Быль с немыслимым сюжетом

Более грязного и мрачного места, чем привокзальная площадь Комсомольска-на-Амуре, я никогда не видел ни в одном городе. Но запомнил ее на всю жизнь по другой причине: прямо к ней примыкала территория гаража Амурлага, где я имел счастье жить почти два года. Счастье в прямом смысле слова, ведь гараж – не зона.

К тому времени меня мало чем уже можно было удивить. Но признаюсь честно: когда глухой ночью 1948 года к моей каморке подкатила машина первого секретаря горкома партии Комсомольска и приехавший на ней запыхавшийся капитан с порога выпалил: «Одевайтесь. Вас срочно требует к телефону Сталин!» – я подумал, что у меня начались галлюцинации.

Через полчаса я был в кабинете первого секретаря у телефона правительственной связи. Рядом со мной навытяжку стояли не понимающие, что происходит, генерал-лейтенант Петренко и хозяин кабинета. Я поднес к уху трубку аппарата и услышал голос сына Сталина – Василия.

У всей этой фантасмагории, как ни странно, имелось объяснение. До войны, в конце 30-х годов, в конноспортивной школе «Спартака» верховой ездой занимались моя дочь Евгения, сыновья Микояна и дочь нашего футболиста Станислава Леута – Римма, будущая неоднократная чемпионка Союза. С ними вместе тренировался худощавый, неприметный паренек по фамилии Волков. И только я, как руководитель «Спартака», знал, что его настоящее имя Василий Сталин.

Тренировался Василий азартно, с удовольствием. Ему очень нравился его тренер Иван Коврига – сильный по характеру, классный наездник. Когда жена Ивана – тоже наездница – разбилась насмерть в скачке, он, после ее похорон, пошел на Белорусский вокзал и лег под поезд.

После этой истории Василий перестал ходить на тренировки. С тех пор судьба развела нас. К моменту следующей встречи он успел стать генерал-лейтенантом, а я – политзаключенным.

Его неожиданно проявившийся – через столько лет – интерес ко мне вызывался отнюдь не детскими воспоминаниями. Будучи командующим военно-воздушными силами Московского военного округа, он, используя особое влияние и положение, мог удовлетворить любую свою прихоть. В частности, желание иметь «собственную» футбольную команду ВВС, куда – когда уговорами, когда в приказном порядке – пытался привлечь лучших игроков из других клубов. По вечерам он любил собирать дома футболистов и обсуждать с ними текущие спортивные дела. Среди них были и бывшие футболисты «Спартака».

И вот однажды, при очередном таком обсуждении, один из них – Сашка Оботов брякнул:

– Василий Иосифович, да что мы все думаем, как нам быть. Надо назначить тренером Николая Петровича.

Все его дружно поддержали. Командующий на секунду сдвинул брови, видимо что-то про себя взвешивая, потом вызвал своего адъютанта, тоже хорошо известного мне футболиста, Сергея Капелькина, и произнес фразу, положившую начало моей двухмесячной эпопее: «Соедините меня со Старостиным».

Все это я узнал позже в Москве. А тогда ночью в Комсомольске-на-Амуре, сделав шаг к черному телефону правительственной связи, я шагнул навстречу судьбе.

– Старостин слушает.

– Николай Петрович, здравствуйте! Это тот Василий Сталин, который был Волковым. Как видите, кавалериста из меня не получилось. Пришлось переквалифицироваться в летчики. Николай Петрович, ну что они вас там до сих пор держат? Посадили-то попусту, это же ясно. Но вы не отчаивайтесь, мы здесь ведем за вас борьбу.

– Да я не отчаиваюсь, – ответил я бодрым голосом и почувствовал, как меня прошиб холодный пот. За один такой разговор я вполне мог получить еще 10 лет.

– Ну вот и хорошо. Помните, что вы нам нужны. Я еще позвоню. До свидания.

…От телефонисток по Амурлагу мгновенно разлетелась весть: Старостин разговаривал со Сталиным. Фамилия завораживала. В бесконечных пересудах и слухах терялась немаловажная деталь: звонил не отец, а сын. Местное начальство, конечно, знало истину, но для них и звонок отпрыска значил очень много.

Разговор с Василием вернул меня к футбольным интересам Большой земли. Я стал регулярно слушать радиорепортажи Вадима Синявского – из-за разницы во времени это приходилось делать в 4 часа ночи, – зажил двойной спортивной жизнью. Днем – местной, региональной, дальневосточной. Ночью – московской, далекой, оторванной…

К тому моменту – шел, как я говорил, 1948 год – до моего освобождения оставалось четыре года. Но судьба благоволила ко мне.

Директором одного из заводов Комсомольска был инженер Рябов из Москвы, с Красной Пресни, на удачу оказавшийся болельщиком «Спартака». Он сумел использовать то, что отцы города и Амурлага, сбитые с толку особой расположенностью ко мне сына вождя, позволили немыслимую вещь: не только зачислить политического заключенного на завод, но и допустить его к работе на станке. Как вскоре объяснил мне Рябов, теперь при условии выполнения плана мне за день полагалось два дня скидки со срока заключения. В 7 часов утра я устанавливал на зуборезный станок семь болванок, процесс обработки которых длился всю смену. Рядом со мной на другом станке работал осужденный вор-карманник Дмитрий Михалев из Иркутска, необычайно одаренный в ремесленном деле. Он-то мне и помогал. От завода до футбольного поля, где тренировалось «Динамо», было 20–30 минут ходьбы. Имея пропуск-«вездеход», я исчезал, а Михалев присматривал за моими болванками. Ему не составляло труда несколько раз за смену подойти и микроном выверить точность действия резца, больше ничего не требовалось. После тренировки я прибегал на завод.

– Ну как? – спрашивал у Дмитрия.

– Все в порядке, передовик. «Товар» готов, можно снимать, – отвечал он. – Зови мастера.

