Глава шестьдесят восьмая

В пять часов пополудни, в воскресенье, в то самое время, которое обычно бывает преддверием чудесного летнего вечера, полного запахов барбекю и жужжания июньских жуков, Морган сообщает, что домой никто из сотрудников не пойдет.

– Кафетерий на третьем этаже, ребята. Комнаты отдыха на шестом и седьмом. Если вам нужно позвонить, обратитесь к сержанту Петроски. – Морган кивает в сторону передвижного пункта охраны у входа в лабораторию. – Спок-ночи, народ, – говорит он и, вильнув хвостом, моментально исчезает.

– Держитесь поближе к клеткам с шимпанзе, когда пойдете через помещение с подопытными животными! – кричу я ему вслед. Он, конечно, этого не сделает, но мне приятно думать, что какой-нибудь разъяренный зверь может располосовать ему физиономию. Я поворачиваюсь к Лоренцо:

– Наша главная надежда – это сержант Петроски. А у тебя какие успехи?

Он широко улыбается и с наслаждением откидывается на спинку рабочего кресла.

– А у меня уже все готово.

– Не может быть!

И Лоренцо тут же начинает растолковывать мне всякую химическую премудрость, потом говорит:

– Мне нужно, чтобы ты сама на это взглянула, Джианна. – У него выведен набор корреляций между предыдущим нейропротеином, который мы столь успешно испытали на миссис Рей, и семантической беглостью речи. Затем он показывает мне те страницы, где изложены все его достижения за сегодняшний день, и спрашивает: – Ну как? Правда выглядит неплохо?

Выглядит просто потрясающе. Но при одном взгляде на эти формулы у меня возникает ощущение, словно мы спустили с поводка самого дьявола.

– Энцо, но ведь даже такого количества нам было бы достаточно, чтобы отравить здесь все… и при этом у каждого окажется полностью разрушено… – я снова сверяю выведенные им показатели с моими собственными, – более трех четвертей верхней височной доли! То нарушение речи, которым страдала миссис Рей, покажется тогда сущей чепухой. Эта штука способна даже Генри Киссинджера превратить в немого. И всего за какие-то пять секунд.

Лоренцо все еще улыбается.

– Но это же прекрасно, не правда ли?

«В зависимости от того, каково твое представление о прекрасном», – думаю я. И у меня тут же возникает поистине восхитительная мысль, которая, должно быть, тут же отражается и на лице, потому что Лоренцо вопросительно приподнимает бровь и деловито спрашивает:

– Вообще-то я мог бы состряпать эту штуку в течение нескольких часов. А что, у тебя есть на примете первый испытуемый?

– А как ты думаешь? – говорю я, внимательно оглядывая ряды сотрудников. Но, похоже, никто в лаборатории к нам не прислушивается. Сотрудники потихоньку переговариваются, но темой их разговора в основном является очередное выступление по телевизору преподобного Карла и «тот бедный мальчик – интересно, что он такое сделал?»

– Мне кажется, – говорит Лоренцо, изогнув сперва одну бровь, потом другую, – все великие умы мыслят похоже.

– И мы порой мыслим так же, – заканчиваю я за него. – В любом случае уж лучше Морган, чем кто-то из тех женщин, – и я указываю подбородком на запертую дверь в дальнем конце лаборатории. – Ты же видел, сколько шимпанзе у них осталось. Когда кончатся шимпанзе, Моргану захочется поэкспериментировать с более высокоразвитыми человекообразными.

Лоренцо перестает жевать кончик карандаша и начинает задумчиво постукивать им по зубам. Это старая его привычка, но я-то больше года уже не видела, как он это делает.

– Есть одна зацепка… – медленно начинает он.

– Да? И какая же? От этой штуки люди становятся синими, как пресловутая буква «И»?

– Нет, не синими.

– О господи. Так это смертельное средство?

– Вполне возможно. – Он тычет пальцем в набор формул на странице блокнота, лежащего между нами.

– Эти формулы совсем не похожи на твои старые, – говорю я и поспешно читаю дальше, но чем больше я вчитываюсь, тем ясней понимаю, ЧТО придумал Лоренцо. – В воде это не растворяется… и в кровоток его ввести невозможно.

– Совершенно верно. А если все же это сделать, то у подопытного буквально поджарится половина головного мозга. Это непременно нужно вводить строго локально. In situ, как сказал бы Цезарь. Одно дело – восстанавливать клетки. Промахнешься мимо одной, и ладно, ничего страшного, у тебя есть еще парочка-другая более удачливых нейронов. А вот разрушать клетки – задача совсем иного уровня.

