– У нашего народа есть такая поговорка – русские долго запрягают, но быстро ездят!

В голосе генерала Каппеля прозвучали настолько странные нотки, что у Прхалы поползли мурашки по спине. Впервые в жизни чех испытывал совершенно непонятную для него самого гамму чувств. Душу полковника раздирали разные эмоции – раздражение, скопившееся за все время пребывания в Сибири на все и всех, включая собственного командующего, что поставил его дивизию на заклание, и презрение к политическим воротилам, что держали корпус в Сибири до последнего рокового часа. И страх перед этим русским генералом, который сильно смешивался, нет, не с простым уважением, а даже с преклонением – он сейчас говорил с человеком, что недавно восстал со смертного ложа.

До вчерашнего дня Прхала испытывал презрение к русским, особенно к земским, общественным и эсеровским деятелям, ненавидел, но побаивался красных – те умели добиваться своего, а сейчас стали очень реальной и поистине неотвратимой страшной угрозой. Час назад ему доложили по телеграфу – авангард 30-й красной дивизии с ходу атаковал Нижнеудинск. И сейчас полковнику впервые стало страшно – из донесения выходило, что численность большевиков, по меньшей мере, вдвое превосходит его 3-ю дивизию.

Он обеспечил отход эшелонов, как смог, – арьергард составляла 2-я бригада в пять батальонов пехоты при трех батареях и потрепанном в недавнем бою кавалерийском дивизионе. Добрая половина вверенной ему дивизии, да еще усиленная пятью бронепоездами и румынским полком – шесть тысяч солдат при сотне пулеметов и трех десятках орудий.

Прхала сильно рассчитывал на пушки, но сейчас «последний довод королей» впервые не сработал – красные по проселкам начали обходить город, и пройдут сутки, в лучшем случае двое, и нужно уводить бригаду от неизбежного окружения и гибели. И все из-за этих проклятых союзников – трусливые поляки не стали драться под Канском, их дивизия, более сильная, чем его, капитулировала. Сербы частью сдались, частью сбежали вперед с белыми, а румын вдребезги разбили под Тайшетом.

– Ваши офицеры напрасно пожадничали, полковник. И теперь нижнеудинские склады вам придется оставить красным в качестве богатого трофея, – Прхала вздрогнул от неожиданности – русский генерал словно прочитал его мысли. Но дальнейшие слова Каппеля ошеломили, он напрямую высказал то, о чем чех старался не думать.

– С вами не будут вести фронтальные бои, зачем красным такие глупости, они многому научились на войне, да и офицеров царского Генштаба у них не меньше, чем у нас, – в голосе Владимира Оскаровича на мгновение просквозила легкая грусть. – Ваши эшелоны будут обтекать, как обошли их мы. И лишь затем, когда вы размажете свои роты по железнодорожным путям, как кашу по тарелке, ваши части уничтожат одну за другой. Дорога забита эшелонами, пропихнуть которые вы просто не в состоянии, так что вашим солдатам придется оставлять обжитые вагоны и передвигаться пешим порядком. С детьми и семьями – далеко ли вы уйдете, позвольте спросить? Кругом партизаны, да и преследовать вас станут намного энергичнее!

Прхала хотел возразить резкостью, но, встретившись с глазами Каппеля, которые, несмотря на демонстративно спокойный тон, прямо полыхали яростным пламенем, смешался. Он еще вчера испытывал некоторое уважение к белым, рядом с которыми воевал на Волге, хотя они и влачили теперь жалкое существование, собственноручно погубив свою государственность, притом имели войск намного больше, чем красные.

Но теперь появился страх!

– Ваше командование сделало все, чтобы спасти корпус и то неимоверное число набитых имуществом вагонов, что вы стараетесь вывезти из Сибири. Заключило соглашение с Политцентром, передало ему Верховного правителя адмирала Колчака и золотой запас нашей страны и в дополнение помогло иркутским «товарищам» перебросить сюда довольно многочисленный отряд красных. Хотя, освобождая пути, могло бы пропихнуть до Черемхова десятка два эшелонов вашей дивизии. С чего бы это такая предупредительность со стороны генерала Сыровы?

Прхала ничего не ответил на этот вопрос, потому что осуждать действия своего начальства перед командующим чужой армией – дурной тон для любого военного, который после такого шага не достоин носить погоны. Но была еще причина: сам полковник высказался бы еще резче – интересы Чехии должны соблюдаться, но никак не откровенным предательством своего союзника. Но что может сделать простой офицер, когда идет большая политика, в которой, судя по всему, белых списали со счетов?

– Ваши деятели крупно ошиблись, полковник, – Прхала заметил снисходительную улыбку Каппеля – ему показалось, что тот читает его мысли как открытую книгу. – И пусть вместо эсеров сейчас ВРК, они продолжают делать уступки. Опять, я их не осуждаю при вас, понимаю, что политика грязное дело, тем более такая. Вот только договариваться сейчас с большевиками поздно – 5-я армия, что так настойчиво преследует нас от Красноярска, на соглашение с вами пойдет лишь в одном случае…

– В каком?

