Глава пятьдесят восьмая

Говорят, что плохие люди не знают покоя, так что сегодня ни Патрику, ни мне, пожалуй, не уснуть. Я иду в ту комнату, где дети обычно смотрят телевизор, и вытаскиваю свою заветную папку – ту самую, с красной цифрой XI, которую я всего два дня назад успешно утаила от Моргана. С этой папкой я и направляюсь в кабинет Патрика.

Он ждет меня в темноте, но, едва я вхожу, сразу же включает настольную лампу.

Аккуратно переворачивая страницы, он просматривает собранные мной материалы и останавливается на том разделе, который содержит формулы, написанные аккуратным, «континентальным» почерком Лоренцо.

– Это твоя работа?

Я качаю головой, потом понимаю, что он на меня не смотрит, и говорю:

– Нет. Эти формулы вывел Лоренцо.

– Хм…

– Что? – спрашиваю я, наклоняясь над листком и напряженно вглядываясь в текст, поскольку лампа светит довольно слабо.

– Видишь ли, в некотором смысле это просто прекрасно.

Я всегда плохо разбиралась в том, чем занимается Лоренцо, да и сейчас мало что понимаю в его работе, но у Патрика хорошая подготовка по биохимии. Стараясь во всем разобраться, он внимательно читает каждое примечание, каждый нацарапанный на полях комментарий, у него даже губы движутся, когда он переворачивает страницы. Наконец, добравшись до конца четвертой страницы, он аккуратно кладет ее поверх остальных текстом вниз и тщательно разглаживает.

Я реагирую недостаточно быстро.

И слишком поздно замечаю, что Патрик смотрит вовсе не на то, что написано на пятой странице, а чуть левее, на оборотную сторону предыдущей страницы.

Мы с Патриком всегда работали по-разному, и рабочие столы у нас всегда выглядели по-разному. Мой был вечно загроможден всякими ненужными предметами: фотографиями в рамках, пачками жвачки, тюбиками крема для рук, рассыпанными карандашами и ручками, причем в количестве куда большем, чем мне требуется. В результате мне всегда приходилось рыться в груде бумаг, пытаясь найти нужную, и записывать последнюю пришедшую в голову мысль на чем придется. А у Патрика рабочий стол столь же стерилен, как пол в операционной; он всегда складывает бумаги в две аккуратные стопки – в одной прочитанные, в другой не прочитанные, – всегда переворачивает каждую законченную страницу оборотом вверх и кладет слева от себя.

В общем, листая раньше записи Лоренцо, я по своей неаккуратности так ни разу и не обратила внимания на то, что он там написал на обороте четвертой страницы.

Более всего это похоже на стихи, только они как-то не очень хорошо структурированы. Строки какие-то обрубленные, то всего одно слово в строке, то странная пауза, за которой почему-то следует целая фраза. Вверх ногами этот текст толком прочесть невозможно – во всяком случае, при таком освещении да еще и с того места у противоположной стороны стола, где сижу я. Но название я вижу достаточно ясно.

Джианне.

– Ого, – говорит Патрик. Итальянский он знает почти так же «хорошо», как, скажем, суахили, и я уверена, что в самом тексте он ничего не поймет. Но некоторые слова способны выдать все на свете: amore, vita, Gianna. Патрик снимает очки и через стол внимательно смотрит на меня. Свет настольной лампы сейчас высвечивает у него на лице каждую морщинку, каждую складку. – Похоже, он сильно в тебя влюблен.

– Да.

– И это взаимно?

Я колеблюсь, что, по-моему, как раз меня и выдает, хотя в полумраке кабинета мое лицо Патрик должен был бы воспринимать всего лишь как некий неясный овал.

– Ну, хорошо, – говорит он, – хорошо.

Словно это действительно так уж хорошо.

– Может, теперь ты сваришь нам кофе, детка? – просит он.

– Да, конечно. Сейчас. – Я понимаю, что ему нужна хотя бы минута или, может, несколько минут, чтобы прийти в себя, и ухожу на кухню. Там я отмеряю пять ложек кофе высшей пробы, наполняю резервуар водой и смотрю, как кофеварка медленно роняет свои черные слезы в пустой кофейник. Когда кофе готов – точнее, когда готова я сама, – я ставлю на поднос кружки и сахарницу, наливаю в молочник молока из картонки, с ужасом замечая, что она почти полна, а значит, Стивена дома нет, и несу все это к Патрику в кабинет.

Плакал ли он, пока меня не было, сказать невозможно. Сейчас он, во всяком случае, уже чрезвычайно деловит, делает какие-то записи и высматривает какие-то полузабытые стоихиометрические данные в справочнике по химии, который лежит открытый перед ним на столе.

– Ну что? – не выдерживаю я.

Патрик только головой качает.

– Понимаешь, эта штука выглядит вполне обратимой, и кажется, что сделать это довольно просто, но я, например, этого сделать не смогу. Во-первых, у меня нет лаборатории. Во-вторых, я уже двадцать лет по-настоящему наукой не занимался и в лаборатории не работал. А что же твой… – и он, не договорив, сам себя поправляет: – А что же сам Лоренцо? Ведь это же, так или иначе, плод его ума, верно?

При слове «плод» кофе моментально попадает мне не в то горло.

– Да, ты прав. А что ты можешь сказать насчет проблемы растворимости нашей сыворотки в воде?

На этот вопрос Патрик отвечает с удовольствием; он, можно сказать, почти сияет.

– Это самая блестящая часть вашего открытия. Сыворотка уже является растворимой в воде; во всяком случае, достаточно растворимой для наших целей. Особенно если принять во внимание то, что никого всякие там нежелательные побочные эффекты не волнуют. – И он показывает мне последнюю часть работы Лоренцо, в которой и заключен тот когнитивный ключ, который, если его успешно повернуть в замке клеток верхней левой височной доли головного мозга, откроет дверцу для полного выздоровления пациента. Или – в случае применения антисыворотки – наполнит все пространство левого полушария словесным хаосом.

Я понимаю, что имеет в виду Патрик, и меня действительно не волнует, какие побочные проблемы могут возникнуть в результате систематического применения нового средства. Во всяком случае, если говорить о системе, созданной преподобным Карлом Корбином. Или нашим президентом.

– Как ты думаешь, он сможет решить этот вопрос к утру понедельника? – спрашивает Патрик.

– Но ведь понедельник совсем скоро.

– На утро понедельника назначена встреча всех сотрудников по проекту Вернике. То есть практически все, кто работает в вашем здании, окажутся в Белом доме.

– А преподобный Карл?

Патрик кивает.

– И он тоже.

«Ладно, – думаю я. – В понедельник». Часы на письменном столе Патрика высвечивают время: 6.41.