Книга: Голос
Назад: Глава четырнадцатая
Дальше: Глава шестнадцатая

Глава пятнадцатая

Сегодня у меня на запястье нет металлического наручника, однако обед у нас проходит до странности тихо.
Стивен, обычно чрезвычайно разговорчивый и успевающий выболтать целую кучу вещей, не забывая при этом набивать рот едой, сегодня ни слова не сказал ни о Джулии Кинг, ни о футболе. Близнецы тоже как будто чем-то смущены и ерзают на стульях. Соня то и дело поднимает глаза от тарелки и смотрит на мое левое запястье; она вообще молчит с тех пор, как пришла из школы. И вот еще что странно: Соня со Стивеном так и не стукнулись кулаками в своем обычном шутливом приветствии.
Что касается Патрика, то он, быстро покончив с обедом, относит свою тарелку на кухню и исчезает в кабинете, прихватив графин с бурбоном и что-то буркнув насчет необходимости закончить некую срочную работу. И, пожалуй, невозможно сказать, на кого он больше сердится – на меня или на себя.
– Ты объясни им все, Джин, – говорит он, закрывая дверь в свое святилище, где вдоль стен выстроились стеллажи с книгами.
А как я им «все объясню»?
Я уже больше года не имела возможности поговорить со своими детьми по-настоящему. Если раньше у нас мог возникнуть весьма оживленный спор насчет того, является ли Покемон Го пустой тратой времени или самым умным игровым изобретением со времен Хbox, то теперь четыре юные физиономии повернуты ко мне, мои дети смотрят на меня в безмолвном ожидании неких разъяснений, ибо сейчас я сама для них – главное событие.
Я могла бы, конечно, схитрить и как-то преодолеть возникшее затруднение.
– Итак, Стивен, что у тебя нового в школе? – спрашиваю я.
– Завтра два экзамена. – Такое ощущение, словно это ему отпущен некий ежедневный лимит слов.
– Хочешь, я помогу тебе подготовиться?
– Не-а. Я лучше сам. Да я, в общем, готов. – И он, словно опомнившись, прибавляет: – Но все равно спасибо.
Сэм и Лео разговаривают несколько более охотно и в ответ на мои вопросы забрасывают меня новостями о том, что у них новый футбольный тренер, а препода на практических занятиях им удалось ловко провести, несколько раз выдав себя друг за друга. В общем, как раз близнецы-то и болтают больше всех. По-моему, это их привычное состояние.
И только Соня смотрит на меня удивленно, широко раскрытыми глазами, словно это вовсе не я, а кто-то совсем другой. Словно у меня вдруг мохнатая шкура появилась. Или я превратилась в дракона. Она так и не съела ни кусочка «мясного хлеба», который я положила ей на тарелку, склевав лишь несколько кусочков картошки, за которой я успела сбегать в магазин после утренней ссоры с Патриком.
– Значит, теперь мне приснится еще один плохой сон? – вдруг спрашивает она. И я машинально отвечаю ей вопросом на вопрос, причем вопросом совершенно неправильным.
– Почему ты так решила, детка? – Впрочем, я тут же спохватываюсь и поправляюсь: – Ну что ты, я никогда больше не позволю, чтобы тебе снились плохие сны. А сегодня я перед сном расскажу тебе какую-нибудь интересную историю, хочешь?
Она молча кивает. У нее на запястье ярко горит цифра 40. Потом все-таки говорит:
– Мне страшно.
– Тебе совершенно не нужно бояться.
Сэм и Лео нервно переглядываются, и я, заметив это, качаю головой. А Стивен подносит палец к губам – это совершенно нормально, он часто делает такой безмолвный знак своей младшей сестренке.
В ответ Соня опять молча кивает. Но в ее глазах – ореховых ирландских глазах Патрика – сверкают непролитые слезы.
– Ты все еще боишься? – спрашиваю я.
Еще один кивок.
– Плохих снов?
Теперь она яростно мотает головой.