Прхала не выдержал тяжелой паузы, которую создал русский главком, может быть, умышленно, налив себе в чашку горячего чая из самовара и бросив в кипяток кусок колотого сахара.

– Они должны быть полностью уверены, что Иркутск с его запасами и золотым эшелоном останется в их власти. А дать такую гарантию вы не сможете, и знаете почему?

Пауза снова возникла, тягучая и волнительная, но на этот раз чех промолчал. Он был словно придавлен насмешливым, но неожиданно ставшим тяжелым и страшным взглядом русского генерала. А тот четко, разделяя каждое слово, медленно произнес:

– Потому что на этот счет у нас свое мнение, и не пройдет недели, как вы в этом убедитесь! Если потребуется, мы расколотим красных в Иркутске вдребезги, и нет такой силы, что нас остановит!

– Быстрей, братцы, поспешай!

Услышав последнее слово, Авенир Геннадьевич невольно усмехнулся. Поход от Щегловской тайги до Нижнеудинска запомнился полковнику совершенно иным – вытянутые в дебрях бесконечные колонны саней, скрипящие на снегу полозья и постоянные выкрики ездовых – «понужай». Вот так и «понужала» белая армия, стремительно уменьшаясь от смертей, тифа, сдавшихся в плен, отставших в дороге.

Два месяца назад его полк насчитывал семь с половиной сотен офицеров и солдат, а сейчас и половины не наберется. Нет, в боях погибли не многие, да и засады партизан не нанесли серьезных потерь, а про дезертиров и говорить смешно. Не для того восстали рабочие Ижевского оружейного завода против большевиков, чтоб на их сторону перебегать, а потому красная агитация ни на них, ни на воткинцев совершенно не действовала. Зато число пропагандистов, радеющих за Советскую власть, моментально уменьшалось – их сразу убивали, даже не выслушивая.

Тиф – вот причина несчастий!

От дивизии едва восемь сотен человек могли держать оружие в руках, еще больше лежало на санях, мечась в бреду. Но все продолжали идти вперед, прорываясь в заветное Забайкалье, надеясь хоть там немного отдохнуть. Рабочие не являлись какими-то бесстрашными былинными героями, они были просто людьми, желающими выжить. Но не бежали, спасая свои шкуры, а шли вместе, плечо к плечу, страшась не столько погибнуть, сколько остаться в полном одиночестве, без поддержки друзей и боевых товарищей.

Вот и вчера вечером, узнав, что в Зиме идет бой, они поспешили выйти еще ночью, на выручку своим. Всем было известно, что в авангарде остатков 2-й армии идут их братья-воткинцы, пробивая дорогу на восток, вот потому и торопились ижевцы, постоянно клацая на ходу затворами винтовок, проверяя, чтобы не замерзла смазка. Да держали в кармашках патронташей по три-четыре обоймы патронов, все, что осталось, – на час боя должно хватить, если экономно тратить. Дальше только идти в штыки, схлестнуться с красными в безжалостной рукопашной – сколько было у них таких «беспатронных» атак за войну, и не вспомнишь.

Хотя полк и считался конным, но являлся скорее ездящей пехотой, способной к быстрым переходам. Шашек и сабель у доброй половины бойцов не было, да и не многие умели ими толком владеть. Да что клинки – седел, и тех не хватало, и треть всадников сидела на плотно свернутых попонах, упираясь в стремена сапогами и кое-как держась на костлявых хребтах усталых крестьянских лошадок.

Какая там лихая кавалерия из заводских рабочих – тут слова императора Петра Великого как нельзя лучше подходят, когда тот приказывал всем пехотным офицерам, проходя мимо драгун, немедленно спешиваться и вести своего коня в поводу. Дабы не вызвать насмешек, что собака на заборе и то лучше сидит…

– Господин полковник, там наш разъезд! Воткинцы!

– Давай их сюда, – Ефимов оживился, отерев рукавицей снежную изморозь, покрывавшую бороду и усы, отросшие за месяцы похода. И тут же к нему на неспешной рыси подъехали пятеро верховых, пусть и разномастно одетых, но у каждого на плечах были такие же синие погоны «рабочих дивизий», как у него, только с литерами «втк». Один из них, с двумя нашивками унтер-офицера, сразу доложил зычным и радостным голосом:

– Разбили на станции вчера красных, наши с иркутянами перекололи и вырубили больше тысячи, взяли две пушки, пулеметы, много патронов! Да и приоделись немного – у них полушубки и шинели новые, в Иркутске получали со складов, пленные говорят, что там разного добра много, всего навалом, и сахара, и одежды, и воинского снаряжения!

Раздевать побежденных, убитых и особенно пленных перед их расстрелом, чтоб одежду не портить, было привычным для гражданской войны делом – чего зря добру пропадать. Тут Ефимов не удивился, но вот следующие слова унтера просто ошарашили видавшего виды полковника.

