21
Коннор

Я слышу, как Ланни пошла в ванную. Она любит принимать душ по вечерам, и я жду шума текущей воды, а потом закрываю и запираю дверь, достаю телефон Брэйди и включаю его. Он целую минуту загружается и ищет сигнал, а потом я слышу едва различимый писк – сигнал готовности. Если говорить тихо, то за шумом воды в душевой меня никто не услышит.

Залезаю в шкаф и закрываю дверцу. Одежда и одеяла, лежащие тут, заглушат мой голос еще сильнее. Я не хочу, чтобы кто-нибудь меня услышал. Темнота словно бы успокаивает, и когда я нажимаю на кнопку, голубое сияние экрана отбрасывает резкие тени на всё вокруг меня. Сажусь, скрестив ноги и прислонившись к стопке сложенных одеял в углу. Шкаф сделан из кедра, и от его теплого, резкого запаха мне хочется чихать.

«Я не могу это сделать», – думаю я, но плохо то, что я знаю: я могу. Знаю, что должен. У меня есть вопросы, и я хочу услышать его голос, когда он будет на них отвечать. Лгать в текстовых сообщениях легко. Может быть, по телефону будет сложнее.

Я звоню на единственный номер в списке контактов. Сердце у меня колотится так, что в груди больно.

Гудок, гудок, гудок, а потом включается автоответчик, и механический голос говорит: «Пожалуйста, оставьте сообщение», и я вешаю трубку. Мне жарко, я вспотел и разочарован, но в то же время чувствую облегчение. Я пытался, а он даже не ответил. Не знаю, смогу ли я еще когда-нибудь сделать это. В этот раз было достаточно тяжело.

Сидеть в шкафу – это как спрятаться от всего мира. Это странное и какое-то спокойное ощущение. Я гадаю, сколько времени смогу просидеть так, пока кто-нибудь не придет меня искать. И тут телефон в моей руке жужжит, и я едва не роняю его. Принимаю звонок и говорю:

– Алло? – Мой голос звучит неуверенно и тихо. Кажется, собственный голос, в отличие от меня, далеко не уверен в том, что я поступаю правильно.

Папа говорит:

– Привет, сын. Извини, я не мог подойти к телефону вовремя. Спасибо, что позвонил мне. Я знаю, что для тебя это большой шаг.

Судя по голосу, он бежал бегом. Представляю, что телефон был на другом конце комнаты, может быть, в кармане куртки, и этот телефон звонил, звонил, а потом вдруг перестал, когда папа за ним потянулся. Если он так запыхался, значит, для него было важно успеть снять трубку. Мне кажется, это что-то значит.

– Привет. – Я не совсем готов назвать его папой, по крайней мере, вслух. – Наверное, я позвонил не вовремя…

– Нет-нет, все в порядке, – заверяет он меня. Я слышу звук – как будто хлопает дверь. Потом в динамике телефона слышится шорох ветра – наверное, папа вышел из дома. – Ты сейчас один?

– Да.

– Хорошо. – Папа молчит секунду, и я слышу, как он дышит в микрофон. – Как ты?

– Всё в порядке. – Я знаю, что должен сказать что-то еще, попытаться поговорить с ним по-настоящему, но мне вдруг кажется неправильным то, что он сейчас на другом конце линии. Фантазии были намного лучше реальности. Поэтому я поспешно добавляю: – На улице сейчас холодно, может быть, даже снег пойдет. Я сегодня немного погулял.

– Ты ходишь на прогулки?

– Да нет, просто вышел во двор.

– Тебе нужно почаще выбираться из дома, Брэйди. Исследовать местность, совершать пешие прогулки, если там, где ты живешь, это возможно. Я всегда любил пешие походы.

Я не такой, как он, – не одиночка, отправляющийся на поиски приключений. Мне нравятся истории, в которых я – часть команды, и важен не потому, что могу быстро бегать или хорошо драться, а потому, что я умный, много знаю и могу решить проблему, когда никто другой этого не может. Я гадаю, поймет ли он это.

– Ага, – отвечаю, потому что не хочу спорить с папой. – Наверное. Ну, я могу взять с собой собаку.

– У тебя сейчас есть собака?

– Его зовут Бут, – отвечаю я. – Он ротвейлер.

– Он знает какие-нибудь трюки?

– Он может приносить палочку, ложиться и перекатываться, – отвечаю я. – Я учу его подавать лапу.

– А он хороший охотничий пес?

– Я не знаю.

– Тебе нравится ходить на охоту?

Что-то в том, как он это сказал… не знаю, но оно кажется страшным. Поэтому я спешу проскочить мимо этого вопроса, так же как ночью стараешься побыстрее пройти мимо кладбища.

– Нет, просто… однажды я заблудился, и Ланни с… – Я умолкаю, потому что едва не произнес имя Хавьера. – Ланни с Бутом помогли найти меня. – На самом деле я не заблудился. Но после просмотра того видео был так зол и обижен, что просто хотел уйти. Но я не успел убежать далеко, прежде чем осознал, что мне некуда идти. Глупо. Надо было просто идти дальше. – Так что, наверное, он умеет охотиться. Он хороший пес, к тому же умный.

– Я люблю собак, – говорит папа. – Но не кошек. Всегда думал о собаках как о мальчиках, а кошки казались мне девочками. А тебе?

Я не знаю, что на это сказать. Это звучит странно, как будто он этим хочет подвести меня к чему-то, но я не хочу за ним следовать. Это ощущается неправильно. Я сажусь поудобнее, и надо мной звякают вешалки. Запах кедра щекочет мне нос.

– Я позвонил, потому что мне нужно спросить тебя кое о чем, – говорю. Только теперь я осознал, что собираюсь это сделать, действительно собираюсь. Мне нехорошо, но я все равно заставляю себя сделать это. – Ты знаешь, что все говорят, будто мама… ну… помогала тебе убивать этих женщин?

