Старое мутное зерцало в потемневшей медной оправе приказывало юноше только одно: «Людишек не жалеть!» А он и не жалел.

Очень скоро ретивый в занятиях отрок получил звание унтер-офицера, а при выпуске вышел в чин поручика. Служить ему пришлось не где-нибудь, а в самой Гатчине, где прозябал (пока что) в забвении наследник престола, нелюбимый сын предательски убитого отца и матери-убийцы, «русский Гамлет» Павел Петрович.

Жестокий и ненасытный в службе офицер был быстро замечен цесаревичем, и вскоре великий князь назначил Аракчеева командовать своей артиллерией — у Павла была собственная небольшая армия на манир петровских «потешных». Новоиспеченный командир пал перед наследником престола на колени, разбив их в кровь (потом пришлось долго лечить). Благоговейно облобызав хозяйскую длань, Аракчеев, в избытке чувств, воскликнул:

— У меня только и есть что Бог да вы!

Когда матушка Екатерина скончалась, сидя на стульчаке за ширмой, скрывающей от нескромных глаз отхожее место, наследник был вне себя от радости. Правда, к этому чувству примешивалась некоторая досада: мнительному Павлу казалось, что мать даже в смерти издевается над ним, демонстрируя ненавистному сыну свою сморщенную старческую задницу. Однако радости было все-таки больше. Хорошая память обычно не числится в списке основных достоинств государей. Но, став императором, Павел не забыл своего преданного слугу. Именно тогда началось стремительное возвышение Аракчеева. В двадцать семь лет он стал полковником и комендантом Санкт-Петербурга, огорошив своих подчиненных весьма экстравагантным заявлением:

— Господа, рекомендую себя, прошу беречь меня, я грамоту мало разумею, за мое воспитание батюшка заплатил четыре рубли медью!

В день собственной коронации, в Пасху 1797 года, Павел пожаловал Аракчееву баронский титул. В течение четырех последующих лет милости сыпались на новоиспеченную светлость словно из рога изобилия. В 1799 году император назначил Аракчеева командующим всей артиллерией и пожаловал ему графское достоинство, даровав фавориту герб с девизом: «Без лести предан». Ненавистники Аракчеева, в которых благодаря своему невыносимому характеру он никогда не испытывал недостатка, тут же переиначили его: «Бес, лести предан». Знать бы им, какому бесу он был предан на самом деле…

А по ночам на удачливого царедворца глядело из мутной зеленой глубины старинного зеркала женское лицо, бледное и прекрасное. Глядело, глядело, глядело… Этот холодный лик одинаково мог принадлежать и сказочной ундине, и мраморной богине вроде тех, что украсили залы нового аракчеевского имения Грузино, пожалованного ему государем вкупе с окрестным селом, девятнадцатью деревнями и двумя тысячами душ крепостных…

Фаворит нового государя скупал бесценные статуи, фарфор, старинные полотна и как паук тащил сокровища в свое гнездо. В числе прочих редкостей попался ему однажды странный перстенек с тусклым треснувшим пополам камнем — невзрачный, но видно, что весьма старинный. Владелец безделушки, нищий французский аристократ из тех, что бежали в холодные русские снега от смертельных ласк мадам Гильотины, божился, будто то ли его предок привез вещицу из Крестовых походов, то ли какой-то потомок доблестных крестоносцев подарил ее кому-то из его пращуров, — по-французски Аракчеев разумел весьма худо, да особенно и не вникал в угодливое лопотание оборванца-лягушатника. Просто ему понравилась безделушка, и он ее купил. Недорого, кстати. И с тех пор никогда не расставался с игрушкой, коя неизменно украшала сиятельный мизинец. Всесильный царедворец полюбил смотреть по ночам, как блики свечей играют на профиле загадочного Зверя — то ли волка, то ли пса, — искусно вырезанном на камне рукой давно умершего мастера, и подолгу любовался причудливой игрой света, думая о чем-то своем…

Безграничная власть (а именно такая дана была Аракчееву Павлом) порождает безграничную жестокость. Тяжелый нрав и руку царского фаворита не раз ощущали на себе и солдаты, и офицеры, и даже старшие командиры. Жалобами и челобитными на распоясавшегося сатрапа можно было в течение месяца отапливать весь Зимний дворец. Но царь безоглядно верил своему временщику. А тот озверел окончательно, вырывая усы у рядовых и раздавая пощечины офицерам. Однажды так обматерил заслуженного суворовского ветерана полковника Лена, что тот вернулся домой, зарядил два пистолета и отправился разыскивать Аракчеева. Не найдя его, старый георгиевский кавалер пошел и застрелился, оставив записку, в которой обвинил в своей смерти царского фаворита. Об этом случае доложили Павлу, и фавор сменился ледяной холодностью государя.

