Глава пятьдесят седьмая

Никакой любви в эту ночь. И все-таки любовь меж нами жива.

Мы укладываем спать троих младших детей и про себя желаем Стивену вернуться назад, пока еще не слишком поздно. Затем Патрик укладывает в постель и меня. Затем ложится сам и, буквально обвив меня своим телом, шепчет:

– Тебе нужно выбираться отсюда. Любым способом, каким сможешь.

– Но я не могу, – шепчу я, хотя знаю, что на самом деле это не так.

– У тебя ведь есть подходящие знакомые, верно? Например, тот итальянец, что в вашем отделе работал?

Так вот, оказывается, на что это похоже, когда твой собственный муж сам санкционирует твою любовную связь!

Я выбираюсь из постели и беру Патрика за руку.

– Давай выпьем.

По пути на кухню я все еще пытаюсь придумать подходящую историю, не всю, конечно, и не самый ее конец, но я уже знаю, с чего начать. А начать вполне можно и с правды. Я беру два стакана и наливаю в один на дюйм чистого скотча для Патрика, а во второй практически одну воду – для себя.

– Никакой граппы сегодня? – удивляется он.

Во мне все готово вот-вот выплеснуться наружу. И тот первый день в кабинете Лоренцо, когда он показывал мне музыкальную шкатулку, а я смотрела только на его длинные музыкальные пальцы и представляла себе, как они будут играть на моей коже. И то ощущение старости, которое я вчера испытала, глядя на Стивена, который еще совсем недавно был таким милым малышом, а теперь вдруг стремительно повзрослел. И та скука, которая постепенно овладевала мной после многих лет однообразного секса с одним и тем же мужчиной. И, наконец, мой гнев из-за чересчур пассивного, как мне казалось, поведения Патрика, та случайная встреча с Лоренцо на Восточном рынке. И новый ребенок. И мой новый паспорт.

Вот только прежде чем выпалить все это, я должна крепко подумать.

И я думаю, как буду говорить обо всех этих вещах, и мои слова станут рикошетом отлетать от плитки на стенах нашей кухни. В реальной действительности вечного движения не существует; вся энергия вскоре бывает либо поглощена, либо преобразована в некую иную форму, изменив свое состояние. Но те слова, которые я готова вот-вот спустить с поводка, никогда не будут ни поглощены, ни преобразованы. Каждый слог, каждая морфема, каждый отдельный звук будут вечно звучать в этом доме, эхом отдаваясь от его стен. Они будут постоянно преследовать нас, как та вредная тучка, что преследовала героя мультфильма «Розовая пантера». И Патрик будет все время чувствовать их ядовитое воздействие, точно уколы неких невидимых отравленных дротиков.

Но на самом деле все оборачивается совсем не так, и получается, что ни о чем рассказывать мне не нужно.

– Я думаю, тебе следует уехать с ним. – Патрик говорит это так, словно только что прочел все эти мысли по моим глазам. – С этим итальянцем.

Наверное, я должна была бы вздохнуть с облегчением, ведь он только что избавил меня от необходимости произносить все это вслух, думаю я. Но мне почему-то становится только хуже, когда я слышу это предложение из уст Патрика и внезапно осознаю, до чего хорошо все-таки он меня знает, и это отнюдь не следствие слежки, а результат многолетней и очень тесной близости. Голос его звучит холодно, но этот несколько искусственный холод делает смысл каждого слова еще более отчетливым и острым. Я тянусь к нему, кладу руку ему на плечо, и происходят две вещи:

Он ласково накрывает мою руку своей рукой. И отворачивается.

Так мы и стоим, отвернувшись друг от друга – супружеская пара средних лет, давно пребывающая в браке, – и вокруг неприбранная кухня, в раковине отмокает сковородка, оставшаяся после обеда, а кофеварка, похоже, готова сразу прийти в движение, едва наступит утро. Все здесь привычно, нормально, обычно для нашей долгой совместной жизни.

Патрик первым отстраняется от меня. Нет, даже не отстраняется, просто решает заняться чем-то обыденным – смахнуть с кухонной стойки крошки хлеба или проверить, отмокла ли наконец сковородка. И все же в этом его движении слишком много иного смысла. Когда же он снова поворачивается ко мне, то мне кажется, что привычная морщина в форме перевернутой буквы «V» у него на лбу стала еще глубже, она точно высечена в коже.

– Возьми с собой Соню, – тихо говорит он. – А я пока останусь с мальчиками и постараюсь что-нибудь придумать.

– Патрик, я…

Теперь его очередь утешать, но рука, которую он кладет мне на плечо, кажется невероятно тяжелой.

– Не надо, Джин. Вообще-то, я бы предпочел оставить все… – он вздыхает, – ну, я не знаю. Наверное, я бы предпочел, чтобы мы с тобой вообще никаких отношений не выясняли. Достаточно тяжело даже просто знать. Согласна?

Я просто не знаю, что на это ответить, и старательно заталкиваю собственную боль как можно глубже, куда-то в темноту, чтобы потом, наедине с собой, во всем разобраться и почувствовать, как больно жалит ее ядовитое жало. Во всяком случае, сейчас Патрику вовсе не нужно знать о моем будущем ребенке.

– А что же ты будешь делать?

– Я же сказал: я что-нибудь придумаю. – И морщина у него на лбу, которая, как мне казалось, уж никак не может стать глубже, все-таки становится еще более глубокой и резкой.

