный ход. Судно понеслось, прыгая с гребня на гребень.
Я смотрел на Ронг. Шторм усиливался. Крупные щепки и обломки мотались у пристани в масляном пятне. У пирса утонула лодка, на которой я минуту назад решал вопросы жизни и смерти. Я вытер руки об штаны.
Назад: Глава 13 Остров-крепость
Дальше: Послесловие
