Глава сорок седьмая

Прошло всего две минуты, но я больше уже не Джин.

Я – воровка.

Или предательница. А интересно, думаю я, какого рода наказание преподобный Карл со своей стаей Истинных Мужчин приберег для предателей или для тех, кого уличили в подрывной деятельности? В таком мире, где женщин ссылают в жуткую «сибирь», то есть в Северную Дакоту, за самые ничтожные преступления – я уж не говорю о прелюбодеянии, ну а Джеки за свою нетрадиционную сексуальную ориентацию и вовсе осуждена на пожизненное заключение в концлагере для гомосексуалистов, – наверняка должны существовать особые и весьма впечатляющие наказания для женщин, решившихся на кражу государственной тайны.

Из дома-то они меня совершенно точно увезут. И я никогда больше не увижу своих детей. Не увижу ни Патрика, ни Лоренцо.

Я пытаюсь представить себе жизнь где-то в одном из тех мест, что сидельцы обычно называют «дном» или «преисподней»; там образы близких людей и воспоминания о моей прежней жизни с каждым днем станут все больше мутнеть, выцветать, подобно старым фотографиям, на которых со временем не остается почти ничего, кроме едва различимых очертаний. А может, мне ничего этого познать и не придется. Может, последним, что я в своей жизни увижу, будет внутренняя сторона капюшона, который натянут мне на голову, закрыв лицо, и шею мою обовьет петля, или же мою обритую наголо голову плотно обхватит смазанная гелем шапочка, в которой сажают на электрический стул, или же я успею увидеть шприц с ядом и иглу, готовую вонзиться мне в вену.

Нет, это, конечно же, будет не шприц с ядом. Для предательницы такая казнь была бы слишком гуманной.

Я слышу, как настенные часы бьют двенадцать, словно отсчитывая удары моего сердца. Считать их нужды нет; каждый удар отдается у меня в ушах звоном литавр.

Но раз уж я зашла так далеко, то почему бы мне не зайти и чуточку дальше?

Забрав содержимое почтового ящика – это, собственно, один-единственный конверт, – я снова поворачиваю ключ в замке и возвращаюсь в дом. Несмотря на то что в доме тепло, даже душновато, по спине и рукам у меня пробегает дрожь, и я вся покрываюсь гусиной кожей.

У нас, конечно, пока еще не настолько плохо, как в мире Уинстона Смита, который был вынужден заползать в самый глухой угол своей однокомнатной квартирки, чтобы хоть на мгновение избежать всевидящего ока Большого Брата, следящего за ним с экрана на стене, но камеры слежения и у нас понатыканы повсюду. Вон одна над передней дверью, одна – над задней, а еще одна – над гаражом, нацеленная на подъездную дорожку. Год назад я смотрела, как их устанавливали – это было в тот самый день, когда нам с Соней надели на запястья счетчики слов. Ясное дело, постоянно наблюдать за всеми окрестными домами абсолютно невозможно – для подобного наблюдения просто не имеется достаточных человеческих ресурсов; но я тем не менее веду себя осторожно, стараюсь держаться к камере спиной и незаметно прижимаю к телу украденный конверт, проскальзывая в приоткрытую дверь. Затем, минуя гостиную и столовую, я прямиком направляюсь в наш «вспомогательный» туалет, находящийся рядом с кухней. Это, кажется, достаточно личное пространство, чтобы там не было установлено наблюдение.

В туалете я сажусь на пол, прислоняюсь спиной к стене и осторожно разгибаю лапки металлической клипсы.

Внутри точно такое же уведомление, какое я читала прошлым вечером. Далее три отдельных набора документов, прикрепленных скрепками к цветной страничке-обложке – белой, золотистой и красной. Сперва я заглядываю под белую обложку и вижу заголовок, определяющий основные цели работы нашей команды:

Далее следуют диаграммы Гатта – рабочий инструмент руководителя любого проекта, – оговоренные сроки для промежуточных отчетов и клинических испытаний, а также curriculum vitae членов команды. Здесь я ничего нового не нахожу, но замечаю, что CV Моргана занимает всего одну страницу, тогда как наши – страниц по шесть. Я снова аккуратно все складываю, выравниваю края страниц, скрепляю их скрепкой и кладу «белый» файл рядом с собой на плиточный пол туалета.

В «золотом» пакете почти то же самое, что и в «белом». И цели этой команды, обозначенные под желтым листом обложки, точно такие же:

Снова диаграммы Гатта, пять curriculum vitae с полным списком всех публикаций и академических должностей, но я никого из этих биологов и химиков не знаю; там же, естественно, и CV Моргана. Значит, они решили нас продублировать. Так сказать, содержат подопытных животных в разных загонах. Очень на них похоже. Черт побери, как же это типично для нашего нынешнего правительства! Зачем иметь только одну команду, если есть средства на две?

«Золотой» пакет ложится рядом со мной в ту же стопку, и я перехожу к Красной команде, ожидая, что это будет очередной повтор, но здесь все иначе.

Во-первых, задача у них одна-единственная:

Члены команды перечислены на следующих страницах – их шестеро, все доктора наук. Но под каждым именем указано также военное звание и род войск. Я щурюсь от резкого света, отражающегося от раковины, и вспоминаю те двери, мимо которых проходила сегодня днем, когда По вел меня по коридору к кабинету Моргана.