– Знаю.

– Она это делала?

– Малыш, мне жаль. Я просто… Сынок, я полагаю, ты достаточно взрослый, чтобы знать правду. Тебе лгали обо мне почти всю твою жизнь, разве я не говорил этого? Но что хуже всего, тебе лгала твоя же мать. Она вовсе не невиновна, поверь мне. Кажется, ты начал осознавать, что в действительности произошло, когда ты был маленьким.

От того, как он это говорит, я чувствую себя по-прежнему маленьким и глупым – ведь то, что я увидел, меня расстроило. А его слова подразумевают, что я должен был быть храбрее. Сильнее.

– Ну ладно, – отвечаю я. – Я смотрел ту запись, ты же знаешь.

– И ты сделал всё, чтобы они не узнали, что у тебя есть этот телефон, так?

– Как ты и сказал, – говорю я ему.

– А твоя сестра смотрела эту запись?

– Да. – Я жалею о том, что показал ей. Мне больно видеть, как она плачет, а еще больнее видеть, как она не плачет, когда ей хочется. Но мне нужно было, чтобы Ланни узнала то же, что узнал я: что мама не та, кем всегда притворялась.

– Никто не знает, что ты разговариваешь со мной?

– Нет. – Я набираю побольше воздуха и спрашиваю: – Так это правда? То, что ты потом убил ту девушку, которую нес на том видео?

– Ты имеешь в виду ту, которую твоя мать помогала мне нести? – Он поправляет меня немного резко, но сразу же смягчает тон. – Извини, Брэйди. Именно поэтому меня столько лет поливали грязью и ложью. А твоя мать сумела от всего отвертеться.

– Но ты все-таки это сделал?

– Что именно?

Я сглатываю. Во рту у меня сухо. Я не хочу спрашивать об этом. Но и хочу тоже, и поэтому собираюсь с духом.

– Ты убил их? Всех этих женщин?

Папа не отвечает достаточно долго, и я слышу только свист ветра и его ровное тихое дыхание на другом конце линии. Наконец он говорит:

– Есть вещи, которые ты просто не поймешь. Это не то, о чем ты думаешь.

– Это простой вопрос. – Неожиданно мне кажется, что я разговариваю совсем по-взрослому. – Ты убил их или нет?

– Я действительно убил одну девушку, но это вышло случайно. Мы собирались просто держать ее ради выкупа, вот и всё. Нам нужны были деньги для тебя и твоей сестры, а ее семья была богатой. Это был несчастный случай.

– А все остальные?

– Не было никаких остальных. Все прочее, что обо мне говорят, все эти другие девушки – всё это выдумано. Подделано – я пришлю тебе ссылки на статьи об этом, о том, как ученые в полицейской лаборатории подбросили мою ДНК вместо ДНК настоящего убийцы. Вот поэтому я и сбежал из тюрьмы. Мне нужно доказать, что я невиновен. Никто не стал бы слушать меня, пока я сижу за решеткой.

«Настоящий убийца». Мое сердце начинает биться чаще, потому что это звучит правильно. Это имеет смысл. Мой папа не может быть убийцей, это неправда. В телепередачах постоянно показывают людей, которых обвинили в преступлениях, хотя они их не совершали, а настоящего убийцу находят только в конце. Так почему это не может быть правдой сейчас? Почему папа не может оказаться невиновным? Разве не более осмысленно допустить, что они с мамой сделали какую-то глупость, чтобы помочь нам, а потом полиция решила, что он виновен во всем остальном? А мама солгала нам, чтобы она могла остаться с нами и заботиться о нас?

Эта мысль радует, потому что мне не нравится думать, будто мама лгала лишь ради того, чтобы навредить папе. Нет, она пыталась помочь нам, вот и всё.

Если это был несчастный случай, в это проще поверить, чем пытаться представить, что мой папа, такой большой и добрый, тот, кто отвел меня на бейсбол в первый раз, и смотрел со мной телевизор, и иногда читал мне истории на ночь… что мой папа – монстр.

Слышу, как вдалеке выключается вода в ду́ше. Ланни скоро выйдет из ванной. Сначала она высушит волосы феном, а потом постучится в мою дверь, чтобы пожелать мне спокойной ночи. Она всегда так делает.

– Мне надо идти, – быстро говорю я папе. – Извини.

– Подожди! Брэйди… сынок, я только хотел сказать тебе спасибо за то, что ты поговорил со мной. Я знаю, что это непросто. Но это много значит для меня. – Я слышу, что это правда. Голос его звучит так, словно он вот-вот заплачет. – Никогда не думал, что снова услышу твой голос.

– Хорошо. – Сейчас я чувствую себя странно, желудок почему-то подкатывает к горлу. Разве не приятно знать, что папа любит меня, по-прежнему любит меня, когда все считают, что я должен его ненавидеть? – Мне надо идти.

– Еще одно, – просит он. – Пожалуйста.

– Что? – Мой палец зависает над кнопкой завершения разговора, но я не нажимаю ее. Жду.

– Просто назови меня папой, – говорит он. – Всего один раз. Я так долго ждал, чтобы услышать это!

Я не должен этого делать. Это черта, за которую нельзя переступать. Конечно, я писал это слово в сообщениях. Но не говорил этого вслух. Это как признаться себе в чем-то слишком огромном, чтобы я мог это понять.

Но у меня нет времени думать над этим. Поэтому я быстро говорю:

– До свиданья, папа, – и завершаю разговор. Сердце мое колотится, руки трясутся, и я не могу поверить, что только что разговаривал с папой.

Кто-то стучит в мою дверь. Это не Ланни: я слышу, что она только-только включила фен. Я выключаю телефон и открываю дверцу шкафа, чтобы спросить:

– Да?

При этом я смотрю, как на экране вертится маленький кружок. Эта штука выключается целую вечность.

– Коннор, можно войти?

