Глава шестнадцатая

Почитав перед сном Соне и какое-то время полежав с нею рядом, я дожидаюсь того момента, когда ее дыхание становится ровным – верный признак того, что она крепко спит, – и возвращаюсь в свою спальню. В нашу спальню. Хотя сегодня она полностью в моем распоряжении, потому что Патрик все еще у себя в кабинете, хотя уже скоро полночь. Вообще-то он крайне редко засиживается за работой так поздно.

Сегодня я размышляю о мужчинах.

Когда я укладывала близнецов в постель, Стивен по-прежнему сидел в гостиной – смотрел телевизор, поедая мороженое, и слушал какую-то беседу преподобного Карла с телезрителями. Видимо, мой сын считает этого человека героем и образцом для подражания. А что, они составили бы отличную парочку: оба весьма упорны в своих стремлениях и убеждениях, оба считают необходимым вернуться к былым временам, к той эпохе, когда мужчины были настоящими мужчинами, а женщины – настоящими женщинами, и, черт побери, глори-глори-аллилуйя, все было гораздо проще и лучше, когда каждый знал свое место. Я не могу ненавидеть Стивена только потому, что он поверил в нечто абсолютно неправильное, даже если мне ненавистно то, во что он верит.

Но ведь не все такие, как он; есть и совсем другие люди.

Вскоре после того, как Соня отпраздновала свой пятый день рождения и всех нас «оснастили» этими чертовыми счетчиками, я позвонила домой своему гинекологу, приготовив тщательно составленный список вопросов на этаком «пиджине», то есть максимально упростив предложения, избегая союзных слов и определений и вообще стараясь как можно быстрее добраться до сути. Я уже понимала, что записывающее устройство в моем браслете выловит каждое словечко, даже произнесенное еле слышным шепотом.

Бог его знает, что я ожидала от нее услышать? Да и что она, врач, наблюдающий меня более десяти лет, могла сказать? Возможно, мне просто необходимо было помолчать с ней вместе. Мне нужен был партнер по молчанию. А может, я просто хотела услышать, до какой степени и ей все это осточертело.

Доктор Клаудия сняла трубку, выслушала меня, и я услышала, как она издала негромкий стон, а потом в трубке раздался голос ее мужа:

– И кто же, по-вашему, в этом виноват?

Я стояла посреди кухни и молчала; мне хотелось все ему объяснить, но из осторожности я продолжала молчать, а он все говорил и говорил: мы слишком часто устраивали марши протеста, мы писали слишком много писем, выкрикивали слишком много всяких слов…

– Все это сделали вы, женщины. И вам необходимо дать хороший урок, – наконец заявил он и повесил трубку.

Я больше не стала звонить ей, не стала спрашивать, как им удалось заставить ее молчать. Может быть, они с топотом ворвались прямо в ее рабочий кабинет, а может, сперва заполонили ее кухню, а потом засунули ее вместе с дочерьми в микроавтобус, куда-то повезли и в плохо освещенной комнате с серыми стенами подробно объяснили, каково будет отныне их будущее. Затем надели на каждую блестящий браслет и отправили восвояси – пусть готовят еду, наводят порядок в доме и вообще ведут себя как Истинные Женщины, всегда готовые оказать мужчинам поддержку. И пусть как следует запомнят этот наш общий урок.

Доктор Клаудия сама ни за что и никогда не прицепила бы к воротнику такой значок, я в этом уверена; и я не сомневаюсь, что она сопротивлялась, но знаю также, что она его по-прежнему носит. Как, по всей видимости, и ее дочери, как и наша юная соседка Джулия Кинг. Я давно знаю Джулию и помню, как еще совсем недавно она носила низко посаженные джинсы и вызывающе короткие топики, как она гоняла на своем байке по улицам, на полную мощность врубив свой MP3-плеер и с наслаждением подпевая группе «Dixie Chicks»; я помню, как она, подловив меня в саду, начинала рассказывать, до чего странно в последнее время ведет себя ее мать, и удивленно округлив глаза, говорила, что не может понять, как можно верить всей этой чепухе и нелепице насчет «Истинных» мужчин и женщин. А года полтора назад Джулию выследил отец; он застиг ее как раз за разговором со мной, схватил за руку и потащил за собой к задней двери дома, затянутой сеткой.