Дело в том, что Соня не знает, что могут сделать с человеком эти счетчики слов. Ей известно, конечно, что они умеют ярко светиться, показывать разные цифры и пульсировать на запястье каждый раз, как она произнесет очередное слово. Мы изо всех сил старались сохранить в тайне от нее возможное наказание за превышение отпущенного лимита слов. Возможно, с моей стороны это глупо, но я просто не в состоянии была придумать, как описать боль от электрошока шестилетнему ребенку. С тем же успехом можно было бы рассказать Соне об ужасной казни на электрическом стуле, имея целью всего лишь объяснить ей, что правильно, а что неправильно. Мерзкие и совершенно ненужные разговоры. Какой родитель стал бы рассказывать об устройстве электрического стула, желая внушить своему сынишке, что обманывать и красть нехорошо?
Когда нам на руки надели счетчики – кстати, даже для детей никакого «акклиматизационного» периода власти не предусматривали, – я решила зайти в вопросе экономии слов с противоположной стороны. Ложка мороженого, еще одно шоколадное печенье перед сном, горячее какао с таким количеством алтея, какое поместится в чашке – в общем, любое лакомство каждый раз, как Соня вместо слов воспользуется жестами: кивнет, помотает отрицательно головой или просто потянет меня за рукав. Позитивное усиление запрета лучше наказания. Мне не хотелось, чтобы она поняла, каково на самом деле это наказание. Нет, только не тем болезненным способом, каким эта наука далась мне!
Кроме того, я успела и еще кое-что узнать насчет этих счетчиков: с каждым новым нарушением лимита боль становится все сильней.
А в тот, самый первый раз мой перерасход слов был настолько велик, что я как бы сразу миновала все первые степени наказания, и в итоге шрам от ожога так и красуется у меня на руке. Впоследствии, накладывая кольдкрем мне на обожженное запястье, Патрик объяснил:
– Понимаешь, Джин, если ты превысишь лимит всего на одно слово, то получишь только легкий удар током. Ничего особо травмирующего, просто легкая встряска. Предупреждение. Ты, разумеется, этот удар почувствуешь, но сильной боли он не причинит.
«Потрясающе», – думала я.
– За каждые последующие десять слов сверх лимита наказание усиливается на одну десятую микрокулона. Если получить половину микрокулона, боль будет весьма ощутимой. А если целый микрокулон, тогда… – он отвернулся и помолчал, – тогда боль станет невыносимой. – Он взял мою левую руку, проверил число на счетчике и присвистнул: – Ого! 196. Слава богу, ты сразу перестала говорить. Еще несколько слов, и ты получила бы целый микрокулон!
Ей-богу, наши с Патриком представления о том, что такое «невыносимая боль», весьма различны!
Он все продолжал говорить, а я, молча прижимая пакетик с мороженым горошком к округлому пятну ожога, не сводила глаз с закрытой двери, за которой спала моя дочь. Там же сидели и мальчики – на этом настоял Патрик, желая быть уверенным, что, проснувшись, Соня не испугается и снова не начнет кричать. Никому не хотелось повторять номер «электрическая женщина»; и уж точно никто не хотел, чтобы исполнительницей главной роли в этом номере стала пятилетняя малышка.
– По-моему, в данном случае случилось вот что, детка. – Патрик снова попытался объяснить мне возникшую трагическую ситуацию. – Ты, должно быть, говорила и бежала так быстро, что этому проклятому устройству было за тобой не угнаться. – Я заметила, что глаза его полны слез. – Я намерен завтра же утром кое с кем серьезно об этом поговорить. Обещаю. Господи, мне так жаль, что с тобой все это случилось!
Мне понадобилась лишь какая-то доля секунды, чтобы представить себе, как электрический разряд швыряет мою крошку со стула на пол и она никак не может понять, почему ей так больно. При одной лишь мысли об этом внутренности мои точно залило жидким огнем. И с тех пор я стала действовать по принципу Павлова, сфокусировавшись главным образом на вознаграждении, как если бы дрессировала собаку. Тогда мне казалось, что так будет лучше.