Это не Хавьер. Это Кеция. Когда я не отвечаю, она дергает за дверную ручку, и я рад, что запер дверь, потому что телефон всё не выключается… а потом наконец становится темным и безмолвным, и я прячу его в карман штанов и иду открыть дверь.

– Привет, – говорю я Кеции. – Извини.

Возвращаюсь к кровати и сажусь, скрестив ноги.

Она не входит, просто смотрит на меня.

– Я беспокоилась за тебя.

Все за меня беспокоятся. Кроме папы, который считает, что со мной всё в порядке.

Я не отвечаю, и Кеция продолжает:

– Знаешь, нет ничего страшного, что ты злишься на свою маму. Но ты должен знать, что она по-прежнему любит вас. Сильно. Понимаешь?

– Конечно, – отзываюсь я и пожимаю плечами. – Не нужно за меня беспокоиться. Я в полном порядке. Просто жду, пока освободится санузел. Ланни вечно застревает там на целый час. – Надеюсь, мой голос звучит как обычно. Нормально. Внутри я весь дрожу и чувствую себя так, словно разлетаюсь на части. «Я говорил с ним. Я слышал его голос. Я назвал его папой». Не знаю, что я ощущаю по этому поводу. Ликование, потому что проделал все незаметно. Ужас. Радость. Тревогу. Всё это одновременно.

Какая-то часть меня говорит, что теперь я могу избавиться от телефона. Я поговорил с папой. Это позади. Теперь я должен разбить телефон и зарыть обломки.

Но я не могу. Потому что это устройство в моем кармане – словно волшебная кнопка, которую я могу нажать и почувствовать себя… вроде как нормальным. Разве я могу избавиться от него? Но это рискованно. И если всплывет, все разозлятся на меня.

Я помню, как дрожал его голос, когда он попросил назвать его папой, как будто это единственное, чего он желал, и думаю: «А мне плевать, разозлятся они или нет».

Мне нужен мой отец. И теперь я думаю, что я тоже нужен ему. На самом деле.

Впервые за несколько недель я сплю крепко, и мне даже не снятся сны. Как будто папин голос заглушил внутри меня нечто, что все это время кричало изо всех сил.

И я знаю, что это, наверное, неправильно.

Когда на следующее утро мы просыпаемся, всё кажется обычным, кроме меня. Мы завтракаем вафлями и беконом. Я убеждаю старших разрешить мне попробовать кофе с большим количеством молока и сахара – и они соглашаются, – но не могу понять, нравится мне кофе или нет, хотя все равно допиваю до конца. Ланни пьет кофе только с молоком, а Хавьер и Кец вообще предпочитают черный.

– Почему вы не кладете ничего в кофе? – спрашиваю я их, просто чтобы поговорить о чем-нибудь.

Хавьер смеется и переглядывается с Кецией.

– Наверное, по одной и той же причине, – отвечает он. – Когда я служил в морпехах, мы считали удачей заполучить кофе вообще. И к нему почти никогда ничего не было. В рюкзаке не так много места, а когда ты несешь всё, что тебе нужно, на собственной спине… приходится отказаться от излишеств.

– Я привыкла к черному кофе в участке, – Кеция кивает. – Чаще всего пьешь его буквально на ходу. А сливок в автомате, как правило, нет, да и сахара тоже. Со временем просто привыкаешь к этому вкусу.

Это звучит по-взрослому. Может быть, когда-нибудь я тоже буду пить черный кофе.

Доев вафли, мы моем посуду, а потом я иду в ванную. Когда выхожу, Хавьера уже нет – он ушел на дневное дежурство в тир. Кеция остается с нами. Полагаю, хорошо, что в округе Нортона низкая преступность. В следующий час она получает два звонка, но ни один из них не важен настолько, чтобы она поменяла свои планы.

Ланни занята тем, что плетет из ниток какую-то фенечку. Она весь день старалась притворяться, что всё в порядке, что все круто, но раньше сестра ничем таким не занималась. Она даже не поднимает взгляд от своего плетения.

– Перестань на меня глазеть.

– Я не глазею.

– Нет, глазеешь. Тебе что, делать больше нечего?

– Мне надоело все время сидеть здесь.

– Просто будь терпеливым.

Я смеюсь, хотя и не очень весело.

– Правда? Когда это ты стала Святой Терпеливостью? Для тебя выждать полминуты, пока еда греется в микроволновке, – уже национальный кризис.

– Примерно тогда же, когда ты стал таким занудой, – отвечает Ланни.

– Для кого этот браслет?

Она пропускает одну прядку, шипит себе под нос и распускает узел.

– Для меня.

Наверняка это вранье. Ланни никогда в жизни не носила нитяных фенечек. Особенно черно-розовых. Черные – может быть. Но не розовые.

– Нет, не для тебя.

Несколько секунд она молчит, потом признаётся:

– Для подруги.

Я расспрашиваю ее только потому, что ей от этого не по себе. Она ерзает и бросает на меня горящие взгляды, словно говоря «прекрати это».

– Послушай, если ты делаешь его для Далии, это круто, ты же понимаешь.

Ланни поднимает голову и смотрит на меня долгим странным взглядом. Потом говорит:

– Для нее.

– Разве ты не ей разбила нос?

– Мы с ней дружим уже… уже давно.

Я пожимаю плечами:

– И все равно, при первой встрече ты расквасила ей нос. И вовсе не так уж давно. Еще и года не прошло.

Притворяюсь, будто читаю, но на самом деле слежу за сестрой. Она продолжает переделывать один узел снова и снова, потом рычит и разрывает браслет на клочки и вскакивает, уставившись в окно.

– Так она тебе действительно нравится?

– Может быть, – отвечает Ланни, и это на самом деле означает «да». Она скрещивает руки на груди. – Да. Это не твое дело.