У Михалева пропуска в город, естественно, не было, его никуда не выпускали. Он помогал мне – я помогал ему, принося из города то, что нельзя было купить в лагерном магазине.

Так прошли два года, которые с помощью Дмитрия Михалева были зачтены мне за четыре. Мой срок истек. Местный народный суд на основании представленных документов утвердил досрочное освобождение. Мне выдали паспорт, где черным по белому были перечислены города, в которых я не имел права на прописку. Первой в этом списке значилась Москва.

Рассказываю об освобождении так буднично, потому что именно так его и встретил: ни эмоций, ни желаний никаких я в этот момент не испытывал. Помню только опустошенность и растерянность: куда ехать, где жить, кем работать?

Предложение Гоглидзе остаться в Хабаровске тренером «Динамо» выглядело, конечно, заманчиво. Но решиться насовсем перевезти туда жену и детей я не мог.

И тут вновь позвонил Василий:

– Николай Петрович, завтра высылаю за вами самолет. Никаких хабаровсков. Мы ждем вас в Москве.

– Как в Москве… Я же дал подписку…

– Это не ваша забота, а моя. До встречи… – И в трубке раздались частые гудки.

Все казалось настолько неправдоподобным, что могло иметь только одно объяснение: обычно он звонил сильно подвыпив. Но на этот раз голос Василия Сталина был абсолютно трезвым…

На следующее утро на военном аэродроме Комсомольска приземлился личный самолет командующего ВВС Московского военного округа. На нем прибыл Сергей Капелькин. То, что это был «свой человек», окончательно заставило меня поверить в реальность происходившего. И теперь мною овладело одно всепоглощающее желание – оказаться в Москве, и я поднялся по трапу в самолет, даже не попытавшись проанализировать ситуацию, представить, чем может грозить незаконное возвращение в столицу.

Прямо с подмосковного аэродрома меня привезли в особняк на Гоголевском бульваре – резиденцию Сталина-младшего.

На первом этаже в огромном зале стояло несколько бильярдных столов. В центре – большой обеденный стол, на нем красовались графин с водкой и блюда с нарезанными ломтями сахарного арбуза. Во главе сидел молодой человек в генеральском мундире. Вокруг суетились какие-то офицеры и футболисты, некоторых из которых я знал по прежней мирной жизни.

Похоже, меня ждали. Когда я вошел, Василий поднялся. И как только он встал, вся суета и разговоры мгновенно прекратились. Все смотрели на нас…

– С возвращением, Николай Петрович!

– Спасибо.

– Выпьем за встречу.

– Василий Иосифович, я не пью.

– То есть как не пьете? Я же предлагаю «за встречу». За это вы со мной должны выпить.

Стоявший сзади Капелькин потихоньку толкнул меня в бок, а Сашка Оботов из-за стола начал подавать знаки: мол, соглашайся, не дури. Я замялся, но деваться некуда – выпил. И, усталый после перелета, голодный да еще и непривычный к алкоголю, сразу захмелел.

А Василий, смачно хрустнув арбузом, тут же перешел к делу:

– Где ваш паспорт?

– При мне, конечно.

– Степанян, – позвал «хозяин» одного из адъютантов, – срочно поезжай и оформи прописку в Москве.

Офицер моментально исчез.

– Ну что, Николай Петрович, как будем готовить команду? – спросил Василий и, не дожидаясь ответа, крикнул: – Гайоз!

К нам подошел Гайоз Джеджелава, в прошлом знаменитый форвард тбилисцев, умный, техничный футболист. Но годы взяли свое. Даже форма подполковника не могла теперь скрыть заметно располневшую фигуру. Из репортажей Синявского я уже знал, что он стал старшим тренером команды ВВС. Мы пожали друг другу руки.

– Гайоз, ты сколько раз выигрывал первенство Союза?

– Василий Иосифович, я пока не успел, но мы надеемся…

– Ты «пока не успел», а Николай Петрович уже выигрывал несколько раз, поэтому он будет руководить командой, а ты будешь ему помогать.

Я почувствовал себя неловко и счел необходимым вмешаться:

– Василий Иосифович, меня не было в большом футболе почти десять лет. За это время многое изменилось. Пусть Гайоз ведет все, как вел. Уверен, он многому может научить. Мне на первых порах надо осмотреться. К тому же у вас команда все-таки военная, а я человек сугубо гражданский…

– Это видно, – под общий добродушный смех заметил Сталин, – но меня это не смущает. На поле-то все равно без погон выходят. Да и потом, в нашей семье решение принимается один раз.

В тот момент, так же незаметно, как и исчез, появился Степанян и вернул мне паспорт. Открываю – и не верю глазам: прописан в Москве постоянно по своему старому адресу – Спиридоньевский переулок, 15, квартира 13.

Чем ближе подходил я к Спиридоновке, тем отчетливее понимал, чего мне больше всего не хватало все эти годы – ощущения, что тебя ждут. И когда я, переступив порог квартиры, увидел плачущую жену и девочек, я понял, как мало, в сущности, нужно человеку для счастья.

После моего ареста семье оставили только восьмиметровую комнату. Две другие отдали управляющему делами Министерства пищевой промышленности. Но именно те первые часы, проведенные в крохотной восьмиметровой комнатке, до сих пор считаю самыми счастливыми в моей жизни.

На следующий день меня вызвали в штаб ВВС Московского округа, где «правил бал» Василий Сталин. Слово «командующий» не сходило здесь с языка. Бесчисленное количество офицеров непрерывно сновали по кабинету. «Командующий приказал», «командующий требует», «командующий ждет»… Вся штабная суета после Комсомольска-на-Амуре казалась мне игрой в оловянные солдатики.

Впрочем, меня это мало трогало. Главное – вскоре я должен был получить возможность вновь окунуться в любимую атмосферу футбольной жизни.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Через несколько дней ко мне явились два полковника из хорошо знакомого ведомства. Уже имея опыт, я сразу определил: судя по чину «гостей», здесь не обошлось без санкции высшего руководства.

