Глава двадцать пятая

Мой кабинет – это нечто среднее между первобытной пещерой и монашеской кельей, но, пожалуй, менее роскошный, чем келья, если учесть, что туда втиснуты сразу два рабочих стола и несколько стульев. Кроме того, в нем отсутствует нормальное окно, если, конечно, не считать окном узкую стеклянную панель в верхней части двери, отчего мое рабочее место напоминает закрытый садок для рыбы или аквариум. На одном из столов я вижу шарф и сумочку, оба весьма поношенные, и сразу узнаю в них вещи Лин.

Морган пропускает меня в кабинет и уходит, чтобы я могла «освоиться». Но обещает вернуться через несколько минут и самолично провести меня по всей лаборатории, а заодно выдать мне пропуск и показать, где находятся ксероксы и принтеры. Теперь мне окончательно понятно, что любое мое действие здесь будет происходить под наблюдением еще чьих-то глаз.

Как ни странно, меня это совершенно не трогает. Мне было достаточно одной лишь мысли о том, что я снова увижу Лин, смогу поговорить с ней, поработать с ней вместе, и эта мысль приводит меня в такой восторг, какой, должно быть, испытывает юная школьница, когда ее впервые на балу приглашают потанцевать.

– О господи! – доносится от дверей еле слышный шепот, больше похожий на вздох.

Лин Кван – женщина крошечная. Я часто говорила Патрику, что она вполне могла бы уместиться в одной моей штанине – а ведь и я не великан, во мне всего пять с половиной футов роста, да и вешу я 120 фунтов, но исключительно благодаря строгой диете, которую я соблюдаю последние месяцы. У Лин все маленькое – ее голосок, ее миндалевидные глаза, ее аккуратный гладкий «боб», едва прикрывающий мочки ушей. Когда я смотрю на грудь и попку Лин, то чувствую себя натурщицей Питера Поля Рубенса. Зато мозг Лин – это поистине Левиафан серого вещества. Он и должен быть таким; Мичиганский технологический институт просто так двойную докторскую степень не присуждает.

Как и я, Лин – нейролингвист. Но, в отличие от меня, она еще и настоящий врач, точнее хирург, занимавшийся устранением нарушений в работе головного мозга. Однако пятнадцать лет назад, когда ей было уже порядком за сорок, она решила оставить врачебную практику и переехала в Бостон. А через пять лет получила сразу два докторских диплома – один по проблемам когнитивности, а второй по лингвистике. Если кто и способен заставить меня почувствовать, что я самая отстающая ученица в классе, так это Лин.

И за это я ее просто обожаю. Она всегда устанавливает планку где-то на высоте Эвереста.

Лин делает шаг ко мне и опускает глаза, уставившись на мое левое запястье.

– Ты тоже, да? – Затем она заключает меня в «медвежьи» объятия, если, конечно, можно так выразиться, поскольку она гораздо ниже меня ростом и вообще существенно мельче, так что эти «медвежьи» объятия больше походят на объятия куколки Барби.

– Да, и я тоже, – говорю я, смеясь и плача.

Она очень долго, чуть ли не час, не выпускает меня из объятий. Потом, чуть отступив назад, оглядывает меня с головы до ног и говорит:

– А ты все такая же. Даже, пожалуй, еще помолодела.

– Что же удивительного, все-таки целый год не работала, а это, как оказалось, творит чудеса, – пытаюсь отшутиться я.

Но шутка не срабатывает. Лин качает головой и, подняв руку, показывает мне крошечное расстояние между двумя пальцами – большим и указательным.

– Вот настолько я была близко от поездки в Малайзию, к семье. Вот настолько. – Она растопыривает пальцы, и они становятся похожи на морскую звезду. А потом выдыхает: – И все, конец. В один треклятый день все исчезло.

– Выражаешься, как королева, – снова пытаюсь пошутить я. – Если не считать слова «треклятый».

– Не обманывай себя. Даже Елизавета II умеет ругаться. А, кстати, тебе уже кто-нибудь рассказывал о последней модели этого наручного монстра? – Последнее слово в ее устах звучит как «мон-ста», звук «р» почти не слышен и элегантен.

– Мне об этом не просто рассказали. – И я поведала Лин о своем восьмичасовом эксперименте с усовершенствованным счетчиком слов. – Знаешь, если бы мне пришлось прочесть эту хрень еще раз, я бы скорее язык себе отрезала.

Лин садится на стол, болтая голой ногой в воздухе, затем вскакивает, проверяет, не стоит ли кто за дверью, и почти шепотом говорит:

– Ты ведь понимаешь, Джин, что они их снова на нас наденут? Понимаешь ведь, правда? Причем сразу, как только мы работу завершим.

– Мы совершенно не обязаны в ближайшее время ее завершать, – говорю я, повернувшись к двери спиной. – Мы, может, и могли бы, но не обязаны. – Я беру в руки ее шелковый шарф. – Скажи, ты ведь не стала носить это на голове?

– А ты как думаешь?

Я думаю, что – как выражается сама Лин – легче, черт побери, увидеть свинью с крылышками, чем ее в таком шарфе, и эти мои слова все-таки вызывают у нее смех.

Затем она снова становится серьезной.

– Нам нужно срочно что-то придумать, Джин. Нужно сделать еще что-то помимо работы над проектом Вернике.

– Ясное дело, нужно. Например, полностью изменить действие сыворотки и залить ее в водопровод Белого дома. Как ты насчет этого? – Говоря так, я прекрасно понимаю, что это еще менее вероятно, чем заставить Лин носить на голове этот дурацкий шарф, а на воротнике – значок с синенькой буквой «И».

– А что, идея вообще-то неплохая, – говорит она. И я не могу понять, то ли в ее голосе звучит сарказм, то ли одобрение.

Она спрыгивает со стола, берет меня за руку и предлагает:

– Пойдем-ка выпьем по чашке эспрессо, пока Морган не вернулся.

– У них здесь что же, и кофейная машина есть? – удивляюсь я, но позволяю ей увлечь меня куда-то по коридору с серыми стенами. Все рабочие места, как и кабинеты, мимо которых мы проходим, пусты.

– Нет. Но у Лоренцо есть его собственная маленькая кофеварка.