– Мы теперь вместе пойдем – генерал Каппель приказал нас заедино свести в одну бригаду! Ваш генерал назначен командиром, а наш Борис Эммануилович будет у него начальником штаба…

– Владимир Оскарович жив?! Он же недавно умер, – не сдержавшись, потрясенно воскликнул Авенир Геннадьевич. – Нам вчера приказ главкома Войцеховского прочи…

– И нам тоже читали, господин полковник, многие слез не сдержали, навзрыд плакали, – в голосе унтер-офицера радостная нотка сменилась благоговейной, торжественной. – У гроба к руке Владимира Оскаровича губами своими приложился – мертвее мертвого были их превосходительство. В церкви отпевали всем миром, жалели, вот тут ОНИ из гроба и восстали. Сам не видел, ночью дело было, но мой брат Тимоха, что в карауле стоял, винтовку из рук выронил, до сих пор в себя от лицезрения ЧУДА прийти не может! ОНИ нас и в атаку сами повели, и красных вдребезги расколошматили, потерь почитай и не было, даже раненых немного!

Унтер истово перекрестился, Авенир Геннадьевич, как и десятки ижевцев, что жадно прислушивались к разговору, последовал его примеру – будто волна по людям пошла. Многие стали вслух читать молитву «Отче наш», им вторили – а когда импровизированный молебен закончился, кто-то из рабочих громко выкрикнул:

– Все, братцы, теперь одолеем супостатов!

Радостный гомон прошел по густой колонне ижевцев – Авенир Геннадьевич не узнавал своих бойцов. В предрассветных сумерках обмороженные лица рабочих словно просветлели, и такой решительностью повеяло от них, давно забытой в горестном отступлении, что полковник сразу осознал – сейчас его бойцы смогут опрокинуть любого врага.

Ибо в их сердца сейчас вселилось то, что для солдата является главным, и даже смерть тут бессильна перед верой!

– Наша война только начинается, полковник, как это ни странно звучит! Приказ по войскам я уже отдал – отступление закончено! Мы наступаем на Иркутск! У нас 12 тысяч боеспособных солдат, еще столько же в обозах лежит больных, но при большом числе вполне здоровых вооруженных ездовых, которых можно поставить в строй! И это будет сделано сегодня, а поможете мне в этом вы! В ваших собственных интересах, как и всего чехословацкого корпуса, как это ни странно звучит!

У Прхалы от удивления даже вытянулось лицо – русский генерал говорил уверенно, будто все решил за него. И не просит чего-нибудь, а ведет себя, как его начальник. Чех демонстративно усмехнулся и вопросительно выгнул бровь: «А с чего это я буду помогать вам и нарушать приказы моего собственного командования?!»

– Полковник, я сейчас буду говорить с вами откровенно, – голос Каппеля вопреки сказанному звучал сухо. – Вы единственный из старших офицеров корпуса, к которому мои солдаты испытывают уважение. Не скрою от вас – в нашей армии уже звучат требования защитить русские интересы вооруженною силой, не останавливаясь ни перед чем. Те интересы, которые попрали союзники, действуя как интервенты. Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю, – это и «нейтрализация» железной дороги со всеми вытекающими отсюда последствиями и с гибелью десятков тысяч русских людей, и литерные эшелоны с золотом, и многое другое.

Прхала снова промолчал – кому понравится открытый грабеж страны иностранцами, пусть он и облагозвучен словами «интендантура» и «союзники». А вот предупреждению он внял – не угрозе, а именно предупреждению, пока. В Зиме у него две тысячи солдат, а русских в шесть раз больше, причем совершенно преобразившихся, похожих на тех солдат, чьи отчаянные атаки под Луцком в июне 1916 года произвели на него неизгладимое впечатление. В том Брусиловском прорыве целиком сгинула австро-венгерская армия, ее буквально растерзали.

Нет, воевать с такими белыми он не желал категорически, но и им война с чехами не нужна – ведь сзади уже напирают красные!

– Открою вам кое-какие наши планы – мы еще в Красноярске решили создать фронт по Оке, а потому по Ангаре пошла колонна генерала Сукина в три тысячи штыков и шашек. Довольно серьезная сила для тамошних партизан, которым мы здесь устроили хорошую трепку. Такой урок они надолго запомнят, причем вскоре последуют и другие. От Зимы до Иркутска спокойный район, начинается лесостепь, повстанцев практически нет. Единственный нарыв – Черемхово с его мятежными шахтерами. Ну что ж – полтысячи мы побили вчера, через три дня мы и там наведем порядок – я с такой публикой церемониться не намерен!

Лицо Каппеля исказилось таким беспощадным гневом, что Прхале стало жутко. Спустя секунду нахлынул ужас – если русские устроят бойню тамошним горнякам, то бригаду из 2-й дивизии Крейчия и его части постигнет катастрофа – без угля эшелоны встанут.

