Глава двадцать четвертая

Как же давно я не включала свой ноутбук! Боюсь, батарея у него окончательно села и этот год бездействия отправил его в такое же состояние сонного молчания и бездействия, в какое была погружена я. Но он послушен, как старый друг, ждущий телефонного звонка, или как пес, терпеливо сидящий у двери, пока хозяин не вернется домой. Я провожу пальцем по гладким клавишам, стираю пыль с экрана и стараюсь взять себя в руки.

Все-таки год – это довольно долго. Черт возьми, когда у нас в доме как-то на два часа отключился Интернет, это всем показалось чем-то вроде конца света.

Восемь тысяч семьсот шестьдесят часов – это на целую жизнь дольше, чем те два часа; вот почему мне нужна еще минутка, чтобы прийти в себя, а потом выйти из дома, завести свою «Хонду» и следом за Морганом поехать в лабораторию, где отныне и буду проводить по три дня в неделю до тех пор, пока нам не удастся привести в порядок президентского братца.

Эта минутка мне нужна также и для того, чтобы быстренько просмотреть те свои файлы, которые я всегда тайком копировала и держала дома, чтобы не таскать одни и те же материалы туда-сюда из своего рабочего кабинета в университетском кампусе. Среди них есть, например, кое-какие данные, которые мне не хотелось бы показывать Моргану, пока я не переговорю с Лин.

Верхняя папка – это именно то, что мне нужно; на обложке у нее красная буква «Х». Патрик уже уехал на работу, а Морган вышел, уселся в свой «Мерседес» и кому-то звонит – наверное, преподобному Карлу, чтобы похвастаться, какую фантастическую команду ему удалось собрать. В общем, пока что я осталась одна в этой практически нежилой комнате, отделанной деревянными панелями, где негромко бормочет вставленный в окно кондиционер, а по стенам размещено – ну, не знаю точно – что-нибудь около пяти миллионов фунтов книг. Книги, конечно, столько не весят, но наваленные грудами стопки бумаг и академических журналов и впрямь выглядят как самые настоящие горы.

Стоящим здесь раскладным диваном мы не пользовались уже года полтора – со времен приезда нашего последнего гостя. А больше к нам никто и не приезжает. Зачем? Как-то раз мы попытались пригласить на обед наших старых друзей, с которыми я познакомилась, когда Стивен был еще в пеленках, но за столом все выдержали не больше часа: мужчины разговаривали друг с другом, а женщины молча смотрели в свои тарелки с лососиной. И в итоге все решили разойтись по домам.

Подтащив к себе подушку в дешевой вельветовой наволочке, я засовываю внутрь папку с красной буквой «Х», даже не пытаясь вытряхнуть оттуда крошки от крекеров, кусочки попкорна и случайно завалившиеся монетки.

То, что хранится в сером почтовом конверте, лоснящемся от бесчисленных прикосновений моих собственных рук, – результат той работы, которая, когда я сама буду к этому готова, заставит афазию Вернике повернуть вспять. Я думала о том, чтобы найти более подходящее и надежное место для хранения этих результатов, но пришла к выводу, что, учитывая количество скопившегося за год мусора между подушками дивана, на котором никто не спит, в этом нет особой необходимости.

Никто, даже Патрик, не знает, что мы, по сути дела, уже пересекли ту грань, которая отличает понятие «проект закрыт» от понятия «проект завершен»; хотя, по-моему, Лин и Лоренцо что-то такое подозревали.

За день до того, как Томас и его вооруженные электрошокерами люди в первый раз за мной явились, я как раз просматривала одну свою лекцию о речевых процессах и их связи с задней долей левого полушария головного мозга – с той его зоной, где встречаются височная и теменная доли, то есть с зоной Вернике. Темой лекции были речевые нарушения, связанные с повреждениями столь сложного узла в коре головного мозга, а потому большинство моих студентов записались на участие в этом семинаре, и в тот день аудитория была набита битком; пришли также мои коллеги и коллеги моих коллег, пришел наш декан, приехали исследователи из других городов, заинтригованные тем последним прорывом, который удалось осуществить нашей группе. Пока я выступала, Лин и Лоренцо сидели в заднем ряду.

Они, должно быть, заметили, как заблестели мои глаза, когда я, одно за другим меняя на экране изображения различных отделов головного мозга, подобралась наконец к заветной зоне. Собственно, изобретение сыворотки, которую мы намеревались использовать для борьбы с афазией Вернике, было плодом не только моих усилий. Да и положительного результата можно было бы добиться только с помощью «интерлейкина-1», который давно уже применяется для снижения болевых ощущений при ревматоидном артрите; необходимо было также использование стволовых клеток младенцев, которые увеличили бы пластичность головного мозга пациента и способствовали бы более быстрому восстановлению его функций. Одним из моих вкладов – наших вкладов – в борьбу с афазией Вернике было определение той конкретной точки, где следовало вводить сыворотку в мозг, не опасаясь ее возможного пагубного воздействия на те зоны коры головного мозга, что расположены рядом с зоной Вернике.