– Не мое, пока ты не говоришь ей, где мы. – Я вижу, как она выпрямляется, отмечаю страницу закладкой и закрываю книгу. – Только не говори, что ты ей сказала! Ты же знаешь, что не должна говорить об этом никому. – Понижаю голос, чтобы Кеция не разобрала, о чем речь.

Ланни только пожимает плечами и стискивает зубы, словно ожидая, что я ее ударю.

– Это мамино правило, а мамы теперь нет. И кроме того – Далия никому не расскажет.

– Она расскажет всем! – Теперь я зол. Я не звонил никому из своих друзей. И не ходил встречаться с ними. Я точно исполнял всё, что велела мама. Ну… не считая телефона. Но всё, кроме этого. – Это к ней ты ходила, когда перелезала через ограду?

– Нет, я ходила… – Ланни задерживает дыхание и прикусывает губу, и я вижу слезы в ее глазах, но она сразу же вытирает их. – Я ходила посмотреть на наш дом, вот и всё. И встретила там ее. – Смотрит на меня так яростно и пронзительно, что мне кажется, будто она меня ударит. – Почему бы тебе снова не уткнуться в свою дурацкую книжку?

Я так зол, что хлопаю книгой о стол и говорю:

– Это твоя дурацкая книжка, ты что, даже не заметила?

Потому что так и есть. Эту книгу Ланни читала в тот день, когда наша жизнь стала неправильной. Она читала ее и даже не подняла взгляд, когда мама остановила машину по требованию полиции. И я тогда мог думать только о том, что же такого крутого в этой книге, раз она читала ее в тот день, когда маму арестовали, когда у нас отняли наш дом и нашего папу. Моя сестра читала эту книгу в тот последний день, когда еще не было никаких монстров и наши родители все еще защищали нас. Я спас эту книгу, когда она выбросила ее в мусор. Я хотел сохранить что-нибудь из нашего дома – хоть что-то.

Что-то из прежних времен.

И я сохранил эту книгу.

Теперь меня трясет. Я дышу часто, так часто, что у меня болит живот. Я читал и перечитывал эту книгу так долго, что из нее стали выпадать страницы, а две перекосились и торчат, как сломанные зубы.

Ланни протягивает руку и проводит пальцами по обложке, словно касаясь лица мертвого человека. Потом хватает книгу и идет к камину, и я понимаю, что она собирается сжечь ее! Бросаюсь к сестре, выхватываю у нее книгу и крепко прижимаю к груди.

Мы не говорим ни слова, просто смотрим друг на друга. А потом Ланни опускается на пол и начинает плакать. Я – ее брат. Мне надо попытаться успокоить ее. Но я этого не делаю.

Иду в свою комнату, захлопываю за собой дверь и запираю замок. Я все еще слышу плач Ланни. Расхаживаю туда-сюда, потом достаю из шкафа куртку, перчатки и шапку.

Кеция наблюдала за нашей ссорой из кухонного уголка, не вмешиваясь, и когда я выхожу из комнаты в зимней одежде, она говорит только:

– Там холодно, Коннор.

Но сейчас я не чувствую себя Коннором.

– Просто хочу выйти на свежий воздух, – отвечаю я ей. Бут, лениво валявшийся у горящего камина, поднимается и начинает бегать вокруг меня. – И он тоже.

Кеции это не нравится, но она все-таки кивает:

– Хорошо. Только внутри ограды. Не выходи за нее.

– Ладно.

Открывая дверь, я краем глаза вижу, как она обнимает за плечи мою сестру, которая рыдает так, словно у нее разрывается сердце.

Выхожу во двор. Кеция права, тут холодно – плотный сырой холод, от которого кажется, будто идет снег, хотя на самом деле снега нет. Тучи над головой темно-серого цвета и такие тяжелые, как будто вот-вот рухнут на нас. Над самыми макушками деревьев висит туман. На озере сегодня, наверное, тоже туманно, и оно уже начинает замерзать.

Бут прыгает вокруг меня; я поднимаю старый, сильно пожеванный теннисный мячик и кидаю ему. Когда он радостно вцепляется в игрушку, кладу книгу в карман и достаю телефон. На этот раз я уже не беспокоюсь и не думаю о всяких «что, если» и «почему нет». Я просто звоню на папин номер.

Он отвечает с первого звонка.

– Сын?

Ощущаю, как что-то давит на глаза, в горле встает комок, но я не собираюсь плакать, я не буду… а потом плачу, как плакала Ланни, и говорю:

– Я п-просто хочу, ч-чтобы всё вернулось…

В этом весь смысл. Я хочу обратно в наш дом в Уичито. Я хочу носить свое прежнее имя. Жить в нашем прежнем доме, и чтобы у меня были мама и папа, и чтобы все было правильно.

Голос папы звучит встревоженно, когда он спрашивает:

– Что-нибудь случилось, Брэйди? С тобой всё в порядке?

– Н-нет. – Это хороший ответ на оба этих вопроса. – Папа, ты где?

Я уже во второй раз называю его так, и сейчас это получается естественно. Мне нужно слышать его голос, слышать, что он на самом деле заботится обо мне.

– Ты же знаешь, что я не могу тебе этого сказать. Мне жаль, но не могу. Но ты можешь сказать мне, где ты сейчас. Я могу прийти и забрать тебя, если ты этого хочешь, – но только если ты хочешь, хорошо? Я никогда не сделаю этого без твоего разрешения.

Я пытаюсь вспомнить, когда мама в последний раз спрашивала у меня разрешения. Она не делала этого, когда перевозила нас или когда говорила, что теперь мы должны называться другими именами. Она не спросила разрешения, когда привезла нас сюда и уехала без нас. Мама приказывает. Она приказывает, она лжет, и она никогда не была той, кем притворялась.

А папа – спрашивает.

Но я не настолько глуп. Что бы я ни чувствовал сейчас, папа – беглый преступник, и я не могу просто сказать ему, где нахожусь. Не из-за себя, а из-за Ланни. Папа никогда не причинит мне вреда, я это знаю, но что-то внутри шепчет мне, что я не должен рисковать безопасностью Ланни.