– Гражданин Старостин, ваша прописка в Москве аннулирована. Вы прекрасно знаете, что она незаконна. Вам надлежит в 24 часа покинуть столицу. Сообщите, куда вы направитесь.

– Почему я должен решить это прямо сейчас?

– Потому что мы сегодня пошлем туда ваш паспорт.

Хитрая уловка! Без паспорта, да еще в моем положении, я оказывался легкоуязвимой мишенью.

Подумав, назвал Майкоп. В Комсомольске у меня в команде играл майкоповец Иван Угроватов. Он часто говорил мне: «Майкоп хороший город, если что, приезжайте туда. Там можно устроиться с вашей 58-й».

Итак, в моем распоряжении были сутки. Не теряя времени, я отправился в штаб ВВС МВО и доложил о случившемся командующему.

– Как они посмели без моего ведома давать указания моему работнику! Вы останетесь в Москве!

– Василий Иосифович, я дал подписку, что покину город в 24 часа. Это уже вторая моя подписка, первую я дал в Комсомольске о том, что не имею права находиться в столице. Меня просто арестуют…

Василий задумался.

– Будете жить вместе со мной у меня дома. Там вас никто не тронет.

Это был выход. Не знаю, насколько велико было истинное влияние Берии на Сталина, но думаю, что неприкасаемость «высочайшей» фамилии служила надежной охранной грамотой. Понимал я и другое: Василий Сталин решил бороться за меня не потому, что считал, будто невинно отсидевший действительно имеет право вернуться домой. Я был ему нужен как тренер. Но сейчас и это отошло для него на задний план. Суть заключалась в том, что он ни в чем не хотел уступать своему заклятому врагу – Берии, которого люто ненавидел, постоянно ругал его последними словами, совершенно не заботясь о том, кто был в тот момент рядом. Я несколько раз пытался остеречь его, говоря: «Василий Иосифович, ведь все, что вы произносите, докладывают немедленно Берии». – «Вот и хорошо, пусть послушает о себе правду и знает, что я о нем думаю», – отвечал он.

Так я оказался между молотом и наковальней, в центре схватки между сыном вождя и его первым подручным. Добром это кончиться не могло.

Переехав в правительственный особняк на Гоголевском бульваре, я не сразу осознал свое трагикомическое положение – персоны, приближенной к отпрыску тирана. Оно заключалось в том, что мы были обречены на «неразлучность». Вместе ездили в штаб, на тренировки, на дачу. Даже спали на одной широченной кровати. Причем засыпал Василий Иосифович, непременно положив под подушку пистолет. Только когда он уезжал в Кремль, я оставался в окружении адъютантов. Им было приказано: «Старостина никуда одного не отпускать!» Несколько раз мне все-таки удавалось усыпить бдительность охраны и незамеченным выйти из дома. Но я сразу обращал внимание на двух субъектов, сидящих в сквере напротив, вид которых не оставлял сомнений в том, что и Берия по-прежнему интересуется моей особой. Приходилось возвращаться в «крепость».

Не могу сказать, что подобное существование было мне по душе. Но я получил, благодаря стечению обстоятельств, редкую возможность наблюдать жизнь сына вождя.

Сейчас не модно хорошо отзываться о тех, кто тогда олицетворял собой власть. Но некоторые детали поведения Сталина-младшего не могли не вызвать у меня симпатию. Если вначале он представлял для меня загадку, казался обычным, примитивным «сынком», то позже я стал оценивать его не столь однозначно.

В его особняке было очень много фотографий матери. Судя по ним, она была красивой женщиной. Василий гордился ею. Сам он был похож на отца: рыжеватый, с бледным лицом, на котором слегка просматривались веснушки. Мать же его была брюнеткой.

Василий никогда, даже будучи в заметном подпитии, не заикался о гибели матери. Но однажды по его реплике около фотопортрета «Эх, отец, отец…» я понял, что ему все известно о ее самоубийстве. Да и вряд ли что-то можно было от него скрыть, ведь к моменту трагедии ему исполнилось 10 лет. Он с удовольствием вспоминал то время, когда его и Светлану воспитывала их тетка, старшая сестра матери. Она была замужем за Станиславом Францевичем Реденсом, который в 30-х годах занимал пост заместителя председателя НКВД, был большой любитель спорта, и особенно футбола, часто приходил на матчи сборной Москвы. После окончания очередной игры Станислав Францевич любил заглянуть в раздевалку, мы с ним подолгу обсуждали футбольные проблемы. Меня всегда поражали его умение слушать собеседника и тактичность, с которой он ненавязчиво высказывал свое мнение. Разве можно было представить, какая страшная судьба вскоре ждет этого обаятельного, по-настоящему интеллигентного человека? Сейчас известно, что по приказу Сталина он был расстрелян во второй половине 30-х годов, а его жена отправлена в лагерь как «член семьи изменника Родины».

Я тогда ничего этого не знал, Василий тоже ничего не говорил, только ругал Берию, ставя ему в вину участь своих родственников.

Об отце, в течение моего пребывания у него, он не сказал ни слова. Ни восторженного, ни критического. Это само по себе уже было удивительно. Ведь тогда вся страна вставала и ложилась спать с молитвами во славу «великого Сталина».

Признаться, и я был не самый подходящий собеседник для разговоров на темы, отвлеченные от спорта и футбола, – только что освободившийся политзаключенный. Да и время и место общения не располагали к откровенности.