Однако у нас в рукаве был припрятан и еще один, возможно самый главный, козырь. Прошлой весной как-то утром в среду, когда вишни в садах словно взорвались цветом, создавая чрезвычайно фотогеничный пейзаж для любителей фотографироваться, и Вашингтон, как и каждый год, начали заполнять толпы туристов, Лоренцо затащил меня к себе в кабинет.

Конечно же, сперва он меня поцеловал. Я и сейчас помню горьковатый вкус эспрессо у него на губах. Странно, как поцелуй способен даже горечь превратить в сладость.

Он целовал меня страстно и долго – так целуются любовники, особенно если поцелуи украдены или достались дорогой ценой, – но потом вдруг оторвался от меня и улыбнулся.

– Погоди, я еще не закончила работу, – сказала я.

Он смерил меня взглядом с головы до ног, от «вдовьей морщинки» у меня на лбу до черных лакированных туфелек, которые я недавно стала носить на работу вместо куда более удобных лоферов.

– Я тоже, – сказал он. – Но у меня есть для тебя один сюрприз.

Мне страшно нравились сюрпризы Лоренцо. Они мне и сейчас нравятся.

И пока я спускалась с высот нашей страсти, он расчищал место на столе, швыряя в сторону папки и журнальные статьи, а потом выложил там искомые материалы.

– Вот. Проверь-ка заодно для меня все цифры.

Статистика выглядела очень хорошо. Отличные значения «р» и само построение экспериментальных данных свидетельствовали о том, что со статистикой у Лоренцо все в порядке. А вообще эти данные я воспринимала с таким восторгом, словно это вода и манна небесная, посланные Робинзону Крузо на его необитаемом острове.

– Ты уверен? – спросила я, еще раз просматривая данные.

– Вполне. – Он стоял у меня за спиной, обнимая меня за талию обеими руками, и его пальцы, точно пятиногие пауки, украдкой подползали к моим грудям. – Во всяком случае, кое в чем.

В университетском кампусе мы с ним до сих пор ничем таким не занимались. Не пили, так сказать, из священной Чаши Грааля, то есть до самого конца не доходили, только целовались и ласкали друг друга в кабинете Лоренцо или в моем, заперев дверь на ключ. А однажды он проник следом за мной в факультетскую душевую и – просто стыдно в этом признаваться – довел меня до оргазма всего лишь с помощью пальца. После семнадцати лет брака и четырех родов много времени на это не потребовалось.

Вот и теперь он, должно быть, почувствовал, что во мне разгорается желание, потому что сразу меня отпустил и дал мне возможность как следует прочитать текст.

– Черт побери! – воскликнула я. – Неужели тебе все-таки удалось выделить этот белок?

Мы как раз бились над решением этой последней задачи, пытаясь выделить некую биохимическую субстанцию, которая, как мы знали, у одних людей есть, а у других отсутствует. Лоренцо собрал данные, обследовав более двух сотен человек и пытаясь выделить некий возможный индикатор, способный предсказывать речевые способности индивида. Он назвал свой проект «проектом Киссинджера». Разностороннее образование и обширные знания Лоренцо как в области биохимии, так и семантики делали его поистине незаменимым для поисков связующего звена между талантом красноречия и химией мозга.

– У тебя карта, а у меня ключ, дорогая. – И руки Лоренцо скользнули вниз, за пояс моей юбки.

– Как ты насчет того, чтобы немного потренироваться в отпирании замка? – спросила я. Лоренцо всегда пробуждал во мне глубоко затаенное кокетство. – Скажем, через некоторое время?

– Чуть позже. На том же месте.

У нас был маленький домик – Крабья Норка, как мы его называли, – в Энн-Арундель-каунти на берегу Чесапикского залива, то есть достаточно далеко от того бунгало в пригородах Мэриленда, где я жила с Патриком и детьми. О существовании этого убежища никто не знал. Лоренцо арендовал его на свое имя еще два месяца назад.

Но сейчас нам, конечно, лучше бы туда не ездить. Впрочем, Лоренцо наверняка уже отказался от этого домишки.

Я укладываю ноутбук и папки – все кроме одной – в старый портфель, с которым ходила еще в те времена, когда вместе с Джеки училась в аспирантуре, и выхожу из дверей с приятной улыбкой на лице, которая, надеюсь, поможет мне скрыть от Моргана истинную причину моей задержки. Я вообще хочу этим летом купить себе как можно больше времени, постаравшись растянуть работу на максимально возможный срок, чтобы успеть вернуть Соню в нормальное русло.

Сидя в машине и направляясь из нашего деревенского Мэриленда в перенаселенный Вашингтон, округ Колумбия, я думаю о том, что физическая локация исследуемого недуга мной найдена, а работа Лоренцо над вербальной и семантической беглостью речи позволит идентифицировать тот белок, который в этом участвует. Я и раньше это знала, Лин и Лоренцо, естественно, тоже, но Моргану знать об этом вовсе не обязательно. Пока что.