Я до сих пор помню, как она тогда кричала и плакала – наверняка Эван сильно ее избил.

Я слышу, как со скрипом открывается дверь кабинета и в коридоре раздаются шаги Патрика. Он явно направляется не в спальню, а на кухню. Вообще-то я могла бы тоже пойти туда, налить нам обоим чего-нибудь покрепче и рассказать о послеобеденном разговоре со Стивеном. Да, конечно же, мне следовало бы пойти и поговорить с Патриком; я прекрасно это понимаю.

Но не пойду.

Патрик в моей классификации – третий тип мужчин. Он не относится ни к истинно верующим, ни к этим убогим женоненавистникам, черт бы их побрал; он просто слабак. А я, пожалуй, предпочту думать о тех, кого слабаками не назовешь.

Так что сегодня, когда Патрик наконец ложится в постель и даже извиняется передо мной за опоздание, я решаю снова мечтать о Лоренцо.

Я никогда не могу понять, что именно вызывает у меня мечты о нем, что заставляет меня воображать, что это его руки, а не руки моего мужа обнимают меня всю ночь. Я не разговаривала с Лоренцо с того дня, который оказался моим последним днем в университете. Впрочем, был и еще один раз, много позже, но тогда уже никакого роскошества речевого общения даже не предполагалось.

Извиваясь, я высвобождаюсь из тяжелого кольца рук Патрика. Уж слишком этот жест похож на обладание, какой-то он чересчур собственнический. И потом, гладкая кожа Патрика, его мягкие руки врача, его тонкие светлые волосы – все это мешает мне мечтать, застилает путь моим воспоминаниям.

А ведь Лоренцо вполне мог уже и в Италию вернуться. Я совершенно не уверена, что он еще здесь. Уже два месяца прошло с тех пор, как я, следуя зову своего сердца и либидо, поехала на свидание с ним. Целых два месяца с тех пор, как я, рискнув всем на свете, трахалась с ним среди бела дня.

Не трахалась, Джин, а занималась любовью, ведь это была любовь, напоминаю я себе.

Все это с самого начала придумал он сам, это был его план – снова поехать в тот домик, который мы называли «будкой»; он снял его, еще когда с его ставкой приглашенного профессора все было в порядке. Он ужасно скучал здесь по возможности самому готовить – а он очень любит это занятие, – по морю, по итальянским апельсинам и персикам, которые зреют и наливаются на богатой, удобренной вулканическим пеплом почве и в итоге становятся почти такими же огромными, как солнце. А еще он тосковал по своему родному языку. Нашему с ним языку.

Патрик шевельнулся рядом со мной, и я моментально выскальзываю из постели и устремляюсь на кухню. Там я вытаскиваю из шкафчика старую кофейную macchinetta, наполняю дырчатый сосуд в ней молотым кофе-эспрессо, а нижний сосуд водой, и ставлю на маленький огонь. Уже почти пять часов утра, и мне, конечно же, больше не уснуть.

То ли благодаря кофе мысли мои двинулись по данной траектории, то ли из-за тоски по итальянскому языку, но от этих мыслей мне вдруг становится одновременно и холодно, и жарко.