И вот сегодня во время этого странного общения за обеденным столом я начинаю понимать, что незачем было так стараться и все это скрывать от Сони.
Слезы у нее капают прямо в тарелку с нетронутым «мясным хлебом» и недоеденной картошкой, крупные детские слезы, похожие на дождевые капли.
– У тебя что-то плохое случилось? В школе, да?
Один кивок. Старательно задрала голову вверх, затем старательно ее опустила – этакое преувеличенное подчеркивание. Ничего, я сейчас выясню, что там у нее за тайны.
– Перестань плакать, малышка. Ну-ну, успокойся. – Я глажу ее по кудрявой головке, надеясь, что это поможет, но больше всего мне хочется как раз заорать во все горло. – Может, тебе кто-то сказал что-то плохое?
С ее губ срывается еле слышный стон.
– Кто-то из девочек?
Я не убираю руки, и она, не пытаясь освободиться, отрицательно мотает головой. Значит, это не дети.
– Ваша учительница? – Я успеваю заметить ее взгляд – мимолетный, брошенный на Стивена, – и все сразу понимаю. – Стивен, сегодня твоя очередь убирать со стола, хорошо? – говорю я ему.
Он одаривает меня тем самым взглядом. Мужским.
– Пожалуйста, – прибавляю я, не особо надеясь, что это поможет.
Но, как ни странно, взгляд его становится мягче, и он начинает собирать тарелки, стараясь сперва ополоснуть каждую, прежде чем складывать их в стопку в раковине. Он делает мне это маленькое одолжение, а я, глядя на него, все время вижу перед собой преподобного Карла Корбина и тот жест, каким он сегодня простер свою длань, предлагая мне присесть в моей собственной гостиной.
Предлагая, думаю я, и слова толпятся у меня в голове, точно буквы в игре «Скраббл». Предложение. Предположение. Предпочтение. Предосудительность. Преступление. Голову долой.
Близнецы без возражений присоединяются к показательной уборке посуды, которую устроил Стивен, и наконец-то мы с Соней остаемся наедине.
– Ну, как ты, дорогая? Все прошло? – спрашиваю я, касаясь рукой ее лба. Еще минуту назад моя девочка кипела, как банка с джин-тоником, забытая на крыльце в июльскую жару; но сейчас она уже немного успокоилась. Испарина исчезла, хотя и холодным огурцом в пупырышках ее тоже не назовешь.
Вот это-то и есть самое ужасное. То, что происходит буквально у меня на глазах, когда я замечаю, как опасливо Соня следит за Стивеном, и как она сразу успокаивается, стоит ему сделать шаг в сторону кухни. Да, это самое ужасное, потому что теперь я понимаю, чего – кого! – действительно боится Соня.
Я ничего ей не говорю и ничего не спрашиваю; я лишь молча указываю кивком в сторону кухни, где Стивен отскребает с тарелок кусочки прилипшего мяса и картошки, напевая какую-то старую мелодию.
И Соня кивает.
Стивену было уже одиннадцать, когда на свет появилась его единственная сестра – он считался уже достаточно взрослым и почти достиг того возраста, когда и сам смог бы стать отцом, пусть хотя бы в биологическом смысле. Он отлично умел с ней обращаться, ему всегда удавалось ее отвлечь и развеселить, и он без отвращения менял ей подгузники, сообщая мне: «Слышь, мам, тут кое-кто еще один подгузник изгадил!» Обычно лишь дети-близнецы пользуются своим особым языком жестов и знаков, но, как оказалось, мой старший сын как раз из числа таких детей, ибо именно так они с Соней и общались. Ей было не больше года, а у нее в распоряжении уже имелись знаки для всего окружающего мира: есть, пить, спать, кукла и – этот знак надолго остался ее любимым – ка-ка. Это был совершенно особенный жест, который Стивен еще и подкреплял настоящими словами, словно переводя с некоего примитивного языка. В общем, они создали настолько хитроумную систему общения, что никому, даже доктору Джин Макклеллан, так и не удалось разложить ее по полочкам.