– Что касается Иркутска – у большевиков там всего семь тысяч войска, из них пять – это офицеры и солдаты, изменившие присяге. Остальное рабочие дружины, отребье уличное да остатки партизан. Ну и что с ними станет, когда мы пройдем по городу и его окрестностям огнем и мечом?! Солдаты тут же переметнутся обратно или сбегут! Но боя, думаю, не будет – ведь вы уже сообщили в Иркутск, что сделали мои солдаты с их Западной группой так называемой советской армии?

Прхала промолчал, только кивнул, глядя на суровое лицо русского генерала. Ему только теперь стало по-настоящему страшно за соотечественников. Если белые сделают то, о чем сказал Каппель, а они это, вне всякого сомнения, могут совершить, – то им нет нужды открыто, с оружием в руках нападать на чехов.

Нужна связь с командованием в Верхнеудинске, но ее нет, где-то разрыв на линии. Да и что прикажет генерал Сыровы – разоружить каппелевцев для сохранения «нейтралитета»?!

Да посмей он сейчас только намекнуть на это, их самих лишат оружия – от этого генерала с мертвыми глазами всего можно ожидать! Это же не те русские, что были раньше, – теперь они, а не иркутский ревком могут взять чехословацкий корпус за глотку!

– У вас нет связи с Верхнеудинском, где сейчас находится генерал Сыровы? Наверное, обрыв на линии, местные крестьяне спилили пару столбов и сняли полсотни саженей провода? Не беда – утром можно легко восстановить, могу даже отправить своих телеграфистов.

Каппель посмотрел на чеха такими ясными глазами, что тот загрустил еще больше, осознав, что вслед за мелкими неприятностями могут последовать и более крупные. И тут русский главнокомандующий произнес несколько фраз, не скрывая презрения:

– Через несколько часов иркутский ревком постарается узнать, что будет делать моя армия. И в качестве посредников выступят чешские представители. Я думаю, вам будет что им сказать! Но не мне – никогда в переговоры с красными я не вступал и вступать не желаю. Для них будет убедительным доводом только действия наших войск и грохот выстрелов! Хотя… Вашему представителю я скажу несколько «ласковых» слов, я думаю, доктор Благош передаст их большевикам!

Полковник нахмурился – эта мысль только что пришла ему в голову. И он представил, каким ужасом охвачены сейчас иркутские «товарищи», узнав о гибели их самого отборного и лучшего отряда, чей командир сейчас сидит у него под охраной в холодном пакгаузе. Да, положение у него сложилось крайне скверное – пройти между двух огней и не опалиться. Значит, нужно как-то договариваться с этим русским генералом, от которого сейчас зависит очень многое. Включая спасение тех, кого Каппель ненавидит и презирает – его чехов, – хотя не показывает этого явно.

– Ваше высокопревосходительство, я понимаю, в каком сложном положении находятся ваши доблестные войска. И думаю, что в моих силах оказать всю возможную помощь…

– Фсе-таки мы их тогнали! Теперь не уйдут!

С неприкрытой радостью в голосе и с ощутимым прибалтийским акцентом в словах, скрипучим голосом произнес молодой командир в длиннополой кавалерийской шинели. На ее прожженном в нескольких местах от многодневных ночевок у костров рукаве у самого обшлага виднелись нашитые из кумача большая красная звезда и два ромба – знаки различия начдива. Так сокращенно в Красной армии именовали командиров дивизий, часто именуя их «начальниками».

Начдив был не просто молод, а возмутительно юн для столь высокой в военной иерархии командной должности. Латышу Альберту Лапиньшу, русифицировавшему свою фамилию в более удобную, было всего двадцать лет. Но такова любая революция, всем дерзким и агрессивным, стремящимся к кардинальным переменам она всегда открывает дорогу наверх, куда они устремляются, перепрыгивая через ступени за считаные месяцы, хотя в обыденной мирной жизни на такую карьеру уходят долгие годы.

В октябре 1917 года он вступил в красную гвардию, принял участие в московских боях с юнкерами, штурмовал Кремль. Через полтора года уже командовал полком, а после взятия Омска, столицы колчаковской Сибири, Лапиньшу доверили дивизию. И не зря – всю зиму его бойцы шли в авангарде Красной армии, неутомимо преследуя отступавших белых, наседая на арьергарды. И захватывая десятки застрявших на железной дороге эшелонов, набитых всяческим добром, так нужным для трудового народа. Отступавшие колчаковцы почти не сопротивлялись, хотя их было в несколько раз больше. Деморализованные целой чередой поражений, они совершенно не желали драться, лишь иногда затевали кратковременные перестрелки, стараясь отбиться от наседавших красных, и снова безостановочно драпали.