Ревностная служба отнимала много времени и сил. Теперь царская опала обернулась вынужденным бездельем. Тогда Аракчеев с наслаждением окунулся в разврат. В окрестностях Грузина он скупал у обедневших соседей-помещиков крепостных девок, которые покраше. Вскоре гарем из курносых рабынь занял целое крыло аракчеевского поместья. В похоти этот человек так же не знал удержу, как и в военной муштре.

Повадился сиятельный граф ездить в местный Спасо-Чуфыринский женский монастырь, знаменитый своим строгим укладом и чудотворными реликвиями. На подворье святой обители находился пруд, из коего однажды стало необходимым откачать воду. Когда это было сделано, один из работников упал без памяти, а прочие бросились бежать куда глаза глядят, забыв про причитающуюся им плату. Дно осушенного водоема оказалось сплошь заваленным останками новорожденных — как костями, так и свежими, разлагающимися младенческими трупиками. Таковы были тайные плоды визитов его сиятельства к благочестивым монашкам. Разумеется, никакого расследования произведено не было, и пруд быстренько затопили вновь. Но долго еще всплывали со дна маленькие косточки…

Дюжина нагих молодок переминались с ноги на ногу, стыдливо прикрывая дланями срамные места, но полные перси здоровых крестьянок упруго рвались на волю из клетей непослушных пальцев. Девкам было стыдно стоять вот так вот, в чем мамка родила, перед разодетым в золотое шитье господином. Но их, понятное дело, никто особо не спрашивал.

Раззолоченному франту с непомерно большой головой, которую он держал чуть набок, не было ровным счетом никакого дела до душевных терзаний крепостных девок. Ловким жестом опытного крепостника он заглядывал в рот очередной девице, проверяя сохранность зубов, словно норовистой кобылке на базаре. Затем ухваткой профессионального рабовладельца тискал и подымал вверх перси — не обвисшие ли? Наконец, удовлетворенный осмотром, махал дланью, украшенной перстнем с большим темным камнем, и благосклонно цедил очередной прошедшей отбор кандидатке:

— Ступай наособицу стер-р-рва… Следушшая!

Жертва сластолюбивого крепостника, стыдливо потупив очи, порскала вглубь сарая, к своим уже отобранным для любовных утех товаркам. На ее место тут же вставала новая девка. А потом еще и еще. Сладострастный оскал золоченого франта сверкал «зубами Ватерлоо», заменявшими природные, утерянные на государевой службе.

Зубы те были непростые. В битве при Ватерлоо погибло более 50 тысяч представителей всех народностей Европы — страшная по тем временам цифра, учитывая весьма малую населенность европейских стран. Мародеры рылись в карманах изодранных мундиров, выискивая все мало-мальски ценное, но главной их добычей были человеческие зубы — сырье для зубных протезов. Если до этого подобный товар брали у висельников, приговоренных к смерти преступников или просто оскверняли могилы, выкапывая из них мертвецов и выдирая у тех зубы, то теперь ортопедический рынок был просто наводнен превосходными зубами молодых здоровых мужчин, павших в великой битве. Трагедия века надолго обеспечила сырьем дантистов Старого и Нового Света, а «зубы Ватерлоо» стали своеобразным брендом, знаком качества. Правда, есть ими все равно было невозможно — при еде зубы мертвецов, вставленные в пластинку из слоновой кости, вынимали и жевали деснами. Но все же косметическую функцию эти протезы выполняли исправно. Их обладателям еще повезло по сравнению, например, с гражданами Древнего Рима. Те, правда, могли изымать зубы у рабов помоложе да поздоровее. Но их нанизывали на проволоку, которую затем продергивали растерявшему зубы на пирах и симпосионах патрицию прямо через десну. После подобной зверской процедуры выживали не все — часто начинался сепсис, за которым следовала неминуемая смерть. В общем, «зубы Ватерлоо» были куда более гуманным вариантом.

Вдруг вставная челюсть башковитого рабовладельца отвисла так, что плохо выбритый подбородок царапнуло золотое шитье мундира.

Неудивительно, что в сумраке сарая он сразу не разглядел ее. Ее вообще сложно было сразу заметить среди ярко белеющих в темноте тел, пугливо жавшихся друг к другу. Она одна не жалась ни к кому, не искала мнимой защиты у товарок. Стояла немного в стороне от иных, откуда и шагнула в освещенный чадящим факелом круг, гордо выпятив вперед высокие, словно башни, груди с темными, дерзко торчащими сосками. Ее влажные, будто кровью смоченные губы сложились в бесстыжую презрительную улыбку на смуглом лице. И в этот момент он узнал ее. Этот холодный лик одинаково мог принадлежать и сказочной ундине, и мраморной статуе, но не принадлежал ни той, ни другой. Девка из зеркала. Та, что вела его через все эти годы и опасности. Белая лярва… Только мертвенная бледность лика при воплощении в этом мире сменилась непривычной в гиперборейских широтах смуглотой, словно сам ад опалил нежную кожу.