– Сын? – Я молчал слишком долго, и голос папы опять дрожит, он кашляет. – Сын, я клянусь, что не сделаю тебе ничего плохого. Тебе не обязательно никуда со мной ехать. Я просто… просто хочу увидеть тебя, вот и всё. Я сильно по тебе скучаю. Ты важен для меня. Я хочу, чтобы ты это знал. Верил в это.

Я недостаточно важен для мамы, чтобы она осталась здесь. Но папа считает, что я для него достаточно важен, чтобы он рискнул быть пойманным, – лишь бы увидеть меня.

Это огромная разница.

– Я не смогу уехать с тобой, папа, – говорю я ему. Это больно, но честно. Я не хочу ему лгать. – Но я хочу увидеть тебя. Мы можем просто… поговорить? Лично?

Секунду он молчит, потом отвечает:

– Да. Да, я могу это сделать. Но, Брэйди мы должны быть очень осторожны. Если ты скажешь об этом кому-нибудь, даже своей сестре, то всё может раскрыться. Может приехать полиция, они застрелят меня, а ты ведь не хочешь этого, верно?

– Не хочу, – подтверждаю я, потом всхлипываю и вытираю нос рукавом. – Я никому не скажу.

– Даже своей сестре?

– Даже ей.

– Я люблю тебя. Ты это знаешь, да?

Я меняю тему:

– И… когда?

– Чтобы сказать, я должен сначала спросить тебя, где ты сейчас. Так пойдет?

Так вовсе не пойдет, но я все равно говорю:

– Я в Нортоне. В Теннесси.

Несколько секунд папа молчит, потом я слышу тихий короткий смех. Он звучит горько.

– Значит, она даже не увезла вас куда-нибудь подальше? Умно. Она знает, что все будут искать в других местах, не так близко оттуда, где вы жили раньше…

Я не хочу говорить об этом. О маме. От этого мне делается ужасно плохо.

– Так когда?

– Прямо сейчас, я не так уж далеко, – говорит он мне. – Послушай, сынок… мы можем встретиться там, где ты будешь чувствовать себя в безопасности. Можешь назвать такое место?

Я больше никогда и нигде не чувствую себя в безопасности, но не говорю ему этого. Пытаюсь что-нибудь придумать, но единственное, что приходит мне в голову, – то, что сказала Ланни: она встретилась с Далией возле нашего прежнего дома. Это безопасно – ну, в некотором роде. И так я не выдам ничего важного.

Поэтому я говорю ему:

– Приезжай к нашему старому дому в Стиллхауз-Лейк, у озера. Ты знаешь, где это?

– Могу найти.

– Когда?

– Я же сказал тебе – я неподалеку. Значит… как насчет пары часов?

Чтобы попасть туда, мне придется идти пешком, и это означает, что дорога займет не меньше часа. То есть меньше, если бежать бегом, но я не Ланни, я не люблю бегать.

– Ты так близко? – Неожиданно я чувствую себя странно. Как будто мне действительно не стоило говорить ничего. Не стоило просить о встрече. Я хочу отбросить телефон, вбежать в дом и сказать Кеции о том, что сделал. Я никогда не думал, что можно чего-то так сильно хотеть и одновременно бояться этого.

Должно быть, папа слышит это по моему голосу, потому что говорит:

– Я не хочу давить на тебя, малыш. Если ты хочешь подождать, я могу подождать. Я не отправлюсь искать тебя, клянусь. Я не буду звонить тебе первым. Но ты позвони мне, когда захочешь встретиться. Так лучше?

Я втягиваю столько воздуха, что задерживать дыхание больно. Жду, пока холодный воздух согреется, а потом выдыхаю его белым облачком.

– Хорошо, – говорю я. Его голос звучит совершенно нормально. Это я какой-то странный. Папа делает все возможное, чтобы дать мне понять, что я могу доверять ему, а я веду себя словно придурок. – Я буду там через два часа. Но, пап, со мной будет собака.

Он смеется:

– Я рад. Хочу, чтобы ты чувствовал себя в безопасности. Приводи Бута. Ставь номер сестры на кнопку срочного вызова. Делай все, что нужно, чтобы поверить в свою безопасность. Я не могу винить тебя в этом. – На секунду он умолкает, потом его голос меняется. Становится тише и немного мрачнее. – Но, Брэйди… если ты скажешь своей матери, или другим взрослым, или даже Ланни, ты подвергнешь меня серьезной опасности. Я же говорил тебе, что копы застрелят меня, как только увидят. Я доверяю тебе свою жизнь. Власть надо мной в твоих руках, сын.

Мне кажется, что я тону. Я хочу поступить правильно, но уже не знаю, как будет правильно. Он – мой отец. Он не просил ни о чем. Это я просил его. Он готов подвергнуться опасности ради меня.

И он любит меня. Я слышал это по тому, что он сказал и как он это сказал.

– Хорошо, – говорю я, и голос мой все еще звучит неуверенно, поэтому я повторяю, уже громче: – Хорошо. Встретимся там.

– Я люблю тебя, Брэйди, – говорит папа.

Я проглатываю очередную волну тревоги и отвечаю:

– Я тоже тебя люблю.

Завершаю звонок и убираю телефон. Бут подползает ко мне, все еще терзая теннисный мячик, и когда я опускаюсь на землю, он прижимается к моим ногам всем своим теплым телом. Я обнимаю его, Бут поворачивается и смотрит на меня большими карими глазами, продолжая жевать мячик, потом роняет его и слизывает слезы с моего лица.

– Я дурак, Бут? – спрашиваю я его. Он лишь продолжает лизать. – Я не должен туда ходить. Я должен кому-нибудь сказать.