Тыл Белой армии был охвачен развернувшимся партизанским движением, казалось, что все выступили против Колчака и разом стали красными, только Лапин на этот счет не заблуждался. Слишком много было у революции случайных попутчиков, всяких там эсеров, меньшевиков и прочей «общественной» дряни. Да и сибирская партизанщина – та еще вольница, не признававшая никакой власти, грабящая и терроризирующая целые города, иной раз сжигая их напрочь, как тот же Кузнецк. И начдив не сомневался, что как только колчаковцы будут разбиты окончательно и бесповоротно вышвырнуты из пределов молодой советской республики, с этими анархистами придется кончать силою, устанавливая твердую большевицкую власть. Но пока терпел, наоборот, вливал партизанские отряды в свою дивизию, а там комиссары живо приводили их в порядок, устанавливая строгую революционную дисциплину пламенным словом, а если надо, и делом – пулей из «товарища маузера», чтобы другим бунтарям неповадно было.

С «попутчиками» Лапин не церемонился, у них даже силы не было – эсеровская пропаганда с призывом «кончать войну» поднимала на восстание целые полки, вот только мятежным солдатам было совершенно наплевать на новоявленную «розовую» власть. Так произошло в Красноярске, где к эсерам примкнул даже начальник гарнизона генерал Зиневич, объявивший себя сыном двух отцов – «рабочего и крестьянина». И вот уже месяц Лапин с удовольствием вспоминал свои слова, которые он отправил телеграммой этому перевертнику, что предложил ему от имени эсеров создать «коалиционное правительство», – «мавр сделал свое дело»!

С иркутским Политцентром местные коммунисты, получив поддержку партизан, тоже разобрались быстро, разогнав его по углам, где те и притаились, трепеща от страха. Так что в окончательной и скорой победе Лапин не сомневался – белые, массово сдавшиеся под Красноярском, реальной силы не представляли. Под командованием их главкома Каппеля, умирающего на глазах нижнеудинцев, было всего 25 тысяч офицеров и солдат, половина которых лежала на санях, больные тифом. Эта зараза истребляла их тысячами, Лапин видел станции и эшелоны, буквально забитые трупами. Так что иркутским товарищам ничего не грозит – вряд ли колчаковцы решатся штурмовать город и освобождать своего Верховного правителя Колчака. Они безостановочно удирают от его красноармейцев уже месяц и, скорее всего, прямиком в Забайкалье, где еще сидит атаман Семенов. Ну что ж – через три-четыре месяца 30-я дивизия ворвется в Читу и окончательно добьет этот сброд, мечтающий вернуть царя и глумящийся над трудовым народом.

Вот только догнать и уничтожить белых у Лапина не было возможности, на пути стояли интервенты, откормленные на обильной сибирской снеди морды, засевшие в набитых награбленным русским добром эшелонах. Они были неплохо вооружены Антантой и рассчитывали убраться в Приморье, нагло ограбив советскую республику.

Не вышло! Возмездие настигло и этих прихвостней мирового капитала, что попытался удавить революцию!

Первыми попали под удар поляки, они еще под Красноярском пытались отбиваться, пустив в дело бронепоезда. Но тактика борьбы с этими подвижными крепостями у красных бойцов была отработана – взорвав или повредив пути, что не давали бронепоезду маневрировать или уйти, артиллеристы кинжальным огнем расстреливали этих исполинов, превращая бронированных мастодонтов в обугленные от взрывов и пожаров остовы. И шли дальше вперед, стремясь догнать удиравших белых и пленив уже двадцать тысяч сдавшихся поляков, сербов, румын и прочей сволочи, что ценила свою жизнь и после первой же хорошей трепки покорно поднимала вверх руки.

И вот сегодня он снова догнал румын, что пытались отбиться под Тайшетом при помощи чешских бронепоездов. Эти мерзавцы не столько воевали, сколько уничтожали столь ценную железнодорожную инфраструктуру, взрывая мосты, водокачки и станции. Такое изуверство приводило его красных бойцов в бешенство – они воочию видели, что творят наглые иноземцы с русским достоянием. И дрались с неимоверным ожесточением, раз за разом опрокидывая интервентов, что бросали свои застрявшие в гигантской пробке эшелоны и удирали на восток. А красноармейцы шли за ними – и теперь будет снова бой!

Генерал тупо смотрел на картонный лист с ровно наклеенными строчками телеграфной ленты. Смысл изложенного на ней никак не мог понять разум, разом опрокинув все его представления, надежды и замыслы. И когда Сыровы осознал, что произошло, он не смог сдержать обуревавшие его чувства, дав волю безудержному выплеску внезапно нахлынувшего бешенства, но с изрядной примесью подкатившего в тот же момент страха.

– Проклятый мертвец! Он взял нас за горло!

Генерал чуть дрожащими от волнения пальцами передал лист Богдану Павлу. А сам, немного успокоившись, стал размышлять над кардинально изменившейся ситуацией. Прхала в своем донесении был краток, но ситуацию обрисовал четко. Кто бы мог подумать, что белые, еще неделю назад униженно просящие открыть для отступающих войск пакгаузы в Нижнеудинске, станут совсем другими и станут не просить, какое там, или требовать, а вот так просто и решительно действовать.