Беседы наши, как правило, происходили по утрам: с 7 до 8 часов с ним можно было обсуждать что-то на трезвую голову. Потом он приказывал обслуге: «Принесите!» Все уже знали, о чем речь. Ему подносили 150 граммов водки и три куска арбуза. Это было его любимое лакомство. За два месяца, что я с ним провел, я ни разу не видел, чтобы он плотно ел. С похмелья он лишь залпом опорожнял стакан и закусывал арбузом. Затем из спальни переходили в столовую. Там и оставалось полчаса для обмена разного рода соображениями. Чаще всего спортивными, но которые – хочешь не хочешь – всегда задевали текущие общественно-политические события. Мой «покровитель», как я вскоре убедился, очень слабо представлял себе проблемы и заботы обычных людей. Характер у него был вспыльчивый и гордый. Возражений он не терпел, решения принимал быстро, не тратя времени на необходимые часто размышления. И в этом отличался от отца, который, судя по кинофильмам, расхаживал по кабинету, покуривал трубку и медленно, обдумывая каждое слово, изрекал «гениальные» мысли.

Я хорошо запомнил наш первый совместный приезд на дачу в Барвиху. Громадная столовая – метров сто, большой дубовый стол. У стола – овчарка неправдоподобных размеров. Потом Василий рассказал, что это собака Геринга, присланная в подарок Иосифу Виссарионовичу, но отец «передарил» ее сыну. Когда я вошел, она грозно зарычала, ее свирепый вид не оставлял сомнений, что она запросто может разорвать цепочку, которой была привязана к ножке стола, и вцепиться клыками в любого, кто приблизится к ее новому хозяину. Услышав команду: «Бен, это свой», она презрительно отвернулась от меня и уселась на стул рядом с Василием, никого по-прежнему к нему не подпуская. Василию это очень нравилось…

Наш разговор за обедом начинался с одного и того же вопроса:

– Николай Петрович, вы знаете, кто самый молодой генерал в мире?

Я понимал, куда он клонит.

– Наверное, вы.

– Правильно. Я получил звание генерала в 18 лет. А вы знаете, кто получил генерала в 19 лет? – И сам же отвечал: – Испанец Франко.

Несмотря на бесконечные повторы, такая викторина, видимо, доставляла ему удовольствие. Сказывалось тщеславие и обостренное самолюбие. Думаю, благодаря этим качествам он мог бы стать неплохим спортсменом. Спорт он действительно любил и посвящал ему все свободное время. Хорошо водил мотоцикл, прекрасно скакал верхом.

Из рассказов адъютантов и других из его окружения я знал, что он очень смело и дерзко летал на истребителе. В этом отношении он был далеко не неженка, хотя выглядел довольно тщедушным. Если и весил килограммов шестьдесят, то дай-то бог…

Помню, как повариха на даче буквально преследовала меня требованиями повлиять на «Васеньку», чтобы он получше поел. Я же больше старался использовать свое красноречие «в пользу» просьбы Светланы Аллилуевой, которая просила меня помочь ей – и сама всеми силами пыталась – отлучить брата от выпивок.

Но алкоголь, видимо, уже проник в его кровь и заставлял пить каждый день, даже в одиночестве. Он нуждался не в агитации, а в лечении.

В основном вокруг него крутились люди, которые устраивали свои личные дела: «пробивали» себе квартиру, звания, служебное повышение. Я не припомню, чтобы он при мне занимался служебными делами. Молва о нем была такая, что если попадешь к нему на прием, то он обязательно поможет.

Разномастные чиновники не давали ему прохода. Он наивно выполнял бесчисленное количество просьб оборотистых людей, которые его использовали. Все вопросы решались обычно с помощью одного и того же приема: адъютант поставленным голосом сообщал в телефонную трубку: «Сейчас с вами будет говорить генерал Сталин!» Пока на другом конце провода приходили в себя от произнесенной фамилии, вопрос был практически исчерпан.

К тому времени я уже разобрался, что Василию нравилась роль вершителя чужих судеб, он пытался в этом подражать отцу.

Вращаясь в пределах высшего партийного круга, с высот которого кажется, что в жизни все просто, не приученный даже к минимальным умственным усилиям, он не был расположен к серьезной государственной деятельности; заниматься какой-либо научной работой тоже был не в состоянии. Он не давал себе труда поработать дома даже с теми служебными документами, которые не успевал просмотреть в штабе, и возвращался к ним лишь после того, как выходил из очередного запоя.

Мое постоянное присутствие в особняке непрерывно напоминало Василию о необходимости решать мой вопрос. Тем более что сама ситуация – проживание бывшего политзаключенного без всяких документов (паспорт был переслан в Майкоп) у члена семьи руководителя партии и государства – становилась двусмысленной и давала Берии прекрасный шанс для компрометации сына в глазах отца. Реального выхода для себя я не видел, нервы были напряжены до предела. Может быть, поэтому допустил ошибку: решил, несмотря на риск, снова повидать семью. Дождавшись, когда Василий, уже основательно набравшись, уснул, я незаметно через окно выбрался в сад, перелез через ограду и оказался на Гоголевском бульваре. Оглянулся – никого. Свернул к Никитским воротам и пошел на Спиридоновку. Воодушевленный тем, что так удачно обманул бериевских агентов, забыв об элементарной осторожности, остался ночевать дома. Помню, подумал: надоело прятаться, тоже мне событие – Старостин спит в своей постели.

Ровно в 6 часов утра раздался звонок в дверь, и два знакомых мне полковника вошли уже без всяких церемоний.

– Одевайтесь. Мы за вами. Почему вы не уехали, хотя давали подписку?..

– Не уехал потому, что мне не разрешил командующий.

– У нас есть указание отправить вас в Майкоп немедленно.

Я в очередной раз собрал чемоданчик, положил туда плащ, рубашки. И в сопровождении «почетного конвоя» прибыл на Курский вокзал. Буквально через несколько минут мне принесли билет и сказали:

– Следуйте до Краснодара. Там явитесь в городское управление НКВД и получите направление в Майкоп и свой паспорт.