– Что же ты можешь придумать? Ведь тебе известны их планы, верно? Эти гады хотят создать новую разновидность сыворотки, которая растворялась бы в воде. И как долго, по-твоему, мы в таком случае сумеем продержаться? В Италии или где бы то ни было еще? Ведь вскоре они добьются того, что во всем этом проклятом мире останутся только Истинные, отмеченные значком с синей буковкой.

На это у Патрика явно нет ответа.

Зато у меня он есть. И мне вовсе не нужно, чтобы Патрик с его политической прозорливостью подсказал мне то, что я и так уже поняла. И меня ничуть не обманули все эти улыбки и реверансы Моргана, все эти «Не хотите ли кофе, Джин?». Я теперь для них столь же бесполезна – или вскоре стану таковой, – как пустой тюбик из-под помады. И все кончится в тот самый момент, когда мы проведем первую экспериментальную операцию с применением новой сыворотки. Работа в лаборатории еще некоторое время будет держать меня на плаву, пока мы не проделаем первую успешную серию операций с применением сыворотки, а они окончательно не убедятся, что я им больше не нужна. А случится все примерно так.

Я буду у себя в кабинете – возможно, буду сидеть за столом, на котором нет телефона, или стоять у стены, где должно было бы быть окно, но там его нет, – и в дверь постучится Морган. Точнее, я услышу некое тихое царапанье, но это исключительно «из вежливости», потому что помешать ему войти я никак не могу, никак не могу помешать кому бы то ни было вторгнуться в мое личное пространство – ведь в двери моего кабинета нет замка.

– Доктор Макклеллан, – скажет Морган, возможно, как-то особенно подчеркивая мое научное звание, но это либо потому, что он устал его повторять, либо потому, что он может наконец вздохнуть с облегчением, ибо больше ему это мое звание произносить не придется, – прошу вас, пойдемте со мной.

И это будет отнюдь не приглашение.

Мы пойдем по тому же коридору на пятом этаже с табличками на дверях кабинетов, и Морган будет старательно перебирать своими короткими ножками, чтобы идти не просто рядом со мной, а чуть впереди, и в этом будет то ли его желание главенствовать во всем, то ли просто боязнь посмотреть мне в глаза, но, скорее всего, то и другое.

Наконец я все же спрошу у него, куда мы идем. Предстоит еще одно обсуждение? Неужели в нашей сыворотке обнаружились некие недостатки? Хотя на самом деле мне хочется спросить только одно: «Я ведь следующая, не так ли?» Но этого вопроса я так и не задам.

Если я сейчас уеду с Лоренцо, то стану Грацией Франческой Росси. Я буду делать покупки на фруктовых рынках и в мясных лавках, регулярно навещать своих родителей и заниматься любовью с человеком, который только на бумаге является моим мужем. А однажды, возможно через несколько недель или месяцев, я вернусь после приятной прогулки по улицам старого Рима и выпью стакан воды у себя на кухне, как делаю это сейчас…

И мне снова вспомнились слова Джеки, такие банальные, но такие правдивые.

– Вода, – говорю я Патрику.

Он наливает мне еще стакан воды, не понимая, что я имею в виду. Хотя я ведь и сама только сейчас все поняла.

– Что бы ты сделал, чтобы избавиться от них насовсем? – спрашиваю я. – Чтобы вернуться к тому, чтобы все было как прежде?

И снова я слышу голос Джеки:

Патрик допивает свой скотч, смотрит, сколько осталось в бутылке, и наливает себе еще на палец. В итоге мне приходится отобрать у него бутылку, иначе вся стойка будет залита виски – так сильно дрожат у него, обычно такого спокойного, руки.

– Все, что угодно, – говорит он и жадно глотает виски. – Да, все, что угодно.

«Все, что угодно» – это забавное маленькое выражение, которым слишком часто пользуются, но крайне редко воспринимают его буквально. Я бы сделал все, что угодно, лишь бы сходить с ней на свидание. Я заплачу сколько угодно, чтобы сидеть на этом концерте в первом ряду. Возьми себе все, что угодно. Мне ничего не нужно. Это выражение почти никогда не используется «на полную катушку».

Я наклоняюсь над стойкой, и теперь мое лицо совсем близко от лица Патрика, так что я чувствую в его дыхании сладковатый запах виски, а наши носы почти соприкасаются.

– А ты мог бы убить человека? – спрашиваю я.

Патрик застывает как изваяние. Он даже не моргает. И, по-моему, даже не дышит.

Мне приходится напомнить себе, что представляет собой Патрик. Тихий парень. Из числа тех, кто не хочет быть ни во что замешанным, кто всегда предпочитает рассуждать о теории, а не заниматься практикой. Этого мужчину Джеки однажды назвала «церебральным котенком» – мы с ней тогда еще жили вместе в нашей убогой квартирке в Джорджтауне с погрызенным крысами диваном из секонд-хенда и мебелью из «Икеи», с которой шпон отвалился уже через год после того, как мы ее привезли и собрали. И это также тот человек, который однажды поклялся, что в вопросах, касающихся жизни и смерти, он всегда будет действовать осторожно, и часто повторял свое обещание: «Я никогда не должен примерять на себя роль Бога».

Когда Патрик наконец обретает способность говорить, он произносит одно лишь слово:

– Да.

И в нашей неубранной, окутанной ночной тишиной кухне вдруг становится холодно.

Затем он говорит:

– Но ты же знаешь, нам совсем не обязательно…

– Вот именно, – подхватываю я.

Действительно: нам нужно только лишить их голоса.