Глава семьдесят первая

Не знаю, сколько раз за мои сорок с лишним лет я говорила «Нет, я его просто убью!». Несколько тысяч, наверное.

Я была готова убить Патрика за то, что он оставил мокрую одежду в стиральной машине. Или за то, что не позвонил и не сказал, что задержится. Или за то, что он разбил вазу из майолики, мамин подарок. Была готова, могла бы, хотела. Убить, убить, убить. И, разумеется, ничего подобного я никогда в виду не имела. Это выражение столь же семантически бессмысленно, как и выражения «я тебя до смерти люблю», или «я такой голодный, что просто лошадь могу съесть», или «жизнью клянусь, что команда «Сокс» в этом сезоне проиграет». Никто не умирает от любви за пределами романа Бронте, не ест лошадей целиком и не кладет свою жизнь на плаху ради какой-то бейсбольной команды. Никто. Однако мы постоянно пользуемся этим словесным мусором.

Дело в том, что я не знаю, смогу ли я вскрыть череп этому проклятому существу под номером 412, даже если он и находится в состоянии глубокого наркотического сна.

Но я совершенно точно знаю: я даже близко не поднесу эту дрель для краниотомии ни к одному из этих гоминидов, что спокойно спят на каталках.

Я, в конце концов, не обязана это делать.

– Позови Петроски, – говорю я Лоренцо.

Он удивленно на меня смотрит.

– Нет. Я не собираюсь просить его вскрыть череп вместо меня. Но мне нужны ключи от комнаты № 1.

Снова тот же удивленный взгляд.

– Чтобы вытащить оттуда Лин. И остальных. Скажи мальчику, что я советую ему говорить, будто мы его усыпили и выкрали у него ключи. Если, конечно, до этого дойдет. Но, по-моему, он отлично справится и сумеет нам подыграть. – И я быстро объясняю Лоренцо ситуацию с дочерью Петроски.

– Я бы точно это сделал, – говорит Лоренцо. – То есть подыграл бы. Если бы это была моя дочь. – И смотрит на меня, и взгляд его останавливается там, где когда-то была моя талия, теперь уже заметно располневшая. – И я бы никогда без тебя не уехал, Джианна. Никогда.

– Правда?

– Правда. – Он быстро обходит помещение, высматривая замаскированную камеру слежения, и целует меня. – Никогда.

– Теперь ты понимаешь, какие чувства я испытываю, когда думаю о Соне и о мальчиках? – В основном, конечно, о Соне. Страшнее всего для меня мысль о том, чтобы уехать и оставить ее здесь, когда все валится в тартарары. А еще страшнее возможность того, что и еще одна моя девочка попадет в этот ад… Но на ближайшие двенадцать часов мне надо выбросить из головы все подобные мысли. И я говорю Лоренцо: – Ну же, иди за Петроски. Пусть парень теперь сыграет небольшую роль взломщика тюремных замков.

Не проходит и пяти минут, как Лоренцо возвращается вместе с Лин. Когда она видит эти два тела, распростертые на каталках, рот у нее невольно открывается, а глаза становятся огромными от ужаса и непонимания. Она вопросительно смотрит на меня, и я прошу Лоренцо объяснить ей, в чем проблема, пока я сама займусь Джеки и Изабель. Им вовсе не нужно ни находиться здесь, ни видеть то, что мы сейчас намерены сделать. Черт побери, мне бы тоже очень не хотелось все это видеть!

Лоренцо в очередной раз напоминает, что выбора у меня нет, а Лин поднимает вверх большой палец на правой руке и бьет им по левой ладони.

– Ты нужна ей, чтобы ассистировать, – говорит Лоренцо.

Я смотрю на черный браслет Лин.

– Как она ухитрилась это сказать?

Лин округляет глаза, машет руками туда-сюда у себя перед грудью, затем соединяет указательный и средний пальцы обеих рук и указывает ими на меня, а потом сердито ими трясет.

– Она говорит: не думай сейчас об этом и поторопись, – поясняет Лоренцо. – Ну, действуй, а я буду переводить.

– Вы что, оба знаете американский язык глухонемых? – удивляюсь я. – Но зачем он вам?

Лоренцо пожимает плечами.

– Ты же немного говоришь по-вьетнамски, верно?

– Да.

– Зачем тебе вьетнамский?

– Ладно. Поняла.

Благодаря Лоренцо я «слышу» все наставления Лин, пока мы с ней моем руки перед операцией у одной из лабораторных раковин. Это практически сокращенный курс нейрохирургии для идиотов. Постоянно следи по монитору за работой жизненно важных органов. В первую очередь подавай мне те инструменты, которые лежат в первом ряду. И стой, черт побери, так, чтобы не заслонять мне свет. А дальше уже в полном соответствии с решительным характером Лин: «Только не вздумай грохнуться в обморок, так твою мать!»

С первыми тремя пунктами я справиться, пожалуй, смогу. А вот насчет четвертого не уверена.

В нашей импровизированной операционной с белыми стенами у Лин уходит всего пара минут, чтобы сделать разрез на голове у шимпанзе, и еще тридцать секунд, чтобы просверлить в его черепе дыру размером с дайм. Она выключает дрель, передает ее мне вместе с куском обезьяньего черепа и делает какой-то знак Лоренцо.

– Она говорит, чтобы ты воспринимала это как чистку водопроводной трубы на кухне, – переводит он мне ее очередной драгоценный совет.

– Хорошо тебе, Лин, – говорю я. – Ты настоящий хирург, а меня в нейрохирургии всегда интересовала исключительно ее лингвистическая составляющая.

Лин смеется, но для болтовни у нее нет времени, она пальпирует мягкие ткани внутри черепа, и выглядит это одновременно и тошнотворно, и удивительно, и восхитительно. Сволочи они все – и преподобный Карл, и Морган ЛеБрон! Как они смели схватить эту гениальную женщину и бросить в вонючую каталажку! Лишить ее голоса! Кому вообще могло прийти в голову, что подобные деяния имеют хоть какой-то смысл!

– Хорошо. Вот мы и добрались, – говорит Лоренцо и берет с хирургического стола два шприца, наполненных прозрачной жидкостью из той пробирки. Жидкость выглядит абсолютно безобидной, как вода. Он кладет один шприц на стол между каталками, а второй протягивает Лин.

Я смотрю на ее руки, которыми она спокойно вводит тонкую иглу в кору головного мозга, погрузив ее на несколько миллиметров, и нажимает на поршень, глядя на монитор. Затем кивает, явно довольная состоянием пациента – во всяком случае, она точно его не убила, – и вводит в мозг оставшуюся часть сыворотки, а потом прикрывает отверстие тем округлым кусочком кости, которая была вынута – затычка, Джин, это всего лишь затычка, – и зашивает рану. Весь процесс занял пять минут.

И это очень хорошо, потому что оба они, и шимпанзе, и Морган, начинают шевелиться.