Лоренцо держал у себя в кабинете так называемую «горячую тарелку», одно из этих простеньких электрических приспособлений, рассчитанных на одного, какие встречаются в хозяйственных магазинах и дешевых мотелях. Рядом с этой крошечной электроплиткой среди текстов по семантике была спрятана также банка с кофе, причем настоящим, а не той молотой пылью, какую обычно поставляют на факультетскую кухню. Мы с Лоренцо встречались у него в кабинете, например, для того, чтобы обсудить успехи в восстановлении лексического запаса у моих пациентов с аномией. По какой-то причине аномики ставили меня в тупик, и особенно их неспособность вызвать в памяти имена самых привычных предметов, но при этом они отлично могли описать эти предметы в мельчайших деталях. Эти странные особенности аномиков в какой-то момент отбросили мои исследования практически обратно к нулевой отметке. И если бы я оказалась не в состоянии представить к концу месяца положительный отчет о своей работе, мне пришлось бы проститься и с дополнительными фондами, и, возможно, с пребыванием в должности.

Пока кофе просачивался сквозь фильтр, мы с Лоренцо прошлись по последним сканам головного мозга. Вот тогда-то, между снимками МРТ, энцефалограммами и итальянским кофе, все и началось.

Первое, на что я обратила внимание, – это его руки, которыми он держал крошечную чашечку, наливая туда густой черный эспрессо. Руки у него были очень смуглые, ничуть не походившие на розовые от бесконечного тщательного мытья «докторские» руки Патрика. Я заметила, что один ноготь у Лоренцо сломан, а на кончиках длинных и тонких пальцев мозоли.

– Вы играете на гитаре? – спросила я.

– Больше на мандолине, – сказал он. – Но и на гитаре немного.

– Мой отец тоже играл на мандолине. А мать ему подпевала, да и все мы тоже. Ничего особенного, обычные популярные песни. «Torna a Surriento», «Core ‘ngrato» – в общем, в таком роде.

Он рассмеялся.

– Что смешного?

– Американская семья, поющая «Core ‘ngrato».

Теперь уже рассмеялась я.

– А с чего вы решили, что я американка? – Только я сказала это не по-американски, а по-итальянски.

Вот так мы и начали встречаться у него в кабинете, где имелась «горячая тарелка» и маленькая кофеварка. И все то время, пока я продолжала возиться со своим проектом по аномии, стараясь обеспечить себе некое, пусть и не слишком стабильное, будущее еще на один семестр, мы с Лоренцо виделись довольно часто.

– Я привез тебе немножко Италии, – сказал он однажды, вернувшись из Италии, куда во время весенних каникул ездил навестить родных. Наша речь к этому времени уже давно превратилась из полуанглийской и полуитальянской в полноценную неаполитанскую трескотню, а кабинет Лоренцо стал являть собой некий оазис «континентализмов»: итальянский caffe, итальянская музыка, хрустящие итальянские печенья taralli, которые он сам пек по выходным по рецепту своей бабушки и приносил в понедельник.

Он подтолкнул ко мне по столу некий предмет, завернутый в газету.

– Что это? – спросила я.

– Я же сказал: немного музыки для тебя, Джианна. Разверни.

Я развернула. Внутри оказалась полированная деревянная шкатулка с инкрустацией; по краю орнаментом вились пятилепестковые розы. Музыкальной шкатулка совсем не выглядела, пока Лоренцо не приподнял крышку пальцем.

Я до сих пор помню это его движение – он так же осторожно, со смесью нежности и сладострастия приподнял крышку, прикрепленную на петлях, как жених приподнимает кружевную юбку своей невесты и скользит рукой по ее обнажившемуся колену, готовясь запустить палец за подвязку.

Именно в этот момент я впервые и представила себе, как смуглые руки Лоренцо скользят по моему обнаженному телу. Это был самый обычный понедельник, и мы сидели в его заваленном книгами кабинете, и музыкальная шкатулка вызванивала «Torna a Surriento», а кофеварка булькала, готовя нам крепкий сладкий эспрессо.

Лоренцо не относится ни к одной из тех трех категорий мужчин: он не истинно верующий, не женоненавистник и не трус. Для него у меня существует некая особая категория, тайная, спрятанная в самом дальнем, темном и приятном уголке моей души.