Преизрядных размеров булыжник лежал на шатких перилах слишком ненадежно — того гляди сверзится вниз. Старая древесина карельской березы тоненько поскрипывала под его весом, будто жаловалась: «Тяжело-о-о!»

Но те, кто взгромоздил сюда этот камень, язык родных березок разумели слабо, хотя по крови и принадлежали к гордым потомкам бояр Алексея Михайловича и «потешных» Петра Великого. Они перешептывались на великолепном французском, сдобренном отборной русской матерщиной, перенятой от кучеров и лакеев.

— Retenez la pierre, le comte, autrement lui tombera plus tôt, que sous lui se trouvera une mauvaise tôte du gredin maudit par le Dieu, ber emu v glotku! — прошипел один.

— Ne s'inquietezpas, le prince, ce caillou tombera exactement au moment nécessaire pourfracasser le cráne au betail sans famille, elda ego poberi! — отвечал второй таким же взволнованным шепотом.

— Plus doucement, moi, semble, j'entends ses pas dans l'escalier! — шикнул на него первый.

Внизу и впрямь раздалась чья-то неуверенная поступь. Сиятельные дети шепотом сосчитали по-французски до трех и столкнули булыжник вниз.

Голова, для которой предназначался камень, к четырнадцати годам со дня появления на свет божий с трудом вмещала в себя лишь «аз, буки, веди» и четыре правила арифметики, каковые вбил в нее сельский дьячок узловатой палкой, на кою остальное время опирался, пособляя скрюченным подагрой нижним конечностям. Голове и худосочному телу, на узких плечах которого располагалась оная, не повезло уродиться в семье мелкопоместных дворян Новгородской губернии. Коли хочешь преуспеть в этой жизни, нужно с умом выбирать родителей и появиться на свет в семействе камергера или хотя бы камер-юнкера. Однако в 1783 году после многочисленных прошений папеньки и маменьки, эту большую голову, несмотря на прилагавшееся к ней хилое тельце, все-таки приняли в кадеты Артиллерийского и Инженерного шляхетского корпуса. Однокашники сразу невзлюбили отрока по имени Алексей за провинциальную неотесанность да тяжелый и нелюдимый характер. Частенько устраивали ему «темную». Среди других невинных забав титулованных и не очень подростков, запертых в тесных стенах училища, имелась одна примечательная традиция: ночью, когда строгие воспитатели отходили ко сну, мальчики всей комнатой собирались в тесный кружок и онанировали прямо на сдобную булочку. Кто последний заканчивал, тому полагалось съесть испоганенный хлеб. Почти всегда «позорная» булочка доставалась тощему, долговязому, забитому Алеше.

Да, коли хочешь преуспеть в этой жизни, нужно с умом выбирать родителей и появляться на свет в семействе камергера или хотя бы камер-юнкера. А коли не удалось — так будь любезен, вкушай от жизни земной лишь испакощенные другими булочки. Однако вскоре едок обтруханных сдоб за блестящие успехи в учебе был назначен старшим по корпусу.

В ту ночь булочка снова досталась кадету Аракчееву. Он молча развернулся, намереваясь отправиться почивать вместо поедания неаппетитного «приятельского» угощения.

— Эй, Аракчеев, а «позорную булочку» за вас Державин есть будет? — крикнул ему товарищ.

Упоминание самого знаменитого поэта империи в подобном контексте стоило знатоку поэзии нескольких передних зубов: Аракчеев, развернувшись, поддал ему под руку, державшую омерзительный предмет, и изгаженная булочка полетела наглецу в лицо, а вслед за ней туда же угодил жилистый кулак кадета Алешки. С этого дня рукоприкладство станет его обычным способом общения с нижестоящими. В последующие дни Аракчеев отыгрался на своих мучителях сполна, мстя всем без разбора. В конце концов кадеты взвыли от тирании тощего носителя огромной головы и бросились с жалобами к корпусному директору. Но головастый умел ладить с начальством. И тогда юным сиятельным господам, затюканным безродным тираном, пришлось принимать экстренные меры…

Четыре мальчишеских руки с трудом удерживали булыжник. Еще мгновение — и он рухнет вниз, прямо на непомерно большую голову, которую ее обладатель, по обыкновению, держал немного набок.

