— Ты серьезно? Тебе — пластическую операцию?! — Рэмбо весело расхохотался.

— Ну а что? Хирург же, судя по всему делать их умеет, — парировал Артем. — Да он и сам намекнул: мол, официально эта операция будет первой в местах заключения. Официально, понимаешь? Значит, их делают и неофициально!

— Ну, ты и дурень, Артем! — продолжал веселиться Рэмбо. — Конечно, их делают неофициально! И давно! Нужно, скажем, вору в законе залечь на дно, исчезнуть по каким-то своим причинам на время, а то и навсегда. Или какому-нибудь денежному человеку, цеховику, не суть важно. Подделать доки о смерти и найти труп какого-нибудь бомжа, чтобы похоронить под видом себя самого — это полдела, деньги и связи все сделают. Но главное ведь, самому достойно и безопасно вступить в новую жизнь. Не только с новыми доками и с новой легкой статьей, но и, желательно, с новой внешностью, в которой ни одна сволочь не опознает прежнего Ивана Кузьмича! И вот тут вступает в дело тюремный врач. Хороший пластический хирург — на вес золота! Таких иногда авторитеты специально выучивают, поставляя им всяких чушков в качестве подопытного материала. Тюремное начальство обычно смотрит на такие вещи сквозь пальцы — вдруг ему и самому понадобится срочно с кем-нибудь махнуться личиком и биографией?

— Так вот, я и говорю… — поддакнул Казарин.

— Да фигню ты говоришь! — отрезал «афганец». — Такое делают только большим людям! За большие башли! Или за большое уважение. А ты кто есть? Вот то-то…

— Погоди, погоди, — перебил его Артем. — А чего ты только что говорил про подопытных кроликов? Они еще нужны?

— Вообще-то дураки всегда нужны, — зевнул Рэмбо. — Товар, как говорится, ходовой, хотя и отнюдь не дефицитный. А что?

— А то, что ты должен мне помочь! — заявил Казарин. — Я хочу стать одним из этих самых подопытных кроликов. Я знаю, что ты можешь это устроить!

— Вообще-то мне тут кое-кто кое-что должен, — лениво проговорил кольщик, которому здесь должны были практически все. — Но зачем тебе это? Подохнешь ведь от заражения! Две трети «кроликов» от этого подыхают!

Казарин вздохнул и рассказал приятелю о фразе, которую бросил ему в спину Главпетух. Рэмбо сразу помрачнел:

— Да, братишка, дело серьезное… Тут, пожалуй, даже моего авторитета не хватит отмазать тебя от этого упыря. Слишком уж он набрал здесь силу. У тюремного начальства с ним какие-то свои дела-делишки. Может, и впрямь лучше тебе пересидеть все это дело в больничке. Авось Гладкий про тебя за это время забудет. Когда он там сам-то из больнички выходит? С той фигней, что ему пересадили с твоей задницы, я думаю, к вечеру его выпустят. Давай сделаем так: ты сразу после отбоя стукни в дверь камеры вот таким манером. — Кольщик тихонько отбарабанил по шконке сложную мелодию. — Запоминай, второй раз показывать не стану! Пожалуйся на здоровье. Главное для тебя — попасть в больничку а уж там я все устрою.

Казарин сдержанно поблагодарил приятеля. Артему было немного неудобно пользоваться его добротой и при этом умалчивать о своей истинной цели. Но другого выбора у него не было.

Когда он спустя несколько недель возвратился в свою камеру стоял февраль, но на воле будто уже вовсю бушевала распутная девка-весна. Аномально раннее наступление тепла было в радость всем — даже тем, кто видел его через часто натыканные чугунные прутья. Зэки блаженно подставляли свои землисто-серые лица робким солнечным лучам, которые не могли задержать ни решетки, ни вертухаи, ни лай злобных сторожевых псов. Однако сам вновь прибывший не имел возможности насладиться живительным теплом новорожденного солнца: лицо его было полностью замотано бинтами, словно у танкиста, горевшего в подбитой «тридцатьчетверке» на Курской дуге, и только из узких прорезей глядели усталые карие глаза. Впрочем, он никогда не любил это странное переходное время от зимы к весне. Можно даже сказать, ненавидел. Когда вокруг лютовали зима и мрак, ему казалось, что застыл весь мир. А когда природа вдруг очухалась от ледяного анабиоза, стало грезиться, что все идет вперед, и только он один застыл в вязком безвременье, словно жук в янтаре. А тревожный, остро пахнущий воздух навевал слишком много воспоминаний из прошлой, навсегда ушедшей жизни, которые причиняли саднящую боль, не сопоставимую с легким зудением кожи под бинтами.