Если я собираюсь это сделать, то должен действовать по-умному. Поэтому я возвращаюсь в дом и говорю Кеции, что у меня разболелся живот и я хочу лечь поспать. Она спрашивает меня, не дать ли мне какие-нибудь таблетки от боли в животе, но я отказываюсь так вежливо, как могу, и иду в свою комнату. Разбираю свою постель и кладу на нее одежду, чтобы это выглядело так, как будто я лежу и сплю. Потом пишу записку: «Извините, но я собираюсь встретиться с папой возле нашего прежнего дома. Пожалуйста, не сердитесь. Я разговаривал с ним и подумал, что мне нужно увидеть его. Я буду осторожен. Я возьму Бута».

Кладу записку поверх одежды. Так ее обязательно кто-нибудь найдет, если что-нибудь случится и я не вернусь. Внизу страницы приписываю номер того телефона, который дал мне папа. Так, на всякий случай. Потом запираю дверь, включаю телевизор, открываю окно и вылезаю наружу. Окно за собой я прикрываю. Свистом подзываю Бута к боковой стороне дома и застегиваю на его шее один из ошейников с поводком, которые Хавьер надевает на него, когда берет на прогулки за пределами двора. Бут, похоже, в восторге, однако упирается, когда я веду его к воротам и открываю их.

– Идем, мальчик, – шепчу я. – Идем же!

Мы не можем оставаться здесь. Если Ланни или Кеция выглянут в окно…

Тут Бут решает, что всё в порядке, и проскакивает в ворота, как будто думая, что нас ждет веселое приключение. Я закрываю ворота, и мы вбегаем в лес.

Дорога до Стиллхауз-Лейк длинная.

Наш дом разгромлен. Наверное, Ланни говорила об этом, но я не особо слушал. Я не взял с собой ключи, поэтому не могу попасть внутрь. Прячусь в тени сбоку от дома, пытаясь выглядеть как какой-нибудь местный мальчишка, который просто вышел прогуляться со своей собакой. Никого вокруг не видно. Холод и ощущение того, что вот-вот может пойти снег, отбивают у людей желание гулять у озера.

Я скучал по нему и теперь некоторое время сижу у стены дома и смотрю на воду. Над ней медленно плывет туманная дымка, сама вода выглядит густой и полупрозрачной. В ней уже плавает ледяная каша, а ночью она покроется сверху корочкой льда, но глубоко не промерзнет. Здесь красиво и совсем тихо, если не считать птичьего свиста и далекого жужжания бензопилы – видимо, кто-то заготавливает дрова на случай снежной бури.

Я верчу в пальцах телефон Брэйди и подумываю о том, чтобы позвонить папе и сказать: «Не приходи». Эта затея казалась мне нормальной раньше, когда я был сердит, напуган и расстроен. Теперь она кажется мне странной. Я не знаю, как правильно, но сейчас у меня такое ощущение, будто я совершаю ошибку.

Я уже собираюсь позвонить ему, но телефон Брэйди звонит сам. Я установил на него такой странный звонок, что пару секунд не могу понять, что это за звук. Мне кажется, будто это какая-то птица, но потом он снова свистит, и я быстро достаю его из кармана куртки и смотрю на номер.

«О черт!» Всерьез думаю о том, чтобы не отвечать, но потом нажимаю кнопку и подношу телефон к уху. Не успеваю я сказать «алло», как Ланни уже кричит:

– Ты вообще думаешь, что творишь, болван?! Где ты?

– Ланни…

– Я нашла твою дурацкую записку. Я пришла будить тебя к ужину и… о боже, Коннор, ты где? Где ты сейчас? – Моя сестра по-прежнему кричит, но я понимаю, что она испугана. По-настоящему испугана.

«Брэйди, – думаю я. – Меня зовут Брэйди». Но вслух этого не говорю.

– Со мной всё в порядке, – говорю я ей. – Просто хочу увидеть его. Он будет здесь через несколько минут. Я просто хочу поговорить с ним, а потом вернусь. И кроме того, со мной Бут. Всё в порядке.

– Папа – убийца, и ты не знаешь его! Ты его едва помнишь! Коннор, пообещай мне, что ты вернешься прямо сейчас и…

Ланни умолкает. То есть она продолжает говорить, но в трубке трещат помехи, и ее голос отдаляется. Я понимаю, что кто-то забрал его у нее. Смутно слышу отдаленные голоса: Ланни и Кеция. «Что происходит? Где он?»

Ланни ничего не сказала Кеции, прежде чем позвонить мне.

Еще несколько секунд тишины – наверное, Кеция читает записку. Потом она говорит в трубку спокойным голосом:

– Коннор, ты сейчас возле вашего прежнего дома?

– Да, – отвечаю я.

– Твой отец уже там?

– Нет.

– Хорошо. Вот что я прошу тебя сейчас сделать. Я хочу, чтобы ты подошел к ближайшему дому по соседству и постучался. Попроси впустить тебя в дом. Я вышлю патрульную машину и сама приеду так быстро, как только смогу.

Она говорит это таким тоном… это не просто приказ, это констатация факта. Я собираюсь подчиниться ее приказу. Она кажется спокойной, уверенной, держащей все под контролем, и это напоминает мне о том, как иногда разговаривает моя мама.

– Но я хочу поговорить с ним, – говорю я ей. – Вот и всё. Пожалуйста, не вызывай полицию. – Я знаю, что она должна это сделать, она полицейский детектив, и я всё испортил, оставив эту дурацкую записку, потому что Кеции придется сообщить об этом. Я подверг своего папу опасности. – Пожалуйста, не надо в него стрелять!

– Коннор, никто не собирается причинять ему вред, – говорит она мне, и это ложь. Кеция не стои́т на месте: я слышу, как хлопает дверь, дыхание Кеции становится чаще, но голос ее остается ровным. – Твой отец был обвинен в очень серьезных преступлениях, он опасный человек. И должен находиться в тюрьме, чтобы он не мог никому сделать плохо. Ты идешь к соседям? Я не слышу, чтобы ты куда-нибудь шел. Тебе нужно немедленно добраться до ближайшего жилого дома.

