Глава тридцать третья

– Выяснила что-нибудь интересное? – спрашивает Патрик, когда я возвращаюсь на кухню.

Я всегда плохо умела скрывать что-то от других. Малейший намек на ложь – и мои губы сами начинают улыбаться, а глаза косить. Однажды – в кои-то веки! – я попыталась устроить Патрику сюрприз на тридцатилетие, подключив только его секретаршу и пару надежных ребят с работы. И вот наконец торжественный день настал, и Патрик выглядел настолько изумленным, словно на него с неба бомба упала.

И я думала: «Боже, какой успех!!!» И была в этом уверена вплоть до следующего утра, когда Эван Кинг случайно проболтался, и я поняла, что мой муж давно обо всем знал и просто устроил для меня это грандиозное шоу.

– Я все прочитал по твоим глазам, детка, – сказал Патрик, когда я пристала к нему с расспросами. – Слава богу, что ты не нуждаешься в постоянной проверке благонадежности у представителей госбезопасности.

Ну и все. Больше никаких вечеринок-сюрпризов.

Патрик поворачивается от плиты ко мне и снова спрашивает:

– Хорошие новости?

– Что?

– Хорошие новости? Твои родители тебе что-нибудь интересное сообщили?

И я чувствую, как меня покидает тяжкий страх, сползая по спине и превращаясь в лужицу на плитках кухонного пола.

– Хм… Да, пожалуй, новости неплохие. Папа продал свой магазин какой-то сетевой компании.

– Пора старику на пенсию, – говорит Патрик и зачерпывает ложкой овощное рагу, которое тушит в сотейнике. – Вот. Попробуй и скажи, что еще туда нужно положить.

– Очень вкусно! – хвалю я рагу, хотя, по-моему, оно совершенно невкусное. Впрочем, для меня теперь ничто не имеет прежнего вкуса и запаха. Мне кажется, что красное вино, которое Патрик наливает в бокалы, пахнет прогорклым маслом, а от мяса – по-моему, это цыпленок, хотя с тем же успехом это может оказаться и баранья печенка, – по кухне и столовой расползается дьявольская вонь. В принципе после работы я должна быть голодна как волк, но я ни малейшего голода не чувствую. – Стивен еще не вернулся? О! Помянешь черта…

Входит мой старший сын, как всегда громко хлопая задней дверью дома. Соня радостно ему улыбается, близнецы тоже. Мы с Патриком еще только собираемся сказать «Привет!», но Стивен, словно не замечая нас, проходит мимо всех и даже, как ни странно, мимо холодильника и прямиком направляется по коридору в свою комнату. Лицо у него пылает странным румянцем: на щеках и на шее словно расцвели какие-то красные пятна. И вид у него на редкость понурый, словно ему добрых тридцать семь, а не семнадцать и на плечи ему обрушилась вся тяжесть мира.

Вот тут-то и выявляются все сложности отношений между детьми и родителями – они словно упакованы в оболочку из одного мрачного, сердитого подростка.

– Пойду-ка я поговорю с ним, – говорю я Патрику, чувствуя, что мне к тому же просто необходимо передохнуть от запахов пищи, пока мои органы обоняния окончательно не взбунтовались, – а ты пока попроси Соню рассказать тебе, как она победила в карточной игре.

Из комнаты Стивена доносится такая громкая музыка, что у меня еще в коридоре буквально все кости начинают трястись. Я стучусь, но ответа нет. Но я снова стучусь, и наконец раздается раздраженное ворчание: «Входи».

– Ты здоров, мальчик? – спрашиваю я, всовывая нос в приоткрытую дверь.

Что за мелодию он там слушает, не разобрать – один сплошной фоновый шум.

– Да, – мрачно роняет он.

– В школе ничего не случилось?

– Нет.

– А как там Джулия?

– Хорошо.

– Ужинать будешь? Уже почти все готово.

– Да, ща приду.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и тут Стивен вдруг разражается цепью коротких отрывистых слов.

– Мам? Вот если б кто-то, кого ты знаешь… а может, даже и по-настоящему любишь… совершил гнусный поступок, ты бы… настучала на него?

М-да… ответ придется как следует обдумать.

Когда-то я наверняка сказала бы «да». Заметил, у кого скорость больше 60 поблизости от школы, запиши номер машины. Увидел в «Уолмарте», как кто-то из родителей ударил своего ребенка, – позови полицию. Стал свидетелем ограбления соседей – немедленно сообщи об этом. На каждое действие должно быть соответствующее противодействие. Только не теперь. Теперь противодействие, может, и найдется, вот только соответствующим его, черт возьми, никак не назовешь. Я же знала насчет Энни Уилсон и ее любовника, который приезжал к ней на синем пикапе и не давал себе труда даже в дом войти незаметно, через заднюю дверь. И я прекрасно знаю, что Лин Кван, которая сейчас живет у брата, принадлежит к числу тех женщин, которые предпочитают представительниц одного с ней пола. Я знаю также, что если бы я тогда – выражаясь словами Стивена – «настучала бы» на Энни Уилсон, то потом вряд ли смогла бы по утрам видеть в зеркале собственную омерзительную физиономию. А уж мысль о том, чтобы донести на Лин, для меня и вовсе абсолютно недопустима, что бы там преподобный Карл и его клика Истинных ни твердили насчет преступности однополой любви.

– Это зависит от многих вещей, – наконец отвечаю я. – А что?

– Да не важно, я просто так спросил. – Стивен вдруг вскакивает с кровати. – Я, пожалуй, быстренько душ приму, хорошо?

Он вихрем проносится мимо меня и исчезает в ванной, а я продолжаю слушать безвкусную электронную музыку – хотя это современная переработка какой-то старой песни, слова которой, пожалуй, не слишком хорошо сочетаются с идеями, изложенными в учебнике «Основы современной христианской философии», или с кодексом Истинного Мужчины, или с извращенным видением мира Карла Корбина, – и чувствую, что меня вновь охватывает дрожь как предвкушение близкой беды. И беда эта неумолимо надвигается на меня, выдавливая воздух из легких, заставляя не дышать, не существовать, не жить…

Нет, это абсолютно невозможно, убеждаю я себя; Стивен никак не мог узнать о наших с Лоренцо отношениях. Никоим образом. Мы были чрезвычайно осторожны тогда, в тот последний раз, когда случайно встретились на Восточном рынке, а потом ехали по запруженным автомобилями улицам в свою «крабью нору», и я всю дорогу проторчала на полу, скорчившись под задним сиденьем. К тому же это было в марте, и Стивен наверняка находился в школе на занятиях.

Тревога и усталость наваливаются на меня одновременно, тяжелые, как мешки с кирпичами, и я уныло тащусь вниз, на кухню, чтобы помочь Патрику.

А Патрик по-прежнему что-то насвистывает.