Каппель не признал соглашение о «нейтралитете» Транссиба, заключенное с Иркутским ВРК. Впрочем, как и сам тамошний ревком, существование которого уже измерялось днями, которые были нужны белым для похода на Иркутск. А там они разгромят все вдрызг, оставив от большевиков ошметки. Их армия, судя по всему, преобразилась, воспрянула духом и стала представлять серьезную угрозу.

На перегоне между станциями Куйтун и Зима белые по приказу Каппеля захватили семь румынских эшелонов, вытряхнув разоруженных и напуганных валахов из вагонов как ненужный хлам. Батальон пехоты и артиллерийская батарея не оказали никакого сопротивления, покорно перебравшись и плотно набившись в оставшиеся у них три поезда.

Дальше – больше!

На станции Зима были взяты четыре поезда, что прибыли из Иркутска с отрядом Нестерова, – трофеями стали не разгруженные с платформ три пушки, два аэроплана, боеприпасы и снаряжение, которыми большевики обильно снабдили эту пресловутую Западную группу их ВССА. И, вооружившись до зубов, придвинув поближе пушки, заставили полковника Прхалу пойти на значительные уступки. Самое страшное, так это то, что, осознав, что придется всерьез воевать против 10 тысяч каппелевцев, его чехи не то что сражаться, даже попытаться выдавить обнаглевших русских со станции наотрез отказались. И сразу еще три эшелона «интендантуры», набитые с таким тяжким трудом собранным в Сибири добром, были переданы русским в качестве компенсации за не выданное им снаряжение в Нижнеудинске.

Сыровы с нескрываемой горечью и досадой осознал, что командир его 3-й дивизии поступил правильно в этой тяжелой для него ситуации. Половина его войск дерется с красным авангардом в двухстах километрах к западу, остальные растянуты тонкой линией до самого Черемхова, обеспечивая исправную отгрузку угля для доброй сотни эшелонов. Что он мог сделать, оказавшись между молотом и наковальней?!

Перевозок чешских войск от Зимы в ближайшие дни не последует, пока на Иркутск не уйдут десять поездов с русскими больными солдатами и беженцами. Каппелевцы начали быстро брать станции под контроль, назначают своих комендантов, и, самое скверное, они в силах обеспечить передвижение поездов. Словно в отместку за прошлое, они захватили паровозы у чехов, а нехватку угля разрешили своими азиатскими ухватками. Тендеры стали наполнять дровами, обмениваемыми у местных крестьян на чешское имущество, взятое в эшелонах, освобождая тем самым вагоны для больных. Да, в находчивости им не откажешь…

– Пан генерал, а ведь каппелевцы пойдут на Черемхово!

Голос Богдана Павлу был встревожен – если по большевистски настроенным шахтерам пройдут каленым железом, а от разъяренных белых такого шага можно ожидать, то чешские перевозки окончательно будут сорваны. А данный вариант развития событий весьма возможен – черемховцы получили кровавую баню в Зиме, белые ясно показали, как они будут относиться к тем, кто попытается встать у них на пути.

В салоне возникла мертвящая тишина, а генерал Сыровы лихорадочно размышлял. Прежние расклады обрушились карточным домиком, превратив каре тузов в шестерки. И только один извечный русский вопрос колокольным билом звенел в его голове – что делать?

Это был, наверное, самый суматошный день в его жизни. Василий Осипович прилагал воистину титанические усилия, чтобы успеть уследить и записать все распоряжения генерал-лейтенанта Каппеля. Сам же Владимир Оскарович сделал за эти сутки столько, что скажи об этом кто полковнику Вырыпаеву раньше, он бы не поверил. Огромный санитарный обоз, в который превратились в Ледяном походе колчаковские армии, фактически исчез. Из пяти тысяч саней и кошевок, на которых отступали белые, осталась едва половина, еще треть была использована для перевозки разного имущества из разгруженных эшелонов союзников.

И, как понял Вырыпаев, все это добро должно пойти как на нужды армии, так и для раздачи крестьянам в качестве оплаты – надобность в реквизициях совершенно отпала. В армии совершенно не имелось звонкой монеты, а всевозможные бумажные деньги – романовские, керенки, сибирские и прочие – давно обесценились, превратившись в хлам, но теперь было чем рассчитываться с местным населением. Целая тысяча подвод, пусть с уставшими и заморенными долгим походом лошадьми, дорогого стоила по нынешним суровым временам.