Потом один из полковников вышел в соседнюю комнату, и я услышал, как он докладывал кому-то по телефону:

– Товарищ генерал, Старостин на вокзал доставлен. Отправляем его в Краснодар ближайшим поездом. Нет, не сопротивляется, ведет себя спокойно…

Шел по перрону, а на душе от досады на себя кошки скребли. И тут из пришедшей дачной электрички буквально выскакивает навстречу Николай Баранов, бывший спартаковский легкоатлет. Тот самый Баранов, который первым в Советском Союзе пробежал 800 метров быстрее 2 минут и, кстати, был моим дублером и в футболе, и в хоккее в составе «Красной Пресни». Увидев меня в сопровождении охраны, изумленно спросил:

– Вы куда, Николай Петрович? Я говорю:

– Николай, зайди, пожалуйста, к моей жене и скажи, что я вот этим поездом поехал в Краснодар.

Сижу в купе. Напротив еще трое. Вычисляю: который из них приставлен за мной следить? Во время стоянки в Орле вдруг вижу в проходе вагона знакомую фигуру начальника контрразведки Василия Сталина, которого встречал в особняке на Гоголевском бульваре. С ним стоит мой верный Санчо Панса – Василий Куров и подает чуть заметные знаки: мол, идите сюда. Когда я вышел в тамбур, начальник контрразведки сказал:

– Николай Петрович, мы догнали вас на самолете. Василий Иосифович приказал любыми средствами вернуть вас в Москву.

– Мне нельзя в Москву.

– Николай Петрович, он вас ждет. Вы даже не представляете, как он рвет и мечет!

Поезд вот-вот тронется, надо что-то решать. Я пытаюсь найти для себя последнюю зацепку:

– Там мои вещи. И потом, за мной, скорее всего, следят.

– Черт с ними, и с вещами, и вашим шпиком. Надо лететь.

Была не была! Соскакиваю с поезда. Бежим на привокзальную площадь. Там уже ждет джип. Мы в него – и на военный аэродром. У самолета в нетерпении мечется Константин Ширинян, мой теперешний зять. Наконец взлетаем. Погода мрачная, самолет идет низко, постоянно проваливается в воздушные ямы. Поднимается тошнота. Короче, когда я переступаю порог кабинета Василия Сталина, то имею в прямом и переносном смысле очень бледный вид. Но он не обращает на это никакого внимания. Истерично кричит:

– Кто?! Кто вас брал?

– Они не назывались, но в разговоре один из полковников упомянул фамилию Огурцов.

– Ах, Огурцов! Ну, хорошо…

Хватается за телефон и набирает какой-то номер. Из трубки слышен голос:

– Генерал-лейтенант Огурцов у аппарата…

– Вы не генерал-лейтенант Огурцов, вы генерал-лейтенант Трепло. Это я вам говорю, генерал-лейтенант Сталин!

Тот явно с испугом:

– Товарищ генерал! Это ошибка.

– Я с вами разговаривал два часа назад. Спрашивал, где Старостин. Вы сказали, что не знаете, где он.

– Действительно, не знаю.

– Как вы не знаете, когда вам докладывали с вокзала, что его отправляют в Краснодар.

– Вас кто-то ввел в заблуждение.

И тут Василий, уже успокоившись, отчеканивает:

– Меня ввел в заблуждение Старостин, который сидит напротив. Но вы должны знать, что в нашей семье обид не прощают.

И бросает трубку.

У меня одно желание – побыстрее умыться и отоспаться. Но командующий не унимается:

– Николай Петрович, сегодня «Динамо» играет с ВВС. Идите пообедайте, и поедем на футбол. Сейчас мы их всех там накроем.

Я не выдерживаю:

– Василий Иосифович! Дело зашло слишком далеко. Я не думаю, что мне следует появляться на людях. Это будет с моей стороны наглостью. Я дал уже две подписки и вдруг приду на футбол, да еще вместе с вами. Вы представляете, чем это грозит?

– Да, представляю. Но на ту пощечину, какую они мне нанесли, арестовав вас, я должен ответить пощечиной.

Когда я за вас боролся, знал, что в вашей семье трусов нет. Рассчитываю, что и сейчас вы это мнение подтвердите.

Игра пошла ва-банк. Подъезжаем к «Динамо» – ворота стадиона настежь, все сразу навытяжку: «Здравия желаем, товарищ генерал!» Входим в центральную ложу, которая забита до отказа. При появлении Василия все поднялись с мест.

– Познакомьтесь, – говорит он мне, – это генерал Огурцов. А это, – обращается к генералу, – Николай Старостин, которого вы сегодня утром выслали из Москвы.

Побагровевший Огурцов демонстративно покидает ложу.

– Видите, – обращается ко всем Василий, – какой он нервный? Значит, чувствует свою вину.

Остальные офицеры следуют примеру Огурцова.

Наше присутствие в первом ряду центральной ложи вызывает повышенное любопытство болельщиков на трибунах. Я жадно оглядываю такой родной мне стадион «Динамо». Вспоминаю 1928 год, день его открытия, когда сборная Москвы выиграла Спартакиаду народов СССР. Я, как капитан команды, получил приз за первое место – диплом с подписью Енукидзе.

Чувствую, что Василию не сидится. Он говорит:

– Пошли, они все в буфете. Входим в буфет.

– Ну вот, вы от нас, а мы к вам, – бросает Василий, заказывая бутылку коньяка.

Генералы встают и уходят в ложу. Обслуга в недоумении. Никто ничего не понимает.

– Ну, все, – подводит он итог. – Выпейте кофе, а я добавлю водочки, и пойдем к команде. Считаю, что мы им отомстили.

После всего происшедшего я более ясно осознал, в какую тяжелую историю он меня втянул, и даже не хотел предполагать, чем она может закончиться. Все осложнялось тем, что как раз в это время Василий был в опале: на рыбалке, когда он с друзьями глушил гранатами рыбу, осколками одной из них ранило его и убило военного летчика, говорили, что личного пилота Сталина. После этого отец очень рассердился на сына. Василий считал, что Берия преподнес этот инцидент специально в искаженном виде, чтобы поссорить его с отцом.

