Глава тридцать восьмая

Дом Шэрон Рей больше похож на сарай; это исхлестанное непогодой деревянное строение, которое выглядит так, словно какой-то великан в гневе молотил по нему своей дубиной.

Я пробираюсь по двум грязноватым колеям проселочной дороги, ведущей к нему от шоссе, и сперва миную огород размером с небольшую ферму. Затем я ставлю свою машину за джипом, украшенным пестрыми наклейками с упаковок вирджинского табака, заглавные буквы в которых при внимательном взгляде складываются в слово НЕ ИСТИННЫЙ. И глушу двигатель.

Соня отстегивает привязной ремень и вылетает из машины, устремляясь к двум пасущимся козочкам.

– Эй, малышка, погоди-ка минутку, – останавливаю ее я. Все сорок пять минут, что мы сюда ехали, я объясняла ей, что те девочки, с которыми она сегодня проведет день, говорить так много, как она, возможно, не смогут, и она должна об этом помнить. Я советую ей говорить с дочерями почтальона не больше, чем она говорила в школе с другими девочками. Хотя, скорее всего, они и сами еще в школе, ведь сегодня только пятница.

Затянутая сеткой дверь, болтающаяся на петлях, со стуком распахивается, и в то же мгновение на покосившемся крыльце появляется Шэрон Рей. На ней потертый комбинезон и хлопчатобумажная рубашка в клетку; голова повязана голубой банданой, стянутой узлом на макушке и придерживающей ее распущенные волосы. Рукава рубашки закатаны, и видно, что руки у Шэрон очень сильные, мускулистые, как у мужчины; в одной руке у нее гаечный ключ, а в другой хозяйственное пластмассовое ведерко.

Шэрон Рей запросто могла бы в наши дни сыграть роль «клепальщицы Рози», если бы Рози было лет сорок, она была бы чернокожей и носила на запястье серебристый счетчик слов.

Шэрон улыбается нам с крыльца, затем кладет гаечный ключ, ставит ведро, спускается на землю и мимолетным жестом, слегка склонив голову к правому плечу, приглашает нас пройти к еще одному строению, стоящему несколько поодаль, но выглядящему, пожалуй, даже несколько лучше, чем их жилой дом. Мы молча направляемся к этому сараю следом за хозяйкой, и Соня возбужденно таращит глаза и все время вертится, потому что по двору свободно бродят козы, куры и даже три мохнатых альпака.

– Это кто? – спрашивает она, указывая на альпака.

– Ш-ш-ш, – я прижимаю палец к губам.

Шэрон, оглянувшись, снова улыбается, но не произносит ни слова, пока мы не входим в сарай. С легкостью отодвинув здоровенную деревянную балку засова толщиной с мужское бедро, она распахивает дверь, и меня чуть не сбивает с ног мощная волна деревенских ароматов – сладкий запах свежего сена и отнюдь не столь сладкий запах конского навоза.

– А что, всегда неплохо с утра взбодриться запахом конского дерьма, – говорит Шэрон. – Да его тут и немного совсем. – И, словно спохватившись, поправляется: – Ох, извините. Я хотела сказать, конских какашек. Я иногда забываюсь.

– Да все нормально. – Я и сама никогда не принадлежала к числу людей, которые как-то особенно тщательно выбирают слова в присутствии детей.

– Так ты, значит, Соня? – Шэрон наклоняется, берет мою дочь за левую руку и большим пальцем проводит по тому месту, где должен быть счетчик. – А меня зовут миссис Шэрон, и, по-моему, мы с тобой скоро подружимся. Ты лошадей любишь?

Соня кивает.

– Пользуйся словами, девочка. У тебя ведь есть такая возможность, верно?

– Но я ей сказала… – пытаюсь объяснить я, но Шэрон не дает мне закончить.

– Вас, верно, удивляет, чего это я так разболталась? – И она, с легкостью расстегнув свой серебристый браслет, снимает его с руки и отшвыривает в сторону. – Не волнуйтесь, он фальшивый. Мне его Дэл еще в прошлом году изготовил – разобрался, как можно снять настоящий счетчик, и сразу на меня этот надел. А потом и еще три таких сделал – для наших девочек. – И Шэрон снова поворачивается к Соне, заводя разговор о животных, словно ничто из того, о чем она мне только что сообщила, особого внимания не заслуживает и уж точно не может быть интересней ее питомцев. – Вон тот, в заднем стойле, это Катон. Рядом с ним Менкен. А вон ту чалую кобылу со здоровенной, как у быка, головой, что в сторонке стоит, зовут Аристотель. Может, хочешь подойти и с ними поздороваться, а я пока с твоей мамой поговорю.

Соне дважды предлагать не нужно, и она бегом бросается к стойлу Аристотель.

– Она ведь не укусит девочку? – спрашиваю я, кивая в сторону кобылы.

– Пока я сама ей не велю, – успокаивает меня Шэрон и замечает: – Вид у вас уж больно удивленный, доктор Макклеллан.

– Джин. Просто Джин. И, если честно, я просто потрясена!

– На самом деле мой Дэл – самый настоящий инженер, но в обличье почтальона. Он все здесь так здорово устроил, словно мы всем законам следуем и все такие милые и тихие. Хороший он человек, мой Дэл, хоть и был обыкновенным городским белым парнем. Подойдите-ка сюда, я вам еще кое-что покажу. – Она ведет меня мимо Катона и Менкена – странные имена для лошадей, думаю я; впрочем, все же не настолько странные, как у этой кобылы, которая носит имя древнегреческого философа, да к тому же мужчины. А Шэрон между тем открывает дверь в заднее помещение, где у Дэла мастерская.