Всего за одни сутки отношение к белым у жителей Зимы и окрестных сел изменилось кардинально – исчез страх, что внушали красные агитаторы, появилось доверие. Хотя по своему жизненному опыту Василий Осипович прекрасно знал, насколько стали крестьяне подозрительны к любой власти, что только брала с них, стараясь содрать три шкуры, но ничего не давала в ответ. И, скорее, здесь сыграло свою роль доброе имя самого Каппеля и то, что произошло с ним в Тулуне. Местные обыватели уже называли его без всяких кавычек Чудотворцем…

– Теперь мы можем драться, Вася, – Каппель устало откинулся на спинку дивана. – Нельзя отступать в Забайкалье – спасая себя там, мы погубим последний шанс спасти… нет, не Россию, гражданскую войну мы проиграли – это я тебе говорил однажды, – а тот осколок, на котором свободные от большевиков русские люди смогут обустроить себе жизнь. И вот тогда победа красных станет пирровой, а у нас появится в будущем возможность освободить от них всю страну. И эта будущая вторая Россия начинается здесь, этой зимою в Зиме – символично, брат, ты не находишь?

Главком вот уже третий вечер вел с ним задушевные разговоры, и Вырыпаев был горд этим доверием и дружбой. Владимир Оскарович делился своими планами и сомнениями, что раньше делал крайне редко, даже в пути до Красноярска, когда генерал доверил ему вести личную переписку, что само по себе о многом говорило.

– Теперь мы не привязаны к обозам, не обременены огромным числом больных и беженцев, а потому можно и нужно не просто остановить красных, но и постараться отбросить их как можно дальше, желательно до Тайшета. Смотри – от этой станции до Зимы, несмотря на огромное вроде бы пространство, по сути, идет узкое дефиле в 30–40 верст, стиснутое тайгой не только с юга и севера, но и с лесными массивами внутри. Если перекрыть тракт, переселенческие дороги и линию Транссиба, то держать эту позицию можно долго, хватило бы войск и боеприпасов.

Каппель замолчал, прикрыл веками красные от усталости и перенесенной болезни глаза. Здесь, в натопленной комнате железнодорожной станции, генерал-лейтенант расположился в ожидании начала телеграфных переговоров с Иркутском – чешские представители настойчиво просили об этом, забыв о своей надменности.

И оно понятно – силу всегда уважают!

Жалко, что у Верховного правителя адмирала Колчака не хватило ни ее, ни самой решимости выдворить интервентов, от которых реальной пользы было мало, а вреда хоть отбавляй. Своими грабежами и насилием именно «союзники» вызвали бурный всплеск и разгул сибирской партизанщины, что внесла чуть ли не решающий вклад в падение белой власти практически повсеместно. И, в конце концов, из ненадежных союзников стали откровенными врагами.

– Знаешь, Вася, интересно было – я чувствовал свою смерть, но в то же время видел живых и, главное…

Василий Осипович мгновенно подобрался, услышав негромкие слова, – главком сам заговорил о том, над чем он сам мучительно размышлял эти дни, строя разные догадки.

– Словно книга, которую ты не читал, а знаешь, что там написано, то будто мысли в мозгу не твои, а других, и главное… Вася, я ведь видел такое будущее России, которое ее любой враг с радостью приветствовать будет. И не спрашивай меня о том, это не знания, а проклятие. Вчера смотрел на командира егерей Дубова – видел на нем печать смерти! Он должен был погибнуть, так же, как и я. Но выжил и победил… Видно, ТАМ, на небе, решили, что такой участи наша страна недостойна, вот и дали шанс хоть как-то исправить ситуацию. Что делать, я пока не знаю, я ведь военный, хитросплетений политических интриг не ведаю. Придется учиться на ходу и этому занятию, и многому другому. Как найти идею, что свяжет народ в единое целое, как не только спасти армию, но и привести ее к победе?! Вопросы, вопросы… И ответа на них я пока не нахожу.

– Ваше высокопревосходительство, – в дверь постучали, и вошел офицер телеграфной роты с погонами поручика пусть на солдатской, но новенькой гимнастерке из трофейного имущества. – На проводе из Иркутска доктор Благош и полковник Крейчий.

– Сейчас буду, – Каппель тяжело поднялся с потертого, жалобно скрипнувшего пружинами дивана. – Пойдем, Василий Осипович. Сейчас нам предстоит быть не только военными, но и дипломатами, постараться добиться своего от тех, кто раньше считал себя хозяином положения и избрал политику своим ремеслом!

– Будьте реалистами, вы просите невозможного, – задумчиво произнес доктор Благош. Он тяжело поднялся со стула и, не обменявшись рукопожатием, проводил взглядом уходящих от него представителей ВРК. Те, хоть и хорохорились поначалу, но сейчас уходили с пришибленным видом, понурившись, словно побитые палкой собачонки. И не чехи были тому виной, а этот проклятый генерал Каппель, что ему в гробу спокойно не лежалось, ведь все так хорошо шло.

Как здорово было спланировано и проделано – сменившим Политцентр большевикам помогают утвердиться в Иркутске, передают им золотой запас и Колчака, а те выпускают корпус без помех, со всеми вагонами и снабжают эшелоны углем. Такая прекрасная договоренность, и все пошло в одночасье прахом – внезапно появилась третья сила, которую давно списали, и фактически предъявила ультиматум.