А еще Стивен любил петь всякие старые песни, столь чудовищным образом их «осовременивая», что любая мелодия выглядела откровенным ублюдком. Патрик однажды чуть не пролил свой утренний кофе, услышав пение Стивена.
Во-первых, он явно наслушался группы «Полис» с их «ду-ду-ду-да-да-да»; во-вторых, туда же вплеталась песенка Лу Рида о том, как «цветные девчонки» опять же поют свое «ду-ду-ду» – теперь эта песенка считается ультрарасистской, но в прежние времена знаменитому Лу Риду как-то удавалось отделываться от подобных дерьмовых обвинений; кое-что Стивен также позаимствовал у групп «Мотаун» и тех «белых» групп, которые хотели бы звучать, как будто они «Мотаун»; ну и, естественно, смешивал все это с разными современными песенками, авторы которых, споткнувшись на песенной лирике, стали заполнять пространство дурацкими детскими словечками, рифмующимися, например, со словом «ка-ка». И, наконец, в этой какофонии все же чувствовалась индивидуальность моего сына, который не слишком музыкально напевал все подряд – от Брамса до Бейонсе – и тоже весьма охотно заменял каждое второе слово любимым словечком Сони: «ка-ка».

 

От этих воспоминаний о детстве Стивена и Сони мне становится вдвое тяжелей воспринимать настоящее, но я все же спрашиваю у дочки:
– Стивен приходил сегодня к вам в школу?
Кивок.
– Хочешь рассказать мне об этом?
Нет. Она не хочет.
– А историю перед сном послушать хочешь?
Это она хочет, и я отпускаю ее готовиться ко сну, довольно-таки тусклым тоном крикнув ей вслед, чтобы она не забыла почистить зубы. У Сони теперь своя ванная комната, и она полностью в ее распоряжении, поскольку и она, и близнецы уже достигли того возраста, когда детям особенно важно личное пространство для отправления интимных потребностей. Дверь в кабинет Патрика закрыта, и лишь слабо поскрипывает в петлях, когда Соня проносится мимо нее по коридору.
А я пока выясняю отношения со Стивеном. Возможно, это не совсем правильно с моей стороны, но я просто в бешенстве.
– Что случилось сегодня у Сони в школе, Стивен? – спрашиваю я, предварительно отослав Сэма и Лео смотреть телевизор, что они с удовольствием и делают – в основном потому, что без старшего брата, на свободе, могут вволю попереключать каналы.
Стивен пожимает плечами, но лицом ко мне не поворачивается, а смотрит в раковину.
– Мне бы хотелось получить более внятный ответ, деточка. – И я с силой беру его за плечо, заставляя повернуться.
И только сейчас я замечаю у него на воротнике маленький значок-булавку размером примерно с ноготь мизинца. На белом поле серебряный кружок, внутри которого одна-единственная ярко-синяя буква «И». Такой значок я уже видела и раньше.
Во-первых, по телевизору, еще во время того дурацкого эпизода, когда три, буквально ушибленные Библией, особы в приличных двойках были готовы разорвать Джеки Хуарес на куски. А потом, не прошло и недели, и я заметила, что такой же значок украшает одно из церковных платьев Оливии Кинг – она тогда как раз в очередной раз постучалась ко мне и спросила, не могу ли я одолжить ей яйцо.
Предполагалось, видимо, что этот значок со скромной синей буквой «И» станет неким символом единства Истинных, ибо его могут носить и мужчины, и женщины. Например, у дочери Оливии Кинг, Джулии, тоже есть такой значок, я также несколько раз видела его на разных людях – то в продуктовом магазине, то в химчистке, куда забегала за рубашками Патрика. А как-то на почте я наткнулась на доктора Клаудию, моего бывшего гинеколога, и даже у нее на лацкане жакета красовался такой значок, хотя я подозреваю, что муж Клаудии имеет куда большее отношение к выбору для нее подобного аксессуара, чем она сама. Я знаю, что «И» означает «истинный» – Истинный Мужчина, Истинная Женщина, Истинное Дитя.