Одно из имен – Уинтерз – вызывает в моей памяти слабый, но отчетливый звоночек, но тут я слышу, как настенные часы в гостиной отбивают время. Час ночи.

Я осторожно складываю все три пачки в том же порядке: белая, золотая и красная. Но прежде чем снова засунуть их в конверт, я еще раз просматриваю график Гатта в «белой» стопке документов. Срок завершения проекта, цветная горизонталь основной задачи, помечен прошлым (!) годом. Точнее, 8 ноября, то есть тем днем, когда все оборудование нашей лаборатории было реквизировано.

Значит, я была права. Проект Вернике возобновлен не вчера. Это произошло семь месяцев назад.

Ноги мои отказываются стоять. Мало того, они вообще не желают слушаться и совершенно онемели от слишком долгого сидения на жестком полу, да еще и по-турецки. Теперь их словно иголками колет, и я, прислонившись к раковине, по очереди сгибаю и распрямляю коленные суставы, возвращая ногам подвижность.

– Джин? С тобой все в порядке?

Голос, доносящийся с той стороны двери, звучит довольно глухо, но это, безусловно, голос Патрика. Он стучится один раз; затем ручка на двери поворачивается.

Господи, я же не заперла дверь! Даже не подумала, что это необходимо сделать.

Я быстро включаю воду и сую конверт в узкую щель между унитазом и стеной. Когда Патрик открывает дверь, я старательно умываюсь холодной водой.

– Господи боже, детка, – говорит он, – ну и вид у тебя!

Да уж. Мое отражение в зеркале с ним полностью согласно. Смешавшись с потом, тушь с ресниц потекла и размазана вокруг глаз; хлопчатобумажная блузка, которую я надела сегодня утром, прилипла к моему телу, точно намазанная клеем; волосы отчасти свисают на лицо беспорядочными прядями, а отчасти самым непристойным образом торчат в разные стороны. Я старательно заворачиваю кран, вытираюсь полотенцем и с овечьим смирением улыбаюсь Патрику, который, похоже, совсем не так уж и пьян, зато чем-то весьма озабочен.

– Чувствую себя не очень, – говорю я. – И, по-моему, в пицце было что-то не то.

Патрик прикладывает мне ко лбу руку, прохладную, тщательно отмытую руку врача с розовой от бесконечного мытья кожей. И на мгновение перед моим мысленным взором возникают руки Лоренцо, совсем, совсем иные. И мне начинает казаться, что руки Патрика, возможно, не так уж и чисты…

– Тебя же никогда не тошнит, детка, – удивляется Патрик и прибавляет со смешком: – Ну, разве что когда ты беременна. Хотя, пожалуй, в течение всех твоих четырех беременностей и можно набрать целый год, когда ты практически единолично пользовалась нашей ванной комнатой.

Я пытаюсь засмеяться в ответ на его шутку, но голос мой звучит хрипло и совсем не весело.

– Ты ведь не… – Патрик быстро переводит взгляд с моего лица на живот и хмурится. Он не глуп, и он врач. И он хорошо умеет считать. А еще он автор учебника по эмбриологии и отлично понимает, что это невозможно, ибо наша сексуальная жизнь в последние несколько месяцев такова, что я либо забеременела три дня назад, либо залетела от волейбольного мяча на пляже.

– Конечно же, нет! – поспешно говорю я. – Нет, это, ей-богу, пицца. Странный у нее был вкус.

– Ну, хорошо. Давай-ка возвращайся в кровать. – Он берет меня за руку, выключает во «вспомогательном» туалете свет и ведет меня прочь от моей полуночной читальни.

– Сейчас приду, только воды выпью, – говорю я. – А заодно и папе позвоню, раз уж я все равно встала.

Когда шаги Патрика стихают в коридоре в направлении нашей спальни, я стремительно извлекаю злополучный конверт из временного укрытия, на цыпочках бегу к входной двери и проделываю в обратном порядке весь процесс кражи письма. Затем заглядываю на кухню, наливаю себе стакан воды со льдом и, делая небольшие глотки, по памяти набираю номер отца.

– Pronto, – говорит он, и голос его звучит незнакомо, словно это не мой папа, а какой-то дряхлый старик.

– Папа, это Джин. Как мама?

Но я уже все поняла по его внезапно состарившемуся голосу. Поняла еще до того, как он произносит уже знакомый мне диагноз «повреждение головного мозга» и говорит, что «эта та самая зона, которая начинается на букву «В», а потом жалуется: «Почему я не могу больше с ней разговаривать, Джианна?» Некоторое время он молчит и вдруг умоляющим тоном спрашивает:

– Ты ведь сможешь это исправить, Джианна?

– Конечно, смогу. – Я вкладываю в свой голос максимум уверенности, надеясь как-то замаскировать ту внутреннюю дрожь, от которой у меня сводит горло. – Скоро смогу, папа. Правда, скоро.

Затем я выпиваю еще стакан ледяной воды, большую часть которого я, правда, использую, чтобы смочить разгоряченное лицо, и бреду по коридору в нашу спальню.

Патрик опять храпит.

Я кладу ключи на ковер, рядом с его ночным столиком, и заползаю под одеяло, рассчитывая часов шесть поспать.