— Настасья Минкина, кучерова дочка! — выглянул из-за украшенного эполетом плеча плешивый сосед, разорившийся помещик, угодливо хихикая. — Бабка у нее была то ль цыганка, то ль жидовка, за давностью лет нихто не упомнит. Купите, ваше высокопревосходительство, будете иметь удовольствие! Горяча девка! Ни один мужик с нею сладить не могёт! Думали ее за кузнеца выдать — дык она хвать щипцами евонными уголь из горна — да и выжгла ему левое око! Здоровенный мужик, что твой гренадер, а окривел из-за паскуды! Пойди возьми теперь за него хорошую цену!..

Но высокопревосходительство не слышало и не слушало болтовни старого дурня, продувшего свои именьишки в модную игру штосе. Граф Аракчеев не мог оторвать глаз от сбывшегося чуда. Губы его шептали довольно странное про простую крестьянку:

— …Госпожа Минкина, ах, как хороша…

В углу сарая в соломе громко шуршала крыса.

Девятнадцатилетняя крепостная девка Настасья оказалась на редкость сообразительной для простой крестьянки особой. Считать она умела получше жида-менялы, а прелестная ее смуглая ручка оказалась на поверку потяжелее, чем у самого Аракчеева. Дворня под этой нежной женской рукой буквально стоном стонала.

Первым важнейшим завоеванием Минкиной было то, что Аракчееву пришлось распустить свой знаменитый гарем: новая пассия не могла терпеть подле себя никаких соперниц. Тем более что графу в то время было давно уже не до альковных утех: его бывший покровитель, а затем гонитель Павел скончался от «апоплексического удара табакеркой в висок» еще страшной весной 1801 года. Британская партия, финансировавшая дворцовый переворот, победила: на престол взошел сын курносого императора, коронованный под именем Александра Первого, Россия круто развернулась своим исполинским задом к Наполеону, а угодившим в опалу в прежнее правление были возвращены все титулы, регалии и должности. В числе последних, разумеется, оказался и Аракчеев, который был обласкан новым государем. Правители вообще любят «бесов, преданных лести».

Однако их не любят поэты. И порой сочиняют на них довольно злые эпиграммы:

Модный поэт за эти стихи был выдворен из столицы в ссылку на Юг. А набравшая большую силу любовница «беса лести» после изничтожения соперниц реальных начала изводить соперниц возможных — то есть всех дворовых девок без разбору. В наказание за выдуманные провинности она заставляла их кормить грудью борзых с барской псарни. Смазливых баб сажали по ее приказу гузном на муравейник, и насекомые объедали у них срамные части тела. Она отрезала несчастным соски, жарила их на сковородах и поедала. Но чаще всего красавиц бросали на съедение крысам…

Дошло до того, что вскоре в окрестностях Грузина не осталось более ни одной смазливой девки или бабы. Лишь мужьям и отцам дурнушек повезло: их семьи миновал гнев барской фаворитки.

— Как барин тую суку Минкину купил, тако на яво быдто морок напустили… Таку силу забрала, стервь, что не приведи господи… — шептались крепостные.

Перед всеми этими бедами объявившаяся в губернии странная зараза, которую поначалу приняли за давно знакомую в России бубонную чуму, уже не казалась людишкам графа Аракчеева такой страшной. В пользу того, что это чума, говорило, в частности, и необычайно умножившееся в уезде поголовье крыс, которые, как издревле было известно, являются переносчиками сей смертельной хвори. Но высокоученый доктор Блох (немец-перец-колбаса), пользовавший присных графа, авторитетно заявил, что никакая это не чума, а новая, хоть и схожая с чумой по симптомам, но недавно открытая наукой болезнь — моровая язва. И переносят ее не крысы, а вовсе даже мухи. Также, по словам иноземного умника, зараза может передаваться через целование чудотворных икон и через воду. Будучи спрошенным, может ли хворь передаваться через святую воду, колбасник, на его беду, ответил утвердительно. После таких слов проклятый очкарик чуть было не лишился своего немецкого «херра», и от расправы, учиненной негодующими прихожанами местной церкви во главе с вечно пьяным отцом Паисием, немца спасла не кто иная, как Настасья Минкина.

Но вот беда — никто, даже высоколобый немец-перец-колбаса, не оказался способным решить другой, гораздо более важный для Минкиной вопрос: полюбовница всесильного Аракчеева никак не могла понести в своем чреве. Господь будто противился рождению потомства у этой пары монстров.

И тогда Настасья решилась пойти супротив Господа.