Я делаю три или четыре шага прочь от нашего дома. Ближайшие соседи живут за холмом, поблизости от развилки дороги. Я двигаюсь медленно.

– Я иду, – говорю Кеции.

Слышу, как там, у нее, заводится машина.

– Коннор, я буду оставаться с тобой на связи, – говорит она. – Послушай, ты что, шел пешком всю дорогу от хижины? Это долгий путь. Ты не устал?

Мне кажется, Кеция продолжает говорить, чтобы и я, и она оставались спокойными. Я делаю еще четыре или пять шагов, потом останавливаюсь, потому что слышу, как она шепотом обращается к моей сестре. Наверное, думает, что я ничего не разберу, но у меня очень острый слух. «Как у летучей мыши» – так говорит Ланни.

Кеция велит Ланни позвонить с ее телефона в полицейское управление Нортона.

До меня доходит, что я теперь приманка, что они собираются арестовать моего папу и всё это будет моя вина. Потому что я сделал всё это, и, когда он приедет и его схватят, он будет винить меня.

Я не иду к соседнему дому. Прерываю связь с Кецией. Несколько секунд стою перед нашим домом и размышляю. Кто-то разбил переднее окно, и жалюзи колышутся на холодном ветру с озера, шурша, как сухие листья. Я набираю номер папы. Он не отвечает. Снова включается автоответчик, и я говорю, чтобы папа не приходил, но написал мне, когда получит это сообщение.

Проходят минуты. Долгие минуты. Я постоянно проверяю, но от папы нет ни эсэмэсок, ни звонков.

Пятнадцать минут. Кеции не понадобится много времени, чтобы добраться сюда, даже если нортонская полиция задержится.

Снова звоню на номер папы. «Ну же, давай…»

Снова слышится безликий голос автоответчика, и я выпаливаю:

– Папа, пожалуйста, не приходи, прости, не делай этого, пожалуйста, не надо, полиция ищет тебя…

Телефон звонит, и всплывающее окно спрашивает меня, хочу ли я повесить трубку и принять новый звонок. Кеция. Я хватаю телефон и бегу вперед, к берегу ледяного озера. Снова пытаюсь позвонить на папин номер. Снова. И снова. Попав на автоответчик в последний раз, говорю:

– Я сейчас выброшу этот телефон, папа. Я не хочу, чтобы они нашли тебя по нему! Пожалуйста, не приезжай сюда!

Забрасываю телефон в озеро – так далеко, как только могу. Он падает, потом пробивает тонкую корочку льда на поверхности воды. И исчезает – без звука, без кругов на воде. Слишком холодно даже для мелкой ряби.

Я слышу шум мотора и думаю: «Полиция приехала» – и поворачиваюсь, чтобы принять свое наказание.

Бут стоит в напряженной позе, глядя на дорогу и растянув поводок на всю длину.

Это не полицейская машина. И даже не машина без опознавательных знаков, на какой ездит Кеция. Это белый фургон, высокий, длинный, с кузовом без окон. Он весь в грязных пятнах, как будто долго ехал по грунтовым дорогам.

За рулем сидит мужчина в черной куртке с наброшенным на голову капюшоном. Он паркуется на дороге и выходит. Я не вижу его лица, но знаю, кто это. Кто это должен быть.

Время замедляется. Я знаю, что на самом деле оно этого не делает, но сейчас мне так кажется. Я словно оказался в одном из фильмов, где все происходит в замедленной съемке и герой успевает убраться с пути летящей пули. Только тут нет пуль.

Я не могу сообразить, что мне делать. Часть меня говорит «беги», и эта часть достаточно сильна, чтобы заставить меня сделать пару шагов прочь. Но куда мне бежать? Позади меня озеро. Надо броситься влево, мимо фургона, и бежать к дому соседей, как сказала Кеция. Но другая, еще более сильная часть меня, говорит: «Останься. Это твой папа».

Мужчина останавливается в нескольких футах от меня и снимает капюшон. Это не мой отец, и теперь мне становится страшно, но я не могу даже шевельнуться.

Этот человек намного старше моего папы, голова у него лысая сверху, а по бокам покрыта густыми белыми волосами. У него злые глаза мутно-коричневого цвета, и когда он улыбается, то выглядит это как оскал.

– Привет, Брэйди, – говорит он. У него теннессийский акцент, как будто он из местных. – Твой папа послал меня забрать тебя. Тебе нужно сейчас поехать со мной, и я отвезу тебя к нему.

Слышу вдали вой. Полицейская сирена. Это всё неправильно, и я не понимаю, почему папа не приехал. Он испугался? Он не поверил мне? Быть может, он прав, потому что я все испортил, оставив ту записку… Это моя вина.

Сирены все еще где-то далеко.

Бут рычит. Это низкий раскатистый звук, которого я прежде не слышал – такого не слышал. То, как он рычал на нас, когда мы только-только приехали к Хавьеру, – это была игра, но сейчас Бут не играет. Я смотрю на него, а он смотрит на мужчину и раздвигает губы, обнажая длинные крепкие клыки.

– Сынок, скажи этому псу, чтобы прекратил. – Человек пытается улыбнуться. – Я же сказал – меня послал твой папа. Но я не собираюсь драться с этим псом. Если он подойдет ближе, я его убью.

У него пистолет, теперь я это вижу – засунут под пояс джинсов. Он кладет руку на рукоять.

Бут разражается громким, страшным лаем и бросается вперед, дергая за поводок. Пес такой большой и сильный, что я не могу его удержать.

– Бут, нет! – кричу я, но он меня не слушается. Несется вперед, едва касаясь земли, как будто летит.