Собственно, это не столько мастерская, сколько научная лаборатория, хотя она и представляет собой полную противоположность всем тем лабораториям, какие мне доводилось видеть. Большая часть имеющихся здесь приборов и приспособлений выглядит так, словно они собраны из разрозненных деталей от всяких радиол, проигрывателей и кухонных машин. Справа от меня, например, выпотрошенный старый слайд-проектор, а слева на идеально чистом рабочем столе целых пять телевизионных пультов времен 1980-х, их внутренности тоже аккуратно разложены рядами.

– Что он здесь мастерит? – спрашиваю я.

– Так, кое-что. Чинит, лудит, паяет.

– Зачем?

Шэрон с удивлением на меня смотрит.

– А вы как думаете? Посмотрите-ка на меня хорошенько, Джин. Я же черная женщина.

– Я это заметила. И что?

– А то! Сколько, по-вашему, еще времени потребуется преподобному Карлу и его пастве из этих Истинных Синих Овец, чтобы они додумались до того, что не только женщину и мужчину Господь создал различными, но и людей с черной и белой кожей? Неужели вы думаете, что они оставят в покое такие смешанные браки, как наш? Что они и впредь будут позволять черным и белым совокупляться? Если вы и впрямь так думаете, значит, вы не так умны, как мне показалось.

Я чувствую, что краснею, и лепечу в ответ:

– Я никогда об этом не задумывалась…

– Конечно, никогда. Слушайте, не хочется вас обижать, а все же вы, белые девушки, беспокоитесь только о том… в общем, вы беспокоитесь только о себе любимых. О белых девушках. Ну а у меня куда более серьезные поводы для беспокойства, чем те сто слов, которые мне на день положены. У меня ведь еще и дочери есть. Но пока что мы заставляем их посещать эту их школу, как полагается. Мы вообще все делаем так, чтобы не особенно к себе внимание привлекать, особенно по выходным. Но это только до тех пор, пока мы не придумаем, как отсюда выбраться и, главное, как границу пересечь. Только мы с Дэлом хорошо знаем: что-то грядет. Думается, через годик-другой здесь появится кое-что поинтересней отдельных школ для Истинных мальчиков и Истинных девочек. И уж конечно, эти новые школы – как и нынешние – равноценными ни в коем случае не будут.

В голосе Шэрон не слышно ни особых эмоций, ни жалости к себе, в нем лишь холодная, ясная наблюдательность; да и рассуждения свои она излагает так спокойно, словно это кулинарный рецепт или сводка погоды на завтра. Зато с меня пот катится градом.

– Так или иначе, – говорит Шэрон, открывая холодильник и доставая оттуда пучок толстеньких морковок, – а вам пора на работу. – Морковками она угощает лошадей, показывая Соне, что морковку надо держать на ладошке, вытянув перед собой руку, тогда лошадь аккуратно возьмет угощение, не прихватив заодно и пальцы. – Может, вы поедете, а мы с Соней тут немного делом займемся? Кстати, у вас уже есть какие-то соображения насчет того, когда это ваше волшебное средство готово будет? Мне бы очень хотелось с матерью поговорить. Ну да, конечно, это не моя мать, а Дэла, так ведь другой-то у меня теперь нет.

– Да, и мне бы тоже очень хотелось с ней поговорить. – И я рассказываю Шэрон о том, что случилось с моей мамой и с ее аневризмой.

– Ох, Джин, похоже, у нас с вами одна и та же беда, – вздыхает Шэрон и берет Соню за руку. – Не завидую я вашему положению. Ведь стоит вам это чудодейственное средство придумать, и чертов браслетик мигом к вам вернется. А если вы это свое лекарство создать не сумеете, так ваша мама по-прежнему будет чепуху молоть. Либо одно, либо другое – у клиента только один выбор, как мой папа говаривал.

– Я, наверное, смогу сделать операцию вашей маме уже где-нибудь в начале следующей недели. Скажем, во вторник?

– Вот это и впрямь было бы здорово.

Мы обмениваемся телефонами, и Шэрон спрашивает, будет ли удобно, если Дэл позвонит после этих выходных.

– Между прочим, вы уж постарайтесь никому не рассказывать о том, что я вам тут наговорила, хорошо? – говорит она. – Дэлу ведь и правда есть что терять. Он же у них связной, у групп сопротивления. И мне совсем не хочется, чтоб он в беду попал. Или еще кто.

– Значит, сопротивление все-таки существует? – Ах, как сладко звучит само это слово!

– Милая моя, сопротивление существует всегда. Вы разве в колледже не учились?

Мы бредем обратно к дому, и эта женщина, идущая рядом со мной, кажется мне все больше и больше похожей на Джеки. Я легко могу себе представить, как она идет в толпе демонстрантов с плакатом в руках или участвует в сидячей забастовке; да, может, она уже и участвовала во всем этом, пока я сидела дома, уткнув нос в книгу, а на улицу выходила вместе с Патриком исключительно для того, чтобы впихнуть в себя какой-нибудь чизбургер, и всегда круглыми от удивления глазами смотрела на очередной митинг протеста на кампусе. Я искоса смотрю на Шэрон, на ее грубые башмаки, перепачканные засохшей землей, на ее старый рваный комбинезон и чувствую грязной именно себя.

– Я заберу Соню в шесть, если это не слишком поздно, – говорю я, целуя дочку на прощанье.

– Отлично. К этому времени мы и будем вас ждать.

Я еду на прием к врачу и думаю о Дэле, о моем мистере Почтальоне, который выполняет обязанности связного для некой подпольной группы, борющейся с Движением Истинных. И мне вдруг становится весело.

Этим подпольщикам почтальон точно очень даже кстати.