Думаю, на другой день после посещения стадиона, в «трезвый» утренний час, некоторые сомнения закрались и в голову Василия. Он сказал:

– Отец на меня обижен. Но Светлана с ним в хороших отношениях, надо ее подключить к борьбе за вас. Поедемте к ней. Она сможет поговорить с отцом.

Мне показалось, он опасается, что Берия, как и в случае с рыбалкой, поспешит использовать удобный момент и убедить Сталина, что его сын окружает себя бывшими политическими преступниками, от которых его надо изолировать.

Светлана нам обрадовалась. Странно, но меня сразу узнала, а ведь с момента последней встречи прошло лет пятнадцать. Она, естественно, тоже не помолодела, но выглядела хорошо. Суровая, по манере говорить очень напоминала отца: слова роняла тихо и скупо.

Мы просидели у нее около двух часов и уехали, заручившись обещанием помочь нам.

Обратной дорогой я пытался убедить Василия, что мне целесообразно находиться в Майкопе и там ждать результатов.

– Если все будет хорошо, вы всегда сможете прислать за мной самолет, и я буду в Москве на следующий же день.

– Нет и нет! Это похоже на капитуляцию. В нашей семье так не поступают.

Чувствовалось, что под словом «семья» подразумевался отец.

На следующее утро Василий сказал мне за завтраком:

– Берия улетел из Пицунды. Отец остался там. Я сегодня вылетаю к нему. У меня есть несколько неотложных вопросов, и одновременно я постараюсь поговорить о вас. Будете дожидаться моего возвращения в Переславле-Залесском, на нашей военной базе. Никто вас там не тронет. Берите с собой жену и дочерей. С вами поедет мой адъютант Полянский. Отдохнете, половите рыбу в Плещеевом озере…

Для меня его предложение было достаточно заманчиво, потому что рядом, буквально в 18 километрах – деревня Погост, где в то время жили мать и сестра с детьми.

Василий вызвал майора Полянского:

– Возьмите в сопровождение две машины охраны. Одна из них пойдет впереди, другая – сзади. В середине поедет Николай Петрович с семьей. Охрана нужна на случай, если по дороге люди Берии захотят арестовать Старостина.

– Что я должен делать, если они попытаются захватить Старостина силой?

– Отстреливаться… Пора было мне вмешаться.

– Василий Иосифович, как отстреливаться?.. Мы будем стрелять в чекистов, а они в нас? Я не поеду.

Тогда Полянский предлагает:

– Мы можем долететь туда на двух самолетах. Там есть маленький аэродром внутри базы. В воздухе Берия не сможет нас перехватить.

– Хорошо, действуйте. Но учтите, отвечаете за Старостина головой.

И вот младшая дочь (старшая из-за учебы осталась дома), жена, Куров, Полянский и я на двух самолетах приземляемся на военную базу. Нас встречает полковник. Подходит ко мне:

– Товарищ Старостин, у нас установлен пароль и отзыв. Каждый вечер я буду приходить к вам и согласовывать новый пароль. Никто посторонний без вашего указания на базу допущен не будет. Если вы захотите съездить к родным в деревню, вас будет сопровождать охрана. В вашем распоряжении два номера в гостинице.

– Товарищ полковник, – говорю я, – пусть лучше всем этим руководит Полянский. Я не военный человек и могу только мешать и путать.

Роскошная территория базы, прекрасное озеро, рыбалка… Это немного отвлекло от мрачных мыслей. Мы даже посетили женский монастырь, который располагался неподалеку и где в свое время сестра моей бабушки была игуменьей.

Помню небольшой курьез. Встав раньше обычного, забрел на кухню. Там сидел молодой солдат. Он сразу же подошел ко мне, представился:

– Я повар. Жду ваших указаний. Говорю:

– Что вы, еще рано завтракать. Вы полежите отдохните. Мы потом вместе все придем.

Через час прихожу и, клянусь, ничего не преувеличиваю, вижу – повар лежит на полу. Я к нему: «Что вы?» – «Вы же сказали: полежите… А здесь лежать можно только на полу».

Через несколько дней позвонил из Пицунды Василий, сообщил:

– С отцом хуже. Врачи к нему не пускают. Сегодня-завтра сюда опять должен прилететь Берия.

«Все, – решаю я, – больше невмоготу. Надоело. И рыбная ловля, и охрана. Да и жена волнуется: в Москве, как-никак, старшая дочь осталась».

Прошу соединить с Пицундой.

– Василий Иосифович, я принял решение: еду в Краснодар. По прибытии извещу, куда меня направят. Это самый реальный и простой выход. Я уже полгода мотаюсь между небом и землей. Не хочу чувствовать себя камнем на вашей шее.

Видимо, к тому моменту он понял, что борьбу за меня не выдержит. И поэтому согласился:

– Хорошо, но вы обязательно держите меня в курсе дела, шаг за шагом.

Через два-три дня после приезда в Краснодар меня вызвали в городской отдел НКВД:

– Москва не разрешила оставить вас в Краснодаре. Вам придется ехать в Майкоп.

– Хорошо, – говорю, – поеду в Майкоп.

Со мной, как всегда, Куров. Прибыв на место, находим Ивана Угреватова. Он, обрадовавшись, хватает паспорт и бежит в милицию. Приходит явно довольный:

– Николай Петрович! Будете работать с нашей футбольной командой при мебельном комбинате. Мы договорились, вас пропишут.

Через четыре дня все повторяется. Меня вызывают в милицию, возвращают паспорт и сообщают:

– Прописать вас в Майкопе не можем. Мы вам не имеем права ничего объяснять, но нам не рекомендовано. – Признаться, это все было малоприятно.