– Пан полковник, можем ли мы остановить белых?

Доктор Благош задал вопрос, который мучил его в последние часы больше всего, хотя после телеграмм Прхалы не сомневался в ответе. Но он должен был принять все во внимание, и особенно мнение командира 2-й дивизии, которая занимала Глазковское предместье с вокзалом и кругобайкальскими туннелями.

– Нет, доктор, – резкий ответ Крейчия прозвучал похоронным звоном по соглашению с иркутским ревкомом. – Даже если я стяну все свои силы сюда, оголив перегоны с их мостами и тоннелями, то у меня будет шесть тысяч солдат, а каппелевцев вдвое больше. И главное – у них артиллерия с запасом снарядов, черт побери этих трусливых румын и большевиков, что оставили им пушки в Зиме. Скажу более, я не вижу никакого смысла губить своих солдат, этим не спасти дивизию Прхалы, которая и так ведет тяжелые бои с наступающими к Нижнеудинску красными.

– Значит, нам нужно договориться с генералом Каппелем, – подвел итог доктор Благош, фактически проигнорировав будущее возможное решение командующего корпусом Яна Сыровы. Ведь тому из Верхнеудинска будет трудно разобраться в сложившейся ситуации, во всех ее хитросплетениях с целым клубком противоречий.

– Это было бы наилучшим вариантом, доктор, – пожал плечами Крейчий. – Нам нужно уводить части как можно быстрее, но крайне необходим уголь, сами знаете, у кого он!

– Хм, судя по зиминскому бою, у белых к тамошним шахтерам серьезные претензии, и, боюсь, они обязательно пойдут на Черемхово, – Благош посмотрел на полковника, но тот встретил этот взгляд с недоумением, не понимая, куда клонит его хитрый политический руководитель.

– Им ведь тоже нужно проводить свои эшелоны, – доктор произнес последние слова с видимым сожалением, видно было, что он переживал о той потере, – значит, уголь крайне необходим. А потому вряд ли они будут разносить город из пушек и найдут для местных заправил куда более веские аргументы, каким те, без сомнения, внимут.

От спокойных слов члена Чехословацкого комитета пахнуло порохом и большой кровью, вряд ли усмирение вечно мятежных шахтеров пройдет мирно. Под угрозой беспощадного истребления кого угодно можно заставить работать если не за совесть, то за страх.

– А дадут ли они уголь нам?

Полковник с сомнением почесал переносицу пальцем, прикусил губу – после всего «хорошего», что сделали чешские солдаты, он не рассчитывал на теплые чувства каппелевцев.

– Дадут! Обязательно дадут! Если мы в ответ предложим им не менее веские доводы, подобные тем, что получил от нас бывший Политцентр! Даже поможем, по мере своих сил.

– Вы считаете такое возможным?

– Вести какие-либо переговоры с красными, хоть напрямую, хоть через наше посредничество, генерал Каппель категорически отказался. Даже никаких условий выдвигать не стал. Так ведь?

– Да, – согласился Крейчий, на лице собрались жесткие складки. – Он уверен в своих силах, и это действительно так. Его войска избавились от обузы в виде тысяч саней с больными и беженцами, и он их стягивает в крепкий кулак для стремительного наступления на Иркутск, где будет ждать свои эшелоны от Зимы.

– Извините, пан полковник, вы блестящий военный и мыслите привычными категориями, – Благош примирительно улыбнулся краешками губ, – и упустили два момента, на которые я, как политик, только сейчас обратил внимание. Зачем ему, ведя, как вы говорите, все свои войска на Иркутск, оставлять солдат на станциях, вводить там комендантов и раздавать жителям придорожных селений повозки с добром? А ведь такими действиями он сводит на нет все эти ужасы, что о нем рассказывают большевики, – агитация о мнимых зверствах уже, как я думаю, начала работать против них. Есть причины для сравнения, а посему возникает закономерный вопрос – а зачем он пытается удержать за собою всеми способами эту часть Транссиба и расположить к себе окрестное население?

Полковник с восхищением посмотрел на своего умного и предусмотрительного коллегу – действительно он как-то не принял такие меры во внимание. А значит, несколько ошибся в своих предположениях – на Иркутск пойдет не вся каппелевская группа, какая-то ее часть будет у Зимы и растянута вдоль линии железной дороги. Может, ему следует припугнуть русских, рискнуть пригрозить им вооруженным вмешательством?

– Только не нужно сражений, мой дорогой полковник, – Благош заметил, как Крейчий зло прищурил глаза, и не на шутку встревожился. – Нам нужно не сражаться с русскими, а как можно быстрее уехать отсюда со всеми эшелонами. Если мы договорились с красными, то почему не заключить соглашение с белыми? И вообще, у этого народа есть хорошая поговорка про ласкового теленка, что двух маток сосет и сыт бывает, простите за такую, может быть, неуместную шутку, но она подходит как нельзя лучше. Выслушайте лучше мои соображения…