– Да тут целый клубок проблем! – И я сразу понимаю, каков единственный – и, естественно, правильный – способ добраться до нужного отдела головного мозга. Эта операция настолько естественна, что я не в силах произнести ее название, которое буквально визжит в моем мозгу: трепанация. – Нет, это совершенно невозможно, Энцо! Так у нас никогда ничего не получится. – Но для меня дело не только в этом. Одна мысль о том, чтобы я взяла в руки электрическую дрель и с ее помощью вскрыла человеческий череп – пусть даже череп Моргана, – вызывает у меня дурноту.

– Может, и не получится. – Лоренцо задумчиво осматривает лабораторию, словно пересчитывая сотрудников по головам с помощью своего карандаша. – Здесь пятьдесят человек, не считая этих мальчиков в синей форме. Похоже, большую их часть взяли на работу прямо с университетской скамьи. И все же они не настолько юны. Это уже не вчерашние школьники, Джианна, а, по крайней мере, аспиранты. Может, нам с тобой стоит прогуляться по лаборатории и попробовать прочесть, что написано на их ID-картах? Скажем, ты начнешь с этого конца, – и он указывает на вход в лабораторию, – а я пойду в обратном направлении. Никаких подробностей не нужно, главное – должность и степень. Поняла? Если у кого-то возникнут вопросы, скажешь, что просто идешь к столу охранника, чтобы позвонить мужу. Насчет машины.

Мне и впрямь нужно позвонить Патрику, поскольку, видимо, в ближайшее время мне из этого здания не выбраться. А ему и самому может понадобиться «Хонда» или хотя бы то, что я в ней оставила. И я, покинув свой рабочий отсек в четыре квадратных фута, начинаю медленно продвигаться по проходу в сторону стола сержанта Петроски. Медленно-медленно.

– Мне нужно позвонить, – говорю я ему, – и сказать мужу, что сегодня вечером я домой не приеду.

Петроски улыбается.

– Конечно, мэм. Какой номер?

– Я сама наберу.

– Боюсь, мэм, мне придется сделать это за вас.

Ну, разумеется! Может, ему и говорить придется вместо меня?

И тут я оказываюсь права. Петроски спрашивает, что передать, и вручает мне чистый листок из блокнота и ручку.

– Вы просто запишите все вот здесь, а я передам. Слово в слово.

Пишу я очень коротко: Забери со стоянки машину и непременно захвати из нее Сонину поилку. Она бы очень расстроилась, если бы ей пришлось ложиться спать без ее любимой поилки. Это не совсем ложь, особенно если использовать кое-какие глаголы в сослагательном наклонении. Я отдаю записку Петроски и три раза моргаю.

Он тоже три раза моргает в ответ.

– Что-нибудь еще, доктор Макклеллан?

Я вспоминаю, что, когда мы с Лоренцо пришли, за этим столом сидел какой-то другой солдат, значит, Петроски заступил на дежурство совсем недавно.

– Сегодня вечером вы дежурите?

– Да, мэм. Еще одна ночная смена.

Я смотрю на его обручальное кольцо.

– Вы женаты?

– Да, мэм. В этом месяце будет уже два года. – Его губы растягиваются в растерянной улыбке. – Мы еще в школе были влюблены друг в друга.

– Я тоже вышла замуж довольно рано, – говорю я, стараясь не думать о том, что это, возможно, не самый разумный способ завязать с этим парнем более близкие отношения. – И детей тоже начала рожать довольно рано. А у вас дети есть?

Петроски колеблется, его застенчивая улыбка тает, но он все же отвечает:

– Есть. Девочка. Ей в апреле годик исполнился. – И гораздо тише он прибавляет: – Всего лишь годик! Могу я задать вам вопрос, мэм?

– Конечно.

– Послушайте, я, конечно, никакой не ученый. У меня школьный аттестат, ну и еще кое-какие лекции в муниципальном колледже посещал, но потом решил все же пойти служить в армию. Во-первых, это постоянное жалованье и прочее обеспечение. А потом, знаете ли, когда двадцать лет прослужишь, то получаешь пенсию. Медстраховка, ну и так далее.

– Да, у нас действительно умеют сделать так, что служба в армии звучит весьма привлекательно, – говорю я.

Он наклоняется ко мне.

– Но вообще-то я в детях хорошо разбираюсь, мэм. Я ведь старший в семье. У меня пять братьев. Самый младший родился, когда мне было уже пятнадцать. Его Дэнни зовут. Хороший парнишка.

Я молча киваю. А этот сержант «соль-земли» продолжает:

– Дэнни уже в пять месяцев понимал, что значит «нет». Ему еще и года не исполнилось, а он уже умел говорить «мама», «папа» и «Буу». Буу – так нашу собаку звали. Не то чтобы в его разговорах было много смысла, но все-таки он говорил. А потом и вовсе…. – Петроски шлепнул по столу ладонью – хоп – и сразу пошли предложения! Коротенькие, в два слова, типа «Хочу сока», и всякие вопросы вроде «Где Буу?». Это было прямо какое-то чудо, понимаете?

