Глава шестьдесят седьмая

В лаборатории есть телевизор с плоским экраном размером с футбольное поле. Разумный размерчик, полагаю, для тех мужчин, кто такие вещи любит и покупает, а потом большую часть своего уик-энда проводит, глядя на экран, где другие мужчины пинают кусок свиньи по полю с «астротерфом».

Экран такой огромный, что, когда на нем появляется преподобный Карл, одетый, как всегда, в своем излюбленном похоронном стиле, не смотреть на него просто невозможно. Да еще и кто-то прибавил звук практически до оглушительного рева.

– Друзья мои, – говорит Карл, раскрывая объятия своим фирменным жестом, словно Христос-Спаситель из Рио-де-Жанейро, – новости у меня для вас, к сожалению, не слишком приятные.

– Ну еще бы! Это уж точно, – шепчу я Лоренцо, который снова поглощен своей стоихиометрией, язык которой столь же чужд мне, как и те слова, что доносятся с экрана телевизора.

– Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь. – Руки преподобного Карла плавно взмывают вверх и как бы прижимают воздух вокруг него к полу; гул в аудитории затихает. Трудно сказать, где именно он находится, но толпа, пожалуй, слишком велика для того зала Белого дома, где обычно проходят пресс-конференции. И к тому же Карл явно стоит на сцене. Может быть, это Центр Кеннеди? Или Арена Стейдж на юго-западе округа Колумбия? Уже больше года прошло с тех пор, как я в последний раз видела нечто, похожее на живое представление. Спектакли – те немногочисленные из них, которые пропускает цензура, – это либо семейные сопливые саги, изувеченные цензорами до неузнаваемости, либо нечто слишком дорогое для большинства из нас.

А Карл между тем продолжает зачитывать вслух куски из манифеста Истинных – строчку за строчкой, одно мудрое высказывание за другим. Главная тема настоящего выступления – страдание. Собственно, это одна из его любимых тем.

– Друзья, дорогие мои друзья, страдание в нашем земном мире – это неизбежная реальность. Порой мы призваны страдать во имя добрых деяний, но в данный момент вряд ли кто-то страдает сильнее, чем я. – Эффекта ради следует продолжительная пауза. Преподобный Карл любит преподносить собственные идеи не спеша – о страдании он говорит или о каких-то других вещах. – Сегодня у нас здесь объявилась заблудшая овца. – Камера наезжает, и на экране видно только его лицо, улыбающееся, но на щеках дорожки от слез; затем камера снова отъезжает, и видно, как он простирает правую руку и приглашающим жестом машет кому-то за кулисами: – А вот и наша овечка. Идите, идите сюда.

Из-за кулис справа появляется чья-то одинокая фигура. Не знаю уж, кого я ожидала увидеть. Скорее всего, пожалуй, Дэла. Или еще одну Джулию Кинг. Да кого угодно.

Но только не собственного сына.

Толпа на экране дружно ахает – если, конечно, там есть какая-то толпа; вполне возможно, что это просто монтаж, – но это «ах» заглушает взволнованное «ох», вырвавшееся из пятидесяти глоток тех, кто присутствует в лаборатории. Щурясь и моргая в слепящем свете прожекторов, Стивен, едва волоча ноги, бочком выходит в центр сцены; над ним с распростертыми руками возвышается преподобный Карл.

– Ему же всего семнадцать лет, – шепчу я Лоренцо. – Всего семнадцать!

Объяснять ничего не надо; Лоренцо не раз видел фотографии моих детей. Когда-то в давние времена этими фотографиями был заставлен буквально весь мой кабинет.

– Вот, пожалуйста, – говорит преподобный Карл, – этот юноша был пойман в таком месте, где ни одному мужчине или мальчику находиться не следует. – Он поворачивается к Стивену. – Разве это не так, сын мой?

Стивен пытается что-то сказать, затем просто кивает. Ярость кипит в каждой моей артерии, в каждой вене, и давление ее так велико, что у меня вырывается сдавленный стон.

Большую часть остальной речи Карла я пропускаю, потому что не способна слышать больше ничего, кроме стука собственного сердца, который оглушительным эхом отдается у меня в ушах. Впрочем, отдельным словам все же удается сквозь этот шум в ушах прорваться, и они свинцовыми чушками падают прямо мне в душу: «прелюбодей», «предатель», «достойный пример», «судебное разбирательство».

Затем преподобный Карл призывает аудиторию присоединиться к нему в молитве и, взяв Стивена за руку, склоняет голову. Камера в очередной раз наезжает, и на экране видны их сплетенные пальцы. Причем пальцы Карла обвивают всю кисть Стивена, точно грозные удавы-констрикторы, а пальцы Стивена выглядят вялыми и безжизненными – пять беспомощных единиц, из которых до последней капли выжата жизнь. На пять дюймов выше ладони моего сына виднеется широкая металлическая полоса, обвивающая его левое запястье.

Миллион лет назад – да нет, всего-то двадцать, но такое ощущение, словно прошел не один миллион, а десятки миллионов лет, в которые слились все жизни обитателей этого мира, вместе взятые, – Джеки спросила меня, что бы я сделала, чтобы остаться свободной. Вчера ночью на кухне за столом – и это кажется столь же далеким, как та наша квартирка в Джорджтауне, – я спросила у Патрика: мог бы он для этого сделать все на свете, даже убить человека.

И вот сейчас, имея на рабочем столе наполовину выпеченную формулу той самой сыворотки, а на экране телевизора лик преподобного Карла, отечески бранящего Стивена, я складываю все эти вопросы и прихожу к одному-единственному ответу:

Та новая женщина, которой приходит в голову столь отчетливая мысль, совсем на меня не похожа.

Или все-таки похожа?

В любом случае мне она, пожалуй, нравится, эта новая Джин. И она, черт возьми, нравится мне все больше и больше, когда я замечаю, как улыбается Морган, глядя на телевизионный экран.