Вдруг раздался громкий писк, и по перилам скользнуло длинное серое тельце, стремительно приближаясь к камню и обхватившим его ручонкам. Обладатели последних хором взвизгнули от испуга и выпустили свою тяжкую не по годам ношу. На миг раньше, чем того требовалось для исполнения их затеи. Серый зверек соскочил с перил, перемахнув через головы мальчишек, и проворно исчез во тьме.

Булыжник тем временем стремительно рухнул вниз, коснувшись жесткого сивого волоса, коим преизобильно поросла огромная голова подымавшегося по лестнице. Едва скользнув по виску большеголового, камень ушел куда-то вбок по причудливой кривой, будто отказываясь следовать пути, предписанному ему силой всемирного тяготения, открытой господином Ньютоном, а затем с треском впечатался в стену под перилами. Они тут же подломились и повалились вниз, увлекая за собой двоих облокотившихся на них господ. Те, неуклюже болтая в воздухе ногами, шлепнулись прямо на ступеньки лестницы. Обладатель большой головы презрительно прошагал прямо по их телам, будто не заметил, и, не говоря ни слова, ничем не выдавая своего отношения к случившемуся, направился в свою комнату, кою он теперь имел как старший по корпусу.

Там головастый присел на расшатанный венский стул, который жалобно скрипнул под его жилистым, как у скакового жеребца, задом, и извлек из старого секретера оправленное медью зеркало на ножке, старое и мутное, словно око слепца. Из зеленоватой глубины на него взглянула физиономия, не внушавшая ровным счетом никакой симпатии даже ему самому, не говоря уж об окружающих.

«По наружности Аракчеев походил на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист: в его складе не было ничего стройного, так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было изучать анатомию жил, мышц и т. д. Сверх того он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет его лица был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший…» — вот как описывал позже этого человека современник.

«Обезьяна в мундире» поморщилась, чиркнула кремнем и зажгла одинокую оплывшую салом свечу в поломанном бронзовом канделябре, водрузив его перед старинным зеркалом — единственным приданым маменьки, если не считать двух маленьких деревенек с полутора десятками крепостных, из-за которых, собственно, и взял ее за себя папенька. Потом «обезьяна» долго сидела в сгущающемся сумраке вечера, слушая шум и крики внизу, вызванные грохотом камня и последующим падением двоих учащихся с лестницы. А когда мрак сгустился окончательно, а возня и детский плач в коридоре утихли, из зелени старинного зеркала, будто из подернутой ряской глубины пруда, на него взглянуло совсем другое лицо…

Кадетов Голицына и Анквица хоронили при огромном скоплении петербургского дворянства и подлого люда. Трагедия двух юношей, свернувших себе шеи, упав с лестницы в родном кадетском корпусе, всколыхнула столичное общество. О камне, который отчего-то сломал перила, став причиной гибели молодых людей, знали лишь немногие. Цесаревич Павел Петрович, не вылезавший из своей любимой Гатчины, по слухам, тут же обвинил в гибели кадетов свою «нежно любимую» маменьку, императрицу Екатерину Алексеевну, которая, мол, распустила русский народ, нуждающийся в крепкой государственной палке, желательно прусского производства, читай — армейском шпицрутене. И тут же издал указ «О добропорядочном лестниц офундовании», не вышедший, разумеется, за пределы его Гатчинского государства в государстве. За что, по милой семейной традиции, был в очередной (далеко не первый!) раз обруган венценосной матушкой дураком и уродом.

Старший кадет Аракчеев на похоронах своих несчастных товарищей не присутствовал — сказался больным. Вскоре быт в кадетском корпусе вошел в свое обычное русло, где дневная жизнь с ее военной муштрой и обязательными шпицрутенами была лишь прелюдией тайной, ночной жизни, где проигравшему доставалась «позорная» булочка. Однако для Алексея Аракчеева эта булочка уже была лишь одним из постыдных, тайных воспоминаний. Сын худородного дворянина догадывался, что в жизни ему суждено вкушать только сладкие сдобы, которые если и будут орошены чем-нибудь, то только человеческой кровью, до которой он уже становился большим охотником, с удовольствием подвергая телесным наказаниям собственных товарищей. А по ночам он беседовал со старинным маменькиным зеркалом, которое приказывало ему только одно. Всегда — только одно.