Вспоминаю, что на Дальнем Востоке, в Хабаровске, работал заместителем Гоглидзе Олег Михайлович Грибанов, болельщик футбола. Потом его перевели в Ульяновск. Наудачу прошу соединить меня по телефону с ним.

Через несколько секунд знакомый голос:

– Грибанов слушает.

– Здравствуйте, Олег Михайлович. С вами говорит Старостин Николай.

– Здравствуйте, Николай. Где вы?

– У меня сложности: в Москве не прописали, направили в Краснодар. Из Краснодара – в Майкоп. И везде в прописке отказывают.

– Приезжайте ко мне в Ульяновск. Я жду. Мы с Куровым садимся в поезд и едем к нему. Видимо учитывая ситуацию, Грибанов предлагает:

– Выход такой: жить будете в Ульяновске, я вам подыщу квартиру. Но пропишу вас за рекой, в деревне, чтобы не было никаких разговоров.

Итак, меня прописывают у какой-то старухи, а живу я в центре города и начинаю тренировать ульяновское «Динамо».

Куров же обосновывается основательно – вызывает с Дальнего Востока жену. И кстати, живет там до сего времени, вместе с сыном, который был в молодости известным игроком в хоккей.

Проходит год. Все идет своим чередом: тренирую команду, езжу с ней на матчи. И вот однажды на вокзале подходит ко мне высокий парень и говорит:

– Товарищ, можно вас на минутку… Вам придется поехать со мной.

– Почему?

– Команда поедет с Куровым, а у меня есть приказание сопровождать вас отдельно от команды.

– Хорошо, я к этому, собственно, привык. После игры приезжаем в Ульяновск. Выходим на привокзальную площадь. Стоит тюремная машина.

– Садитесь!

Сажусь. Доставляют в тюрьму. Часа в три ночи вызывают:

– Старостин, выходите.

Выхожу. Приводят в кабинет к Грибанову.

– Николай Петрович, извините, что так вышло. Пришло постановление коллегии. За злостное нарушение паспортного режима вы осуждены на пожизненную ссылку в Казахстан. Я пытался как-то это смягчить. Все, что можно было, сделал. Но… Распишитесь, что вы ознакомлены с решением коллегии.

Я понял, что наступила расплата за московскую эпопею, за мое появление в центральной ложе стадиона «Динамо».

Опять тюремный вагон. Направление следования – Акмолинск. Господи, когда же кончится эта маета?!

Поезд приходит в Акмолинск в 2 часа ночи. Станция от города в 6 километрах. Куда идти? В местное отделение Министерства государственной безопасности – куда же еще.

Под утро сижу у дежурного горотдела. Отдаю ему папку со своим новым «делом». Ни желания, ни сил что-то объяснять нет. Смотрю на него, он – на меня.

– Вы Старостин? Утвердительно киваю.

– Николай или Андрей?

– Николай.

– Вот здорово! Наконец-то и нам повезло. Я капитан футбольной команды. Николай Петрович, на другой стороне площади гостиница. Вас там примут, я позвоню. Отоспитесь, отдохните. А завтра часам к одиннадцати приходите сюда, в управление. Я доложу полковнику Михайлову, он решит вопрос, где вам жить на поселении.

Вы представляете себе, что значит прийти в шесть утра в гостиницу в Акмолинске? А теперь представьте, что явились туда по звонку из компетентных органов.

– Вы Старостин? Пожалуйста, проходите. Вот ключ от номера.

Назавтра ровно в 11.00 я у кабинета Михайлова. Мой капитан-хранитель уже там:

– Николай Петрович, ребята из команды упросили начальника оставить вас здесь. Проходите, полковник ждет.

Михайлов оказался сравнительно нестарым большеглазым брюнетом. Был строг и официален.

– Мне о вас много говорили. Будете тренировать наших футболистов, а числиться в Городском комитете физкультуры заведующим спортотделом. Зарплату будете получать там. В «Динамо» ссыльных зачислять запрещено.

– Хорошо.

– Идите. Капитан вас проводит к председателю горкомспорта Надишеву. Тот предупрежден.

Всем своим видом Надишев выказывал доброжелательность. Абсолютно непохожий внешне на начальника, маленький, лысый, с постоянной улыбкой на лице.

– Сработаемся?

– Попробуем.

Он появлялся на службе в лучшем случае минут на пятнадцать в день, для того чтобы посмотреться в зеркало, поправить воротничок или галстук. И отправлялся по знакомым. Спорт знал весьма относительно и потому предоставил мне неограниченную инициативу. Городок был, надо сказать, не маленький, с населением тысяч двести. В нем имелось два стадиона, прекрасный пивной завод, неплохой кинотеатр.

И вот однажды в этом самом кинотеатре, когда я смотрел фильм «Судьба солдата в Америке», вдруг прямо во время сеанса через радиорубку объявляют: «Старостин, на выход!»

У дверей ко мне подходит мужчина, представляется:

– Владимир Толчинский, заведующий спортотделом Казахстанского совета «Динамо». Николай Петрович, я за вами. Генерал-лейтенант Фитин, начальник МГБ Казахстана, приказал перевести вас в Алма-Ату. Будем поднимать там футбол и хоккей.

Генерал-лейтенант Фитин, может быть, и был поклонником и ценителем спорта, но думаю, своим приглашением я обязан прежде всего прославленной конькобежке Римме Жуковой, которая имела на Фитина определенное влияние и настояла на моем переводе в Алма-Ату.

В предместье города, в доме с чудесным яблоневым садом снимаю комнату и начинаю работать.

Прихожу на первую тренировку футболистов. Дождь. И вижу прелюбопытную картину: команда месит грязь, а в середине поля под зонтиком, в плаще и шляпе, в ботинках с галошами расхаживает тренер и дает указания. Я спрашиваю у Толчинского:

– Володя, кто это?

– Это Хофман. Бывший центрфорвард сборной Румынии.