Но я совершенно не понимаю, почему такой значок носит мой сын.
– И давно ты это носишь? – Я касаюсь пальцем значка у него на воротнике.
Стивен смахивает мою руку, точно надоедливую муху, и возвращается к своему прежнему занятию – соскребает с тарелок остатки пищи и загружает посудомойку.
– На днях получил. А что в этом особенного?
– Как это «получил»? Как приз? Или он с неба упал? Или ты его случайно в сточной канаве нашел?
Ответа нет.
– Знаешь, Стивен, подобные вещи просто так не раздают.
Слегка отодвинув меня плечом, он подходит к холодильнику, достает оттуда молоко, наливает себе полный стакан и залпом его осушает.
– Естественно, мам, просто так их не раздают. Такой значок заслужить нужно.
– Я поняла. И как же его можно заслужить?
Еще один стакан молока исчезает в утробе Стивена.
– Оставь немного для завтрашней каши, – говорю я. – Ты не единственный в этом доме.
– Так, может, тебе стоит сходить в магазин и принести еще? Это ведь твоя работа, верно?
Моя рука взлетает как бы сама собой и вступает в соприкосновение с правой щекой Стивена, на которой тут же расцветает яркий отпечаток моей пятерни.
А он, не моргнув глазом, не вздрогнув, не подняв руку, чтобы заслониться от пощечины, и вообще никак не отреагировав, спокойно заявляет:
– Отлично, мам. Просто отлично. Учти: когда-нибудь это будет считаться настоящим преступлением.
– Ах ты, маленький говнюк!
После этих слов все становится только хуже: он весь словно подбирается, заносчиво на меня смотрит и говорит:
– Хорошо, я расскажу тебе, как заработал этот значок. Я согласился, и меня завербовали. Да, мам, завербовали. Им требовались волонтеры из школы для мальчиков. Мы должны были ходить по школам для девочек и кое-что им объяснять. И в течение последних трех дней я посетил самые разные школы, демонстрируя девчонкам, как действуют эти браслеты. Смотри. – Он закатывает рукав и демонстрирует мне след ожога на своем запястье. – Обычно мы ходим парами и по очереди. И все это для того, чтобы девчонки, вроде нашей Сони, понимали, что с ними может случиться. – Он, явно бросая мне вызов, выпивает еще стакан молока и облизывает губы. – Между прочим, я бы не стал на твоем месте одобрять ее стремление вернуться к языку жестов.
– Это еще почему, черт побери? – Я все никак не могу переварить тот факт, что мой сын сознательно подверг себя удару током, «чтобы девчонки, вроде нашей Сони, понимали, что с ними может случиться».
– Честно говоря, мам, уж ты-то лучше других должна была бы это понимать. – В голосе Стивена звучат чьи-то чужие интонации, кого-то значительно старше его, кого-то, уже уставшего объяснять всяким молокососам, каков нынешний порядок вещей. – Использование языка жестов и знаков разрушает истинную цель того, что мы пытаемся здесь создать.
Ну, естественно, разрушает!
– Понимаешь, я не могу вдаваться в детали, но есть проект создания новых… ну, этих ваших… устройств. Они станут больше похожи на перчатки. Большего я, правда, сказать не имею права. – Стивен выпрямился и гордо мне улыбнулся. – Но признаюсь, что вызвался стать волонтером для испытания этих новых устройств.
– Ты… что ты сделал?
– В старые времена это называлось «водительством», мам. Это желание быть всегда в первых рядах и руководить остальными. Именно к этому стремятся Истинные Мужчины.
Я просто не знаю, что сказать, и выпаливаю первое, что срывается с языка:
– Ах ты, ублюдок проклятый!
Стивен пожимает плечами.
– Да говори что хочешь. – И он с достоинством покидает кухню, оставив на кухонном столе грязный стакан и записку: «Купи молока».
Я замечаю, что Сэм и Лео торчат в дверях и смотрят на меня, так что заплакать я не осмеливаюсь.
Назад: Глава четырнадцатая
Дальше: Глава шестнадцатая