Понимаю. У меня четверо детей прошли все эти стадии развития. Сперва прелингвистическая болтовня, затем предложения из одного слова или из двух – обычно только подлежащее и сказуемое, ничего больше. А затем, выражаясь языком Петроски, хоп и все. И сразу полноценная речь. В три года Стивен уже вполне четко формулировал свои требования: «Отведи меня в школу» (по утрам) или «Пожалуйста, свари шоколад» (в полдень).

Но мне также известна и обратная сторона этого процесса. Как, впрочем, и Петроски.

– Я однажды видел один документальный фильм, мэм, – говорит он. – Даже до конца не смог досмотреть – уж больно страшно. В этом фильме люди держали свою маленькую дочку взаперти и не разговаривали с ней, по-моему, лет двенадцать. Двенадцать лет, мэм! Вы представляете?

Я качаю головой, хотя прекрасно могу себе это представить. Такое иногда случалось.

А этот лингвист-самоучка Петроски продолжает, даже не сознавая того, насколько правильны его выводы:

– Значит, если взять ребенка – любого ребенка – и позволить ему говорить, то он и будет говорить. А если не позволить… – он снова шлепает ладонью по столу, – то хоп и все: говорить он так и не будет. Словно у детишек внутри что-то вроде часового механизма…

– Да, именно так и есть. – Ни к чему рассказывать сержанту Петроски о гипотезах, связанных с критическим периодом развития речи, также известным как теория «используй-или-потеряешь». Он и так прекрасно уловил суть, не пользуясь хитроумным лингвистическим жаргоном.

– Я, вообще-то, вот о чем хотел спросить, мэм… – И он смотрит мне прямо в глаза. А у него глаза ярко-голубые и очень спокойные, но в их глубине таится боль. – Что случится с моей маленькой дочкой, если ей так толком и не разрешат заговорить? Она что, превратится в недоразвитую немую женщину? И ее в итоге поместят в особый приют? Как ту девочку Джини из фильма?

У меня для него есть тысяча ответов, но ни одного я сейчас озвучить не могу. Джини, та девочка из документального фильма, так говорить и не научилась. Хотя ее много лет всячески пытались как-то к этому подтолкнуть лингвисты, которых, впрочем, куда больше интересовали собственные исследования, связанные с подобным феноменом, или публикация очередной книги, посвященной Джини, чем судьба самой девочки. Так что Джини действительно в итоге оказалась именно там, где и предположил Петроски: в особом приюте.

Дополнив свое послание Патрику кое-какими завершающими штрихами, я отдаю записку Петроски, а он, вдруг схватив меня за руку, горячо шепчет:

– Вы ведь можете помочь? Вы ведь доктор, да?

Я кивнула. Да, вроде бы так.

– Так вы можете помочь? – Он умолкает, смотрит на три полоски, нашитые на рукав, и говорит: – Вы же понимаете, я принес присягу… Но, может, нам все-таки удастся как-то из этого выбраться? Не может же эта история с Истинными длиться вечно.

Так. Пожалуй, пора подбросить в огонь еще полешко.

– Вы правы. Не может. И, возможно, не будет. Еще несколько лет, и о преподобном Карле будут упоминать лишь в примечаниях. Хотя, конечно, он может и надолго тут застрять.

– Да? – Петроски вытягивается в струнку.

– Знаете, сержант, – говорю я, на ходу что-то выдумывая, приукрашивая и проклиная себя за то, что сознательно разжигаю пламя, – несколько лет назад мне попалась одна статья… Обычно считалось, что детям нужно дорасти лет до тринадцати-четырнадцати, чтобы… произошло это ваше «хоп и все». Но вот что я вам скажу как эксперт: на это детям отведено гораздо меньше времени. Года три-четыре, а потом их головной мозг вроде как… – я ищу подходящее слово, – вроде как отключается.

Сержант Петроски бледнеет, и я невольно морщусь, хотя именно такой реакции я и добивалась.

– Ну, я, пожалуй, лучше вернусь на свое рабочее место, – говорю я. Парню все равно нужно дать хотя бы несколько минут, чтобы он сумел все это переварить. А я пока обсужу дальнейший план действий с Лоренцо.

Оставив у Петроски на столе ключи от «Хонды», я возвращаюсь в свой отсек, но на этот раз несколько иным путем. Половина ID-карт оказывается повернутой вверх ногами, но примерно дюжину мне все же прочесть удается, поскольку я, памятуя о совете Лоренцо, обращаю внимание только на те графы, где указана степень и должность.