Глава пятьдесят вторая
Что, если это девочка?
Я лежу на боку, обводя одним пальцем золотистую эмблему на обложке моего паспорта, этого невероятно дорогого подарка, уж не знаю, сколько он стоил Лоренцо, этого пропуска на выход из ада. Нашего пропуска на выход, думаю я, невольно прижимая свободную руку к своему животу. Всего час назад я вспоминала Стайрона, и вот теперь я сама, словно его Софии, которой было отпущено так мало лет жизни, лежу рядом со своим любимым мужчиной, и между нами буквально в воздухе висит необходимость принять некое ужасное, поистине Соломоново решение.
Кого? Кого мне спасать?
– Мне нужно подумать. Сколько времени ты мне даешь? – спрашиваю я, глядя в полумрак нашей спаленки.
Мы оба понимаем, что времени у нас мало. Во всяком случае, у меня его останется совсем ерунда после того, как в понедельник мы проведем свою первую операцию на реальном пациенте.
– Мы, конечно, могли бы немного затянуть проект, – неуверенно предлагаю я. – Выиграть еще несколько недель…
– А тебе этого хватит?
– Нет.
Я вдруг вспоминаю, как мы с Джеки однажды поехали на пляж – это случилось уже больше двадцати лет назад, да и пляж был отнюдь не фешенебельный, во всяком случае, не Бермуды, не Канкун или что-нибудь такое. Мы сумели тогда наскрести денег только на пару ночей в жалком мотеле, из которого даже океана не было видно. И все-таки мы старались хотя бы на несколько дней каждое лето съездить в Рехобот, где пили пиво и всей кожей впитывали солнечные лучи, стараясь за этот короткий срок избавиться от безумной усталости, скопившейся после целого года чудовищной университетской нагрузки. А в тот последний раз, когда с ней туда поехали, я под самый конец радостно сообщила ей, что сумела припрятать кое-какие денежки, и теперь мы можем задержаться еще на денек, а то и на два.
– А тебе этого хватит? – спросила Джеки, посасывая ледяную «Корону», в которую еще и четвертушку лайма выжала.
– Нет, конечно, – засмеялась я.
– Все когда-нибудь кончается, Джини. Раньше или позже. Ты же понимаешь, что невозможно вечно оставаться в радужном пузыре каникул.
Я уже не помню, остались мы тогда еще на один день в том же мотеле или наутро собрались и вернулись домой. Зато я хорошо помню, что, как только мы втащили в свою джорджтаунскую квартирку пляжные сумки с купальниками-бикини и лосьоном для загара, я сразу поняла, насколько Джеки была права: эти два или даже три дополнительных дня на пляже действительно никакого значения для нас не имели, потому что раньше или позже мы все равно оказались бы здесь, в нашей берлоге, и принялись бы выбрасывать из холодильника остатки своих неудавшихся научных экспериментов и проверять скопившуюся почту, быстро утрачивая остатки загара и снова с головой погружаясь в мясорубку академических занятий.
Да, Джеки снова оказалась права. Раньше или позже все на свете кончается.
– А знаешь, – говорю я Лоренцо, – мысль об обратной направленности наших исследований впервые пришла мне в голову, еще когда преподобный Карл предложил мне снова взяться за эту тему. Я тогда почему-то сразу подумала: а ведь он, возможно, просто придумал всю эту историю насчет падения президентского братца и некой травмы, связанной с зоной Вернике. Я, помнится, стояла у себя на кухне и никак не могла отвязаться от мысли о том, что он вполне может использовать результаты моей работы и для совсем иных целей. – И когда я об этом вспоминаю, мне становится так тошно, что я зарываюсь в подушку лицом, мечтая, чтобы она вдруг взяла и поглотила меня целиком.
– Твоей вины тут нет, – говорит Лоренцо.
Да нет, как раз есть! И виновата я не только в том, что тогда, в тот злополучный вторник, подписала контракт с Морганом, толком его не прочитав. Моя вина зародилась еще два десятилетия назад, когда я впервые не пошла голосовать, без конца повторяя возмущенной моим поведением Джеки, что слишком занята, чтобы таскаться на избирательный участок или тратить время на участие в каких-то бессмысленных маршах протеста, или малюя лозунги, или тщетно пытаясь дозвониться до своего конгрессмена.
– Скажи, что я вовсе не обязана покидать эту кровать, – говорю я Лоренцо. – Никогда, никогда.
Он смотрит на часы.
– Видишь ли, нашим подопытным мышкам нужно еще часа два. А чтобы доехать до лаборатории, нам понадобится минут сорок пять.
– Час, – уточняю я. – Мне-то уж точно. Вспомни, я не Марио Андретти.
– Значит, у нас максимум час.
Я, разумеется, тут же начинаю ныть, что я не могу, не могу. Но я могу. И на этот раз я не молчу. Я кричу – и голосом, и всем своим телом, впиваясь ногтями в простыни и в плоть Лоренцо. Я кусаюсь, я издаю громкие стоны, я царапаюсь, как дикая кошка после укола амфетамина, я выпускаю из себя все то напряжение, весь тот страх и всю ту ненависть, что накопились во мне и теперь ручьем льются прямо в Лоренцо. И он принимает все это до последней капли, хотя потом кое-что все-таки отдает обратно, когда с силой оттягивает назад мои волосы, яростно впивается мне в губы и в грудь, доводя меня до изнеможения своими поцелуями. Да, это неистовая ярость, смешанная с любовью, это наш двойной вопль, обращенный к остальному миру со всеми его грехами.