Так я познакомился с Аркадием Вольфовичем Хофманом, гражданином Румынии, который после окончания войны добровольно изъявил желание остаться в СССР, был «душевно» встречен и быстро отправлен на Дальний Восток. Это было одно из самых приятных знакомств в моей жизни. По кругозору и уровню интеллигентности Хофман выделялся среди наших тренеров, второго такого вряд ли отыщешь. Игроков он называл исключительно на «вы».

– Игорь, вот вы здесь сделали ошибку… Сергей, зачем вы туда побежали…

Слушать это было забавно, а эффект имело поразительный. Его авторитет был непререкаем.

Высокого роста, весь в веснушках, довольно грузный, но технарь из технарей. При игровом весе в 85 килограммов мог на пятачке обыграть двух-трех молодых игроков.

Работали мы с ним, конечно, по-разному, но взгляды на футбол у нас практически совпадали.

По документам старшим тренером числился он, однако ни разу за все время совместной работы не подчеркнул свое официальное превосходство. Аркадий Вольфович считал, что умный человек должен уметь идти на компромисс, поэтому конфликтов у нас с ним не возникало. И не потому, что мы оба были умными, а потому, что мудрее, бесспорно, был он.

Во многом благодаря ему у меня появилось в Казахстане много друзей. Да и алма-атинский «Кайрат» с тех пор стал для меня командой почти родной…

Что говорить, в моих воспоминаниях Алма-Ата занимает особое место. Иногда закрываю глаза и вижу: лежу в яблоневом саду, рядом ручеек, арык. Можно спокойно спать под яблоней, и ни одного комара. Проснуться, поднять руку и сорвать самое вкусное в мире яблоко – алма-атинский апорт.

Согласитесь, после стольких лет скитаний – это ли не подарок судьбы!

Но главные события были впереди.

Впоследствии мне часто приходилось читать и слышать воспоминания людей о том, какое впечатление произвела на них весть о смерти Сталина. Я отношу себя к тем из них, кто не ассоциировал это событие с концом света. Одиннадцать лет, проведенные к тому времени на этапах, окончательно развеяли в моем представлении миф о справедливости и гениальности «вождя народов». Я чувствовал: в судьбе должны произойти перемены. Но окончательно поверил в их реальность только после ареста Берии.

На одном из собраний команды разбирали с футболистами предыдущую игру. Вдруг входит опоздавший Ермек Утибаев, наш нападающий. Он в то время работал в Совете министров Казахской ССР. Я никогда не забывал, что остаюсь политическим ссыльным, но считал необходимым поддерживать дисциплину в команде. Пришлось сделать замечание:

– Ермек, почему опаздываешь?

На поле он был скорым на удар, в жизни – скорым на слово.

– Я опоздал из-за этого предателя, врага народа – Берии.

– Ты что мелешь?! Выпил, что ли…

– Как что? Вы не знаете? Берию сегодня арестовали. Он оказался врагом народа и шпионом.

Я был настолько ошарашен, что не знал, что сказать. На всякий случай повторил:

– Ермек, ты трезвый? Тебе это все не приснилось?

– Да уже весь Совет министров знает, скоро будет сообщение.

Это известие перевернуло мою жизнь. Я воспринял его, как воспринимается восход солнца на Севере после долгой полярной ночи. Смешались и удивление, и радость, и надежда…

А еще через месяц я услышал далекий взволнованный голос жены:

– Николай, мне звонил товарищ, как я поняла, близкий к руководству ЦК. Передал, чтобы ты немедленно написал на имя Хрущева заявление с просьбой о пересмотре вашего дела.

Стоит ли говорить, что я в тот же день отправил его в Москву.

Далее события развивались стремительно. Приходит вызов. Я тут же вылетаю в Москву.

Не успел переступить порог дома, как жена протягивает листок из школьной тетради с номером телефона:

– Тебя срочно просили позвонить.

Как медленно крутится телефонный диск… Как бесконечно тянутся гудки… Наконец-то:

– Лебедев слушает…

– Здравствуйте. Это Николай Старостин говорит…

– Срочно приезжайте. Пропуск заказан.

– У меня нет паспорта, только одна командировка.

– Не волнуйтесь, вас встретят.

Старший помощник Никиты Сергеевича Хрущева, Владимир Семенович Лебедев, родился и вырос в подмосковной деревне Черкизово, что рядом с Тарасовкой. Пацаном бегал смотреть тренировки спартаковцев, знал всех футболистов в лицо и даже гонял мяч в команде мальчиков за наш клуб. Как только появилась возможность, он лично принял участие в моей судьбе.

Это стало началом конца «дела Старостиных».

Конечно, безумно жаль потерянные в расцвете сил «лагерные» годы. Но человеку свойственно себя успокаивать. Я себя успокаиваю тем, что они не прошли впустую, многому в жизни научили, дали возможность узнать свою собственную страну: от Ухты до Владивостока, от Инты до Алма-Аты. И везде футбольный кожаный мяч, как это, может быть, ни странно, оказывался неподвластным Берии. Он стал ему противником, которого Берия, сам в прошлом футболист, победить не сумел. Его главные подручные на местах относились ко мне благосклонно, даже с симпатией. И делали это только лишь по одной причине: круги шли по воде – футбольные амбиции их «вождя» в Москве переходили в местное тщеславие и желание иметь у себя лучшую команду края, области, города, лагеря…

Болельщик везде болельщик. Я прекрасно понимал: если у человека при встрече со мной глаза загорались любопытством, значит, передо мной любитель футбола, он поможет. А если это болельщик «Спартака» – в виде исключения сделает это, с нарушением любых инструкций.

Думаю, что наша семья должна быть благодарна обществу «Динамо». В те тяжелые годы оно явилось островом, на котором мы устояли, сохранили свои семьи и в конце концов вернулись назад в столицу.

…Я горжусь, что в семье Старостиных после всего пережитого никто не растерялся и не затерялся в жизни и еще четверть века и больше оставался в своем деле на виду.