Человек выхватывает пистолет, но это вовсе не пистолет, потому что, когда Бут прыгает ему на грудь, он прикладывает эту штуку к груди пса, и я слышу что-то вроде шипения или жужжания. Бут вскрикивает, высоко и страшно, и боком падает на землю. Лапы его дергаются, голова запрокидывается. Глаза у него круглые и дикие.

Я кричу и кидаюсь к нему, но человек встает у меня на пути, хватает меня за руку выше локтя и разворачивает. Ногти у него длинные и грязные, и он не мой отец. Почему-то всё пошло неправильно. Бут ранен, и я ни за что не должен оказаться в этом фургоне, мама всегда говорила нам не садиться в машины к чужим людям, а если нас попытаются усадить силой – кричать, звать на помощь и сопротивляться на каждом шагу.

Кричу и пытаюсь вырваться, но он обхватывает меня обеими руками и отрывает от земли. Я извиваюсь, но мои руки крепко прижаты к бокам. Я пинаю его. Бут по-прежнему дергается и слабо повизгивает, словно от боли.

– А ну, заткнись, сопляк чокнутый! – рявкает на меня человек; изо рта у него пахнет зубной пастой и кофе. – Или ты заткнешься, или я тебя сейчас вырублю, понял? Копы едут! У нас нет времени на твои дурацкие взбрыки. Разве ты не хочешь увидеть своего папочку?

Я продолжаю пинаться. Он не может зажать мне рот, не выпустив мои руки, и я начинаю снова кричать, но человек тащит меня к фургону, и если меня даже кто-то услышит, то не успеет добраться сюда вовремя. Я должен что-то сделать.

«Мама не позволила бы, чтобы с ней такое случилось». О папе я совсем не думаю. Я думаю о своей матери, которая всегда, всегда стояла между нами и опасностью. Она не сдалась бы. И я тоже не сдамся.

Снова пинаю его, еще сильнее, и пятка моего ботинка попадает ему прямо в пах. Я слышу, как в моем колене что-то щелкает, его пронзает боль, но мне плевать – главное, что он кричит и отпускает меня. Едва коснувшись ногами дороги, я бросаюсь бежать. Слышу вой сирен. Вижу, как в воздух взлетает пыль за ближайшим холмом. Они уже почти здесь.

Но не успеваю я пробежать и десяти шагов, как этот человек чем-то ударяет меня сзади. Шатаясь, я прохожу еще два шага, а потом падаю.

Все становится серым и мягким, а потом красным от боли, и я больше не могу думать. Чувствую, как он тащит меня за ноги.

Вой сирены становится все громче и громче, и я думаю, что мне это только кажется, и тут я вижу, как из-за холма на полной скорости вылетает черная машина Кеции и мчится к нам, мигая красными и синими огнями, встроенными в переднюю решетку.

Я не могу позволить, чтобы меня затащили в фургон. Я это знаю. Извиваюсь и пытаюсь выдрать ногу из рук этого человека – или хотя бы заставить его пошатнуться. Я вижу, как Кеция распахивает дверь и выскакивает на дорогу едва ли не прежде, чем машина останавливается. В следующую секунду у нее уже в руке пистолет, она наводит его на этого человека и выкрикивает:

– Это полиция! Немедленно отпустите мальчика!

Вторая дверь тоже открывается, и Ланни бросается ко мне. Ей не следовало приезжать сюда и тем более вылезать из машины, но она это сделала. И сейчас бежит прямо на нас.

Она перекрывает Кеции линию выстрела.

Ланни выкрикивает мое имя – Брэйди, не Коннор, потому что она ужасно зла и напугана, – и бросается на человека, волокущего меня, с такой силой, что он разжимает руки и моя голова с размаха ударяется о дорогу. Окружающий мир снова делается мягким. Я пытаюсь подняться, но все вокруг вращается, и я не могу добраться до Ланни, которая дерется с человеком в куртке. Вижу Бута: он пытается встать на трясущиеся лапы и лает, но лай звучит странно, сдавленно, и я понимаю, что пес тоже не сможет нам помочь.

Кеция стреляет в воздух и выкрикивает:

– Ланни, ложись, черт побери!

Та пытается выполнить приказ, но тут мужчина хватает ее за волосы и дергает назад, прикрываясь ею. Задом наперед карабкается в открытые двери фургона и тащит мою сестру за собой. Я снова слышу тот жужжащий звук. Это шокер.

Я пытаюсь прийти ей на помощь, стараюсь изо всех сил, но он уже дотащил ее до передней части фургона и теперь залезает на водительское сиденье, а я не могу помочь своей сестре…

Фургон, визжа шинами, срывается с места. Водитель даже не закрыл задние дверцы, и они мотаются туда-сюда, пока не захлопываются сами, когда он на скорости пролетает поворот возле хижины Сэма Кейда. Он едет на другую сторону озера.

Он удирает.

Кеция неожиданно оказывается рядом, я чувствую, как ее теплая ладонь касается моего лица, поворачивает мою голову к свету, чтобы посмотреть, сильно ли я ранен. Мне кажется, у меня разбита голова, но я не знаю точно. Я могу думать только об одном: «Это сделал я». Должно быть, я говорю это вслух, потому что Кеция прижимает ладонь к моему лбу и говорит:

– Нет, мальчик, ты ничего такого не сделал. Все будет в порядке. Мы найдем ее. Просто успокойся, все будет хорошо. – Голос ее дрожит, она достает свой сотовый телефон и звонит кому-то: – Черт бы вас взял, где мое подкрепление?! Белый фургон, едет вокруг озера. Похищение несовершеннолетней, повторяю, похищение несовершеннолетней, жертва – Ланни Проктор, белая девушка четырнадцати лет, одета в джинсы и красную куртку, волосы черные. Как поняли?

Голова моя болит так сильно, что я не могу удержать рвоту. Чувствую, как старая книга Ланни впивается мне в ребра. Бут, хромая, ковыляет ко мне и начинает лизать мое лицо.

А потом я больше ничего не чувствую.