В сравнении со светлой и чистой больничкой серая бетонная коробка площадью в несколько квадратных метров с парашей, забитой говном по самую ватерлинию, показалась ему филиалом ада. На полуживым ковром копошились тощие тараканы, которые громко хрустели при каждом шаге. По стенам ползали полчища блох. Трое «чертей» занимались тем, что «красили стены»: били блох каблуками «гадов» — стоптанных зэковских опорок, а некоторые — попросту ладонями. Стены быстро становились красными от крови, высосанной насекомыми из несчастных сидельцев. Однако самих тварей от этого почему-то не меньшало. Они тут же набросились на свежего человека. Но тому было все равно. Долго здесь задерживаться не входило в его планы.

После отбоя забинтованный спокойно завернулся с головой в проеденное молью, словно простреленное пулями охраны тюремное одеяло и улегся на шконку, не перекинувшись ни с кем ни словечком. Да и не с кем было ему перекидываться — единственного приятеля-«афганца» то ли выпустили на свободу, то ли перевели в другую камеру. Забинтованный очень надеялся на первое — он считал, что Рэмбо этого полностью заслужил.

В самое глухое время суток — в два часа ночи, в «час быка», когда власть нечистых духов и черного, злого колдовства безраздельны, закутанного в одеяло человека тронула чья-то рука. Но это не стало для него неожиданностью. Он уже давно чувствовал по напряженной, неестественной тишине, что вся камера только делает вид, что спит, а на самом деле ее обитатели нервно, опасливо, но с липким болезненным любопытством — ждут. Ждут чего-то, что может внести хоть какое-то разнообразие в их монотонную жизнь. И каждый радуется, что сегодня вносить разнообразие будет не он, а кто-то другой. Однако забинтованный никак не мог обещать, что все пойдет по заранее известному всем сценарию. Спектакль должен был получиться новаторским и даже по-своему авангардистским. Так захотел режиссер, скрывающий свое лицо под тремя слоями сероватых бинтов, и кто смог бы ему противиться?

— Вот я тебя и дождался, Артемушка! — прозвучал в ночной тишине блеющий голосок похотливого старца. — Думал сбежать от меня? Но от меня не сбежишь. У меня, как у советской власти, длинные руки. А есть кое-что еще длиннее…

Человек в одеяле медленно поднялся со шконки и повернулся к говорившему. Перед ним красовался мерзкий сморщенный старик — совершенно голый, в чем мать родила. Промеж ляжек у него чуть ли не до колен болтался невероятных размеров агрегат, оснащенный множеством шариков и «шпал» и с головкой, разрезанной на пять частей в виде «розочки». Омерзительного старца осторожно поддерживали под локотки двое шестерок, следя бдительным оком за движениями жертвы.

Но жертва и не думала убегать или сопротивляться. Вместо этого перебинтованный взялся за кончик марлевого лоскута и решительно потянул. Бинты спали с его лица, и секунду спустя голый старик испустил истошный вой, а затем кинулся прочь, забившись под нары в самое непрестижное место во всей камере — рядом с парашей.

Освобожденный от бинтов человек решительно отстранил охреневших шестерок, шагнул к двери камеры и постучал в нее хитровыверченным образом. Звук гулким эхом прокатился по пустынным коридорам тюрьмы, возвещая ее обитателей и тех, кто их охранял, о том, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Однако никто не понял тогда этого судьбоносного сигнала. Воротина, как обычно в таких случаях, немедленно отворилась.

— Ну, чего тебе на ночь глядя?.. — пробурчал сонный охранник, но всего через секунду он уже стоял на коленях, испуганно прикрывая руками голову.

А человек уже шагал гулкими коридорами спящей тюрьмы, волоча по потрескавшемуся линолеуму грязные хвосты бинтов. Охрана, встречавшаяся ему на пути, как по волшебству падала перед ним ниц, и тогда этот удивительный волшебник с ухмылкой протягивал руку и сам поворачивал ключи в замках, уходя все дальше и дальше. Наконец он вышел во двор тюрьмы, протопал по звонкому плацу — и по-прежнему нигде не встретил ни малейшего сопротивления.

Зато за спиной ходока, догоняя его, но не успевая опередить, ширился и рос шелестящий шепоток — сначала среди охраны, а потом, как водится, просочился он и в камеры:

— Андропов… В зоне — Андропов! Нет, не может быть… Но Андропов же! Что вы мне там говорите, будто я Андропова никогда не видел! Телевизор кажинный день с женой смотрим, программу «Время»… И чего это он к нам пожаловал, извольте полюбопытствовать? А говорили, что прикован к постели, живет только за счет искусственной почки! Вранье, как всегда! Что-что, а слухи Контора распускать умеет. А мы и расслабились, дураки! Будет нам теперь всем на орехи! А и правильно, так и надо! Распустились все к такой-то матери! Пора доставать ежовые рукавицы!..

Расчет ночного беглеца оказался верным. «Рабами Андропова» были не только зэки, и не только клеймо на лбу делало их таковыми. Клеймо и ватник или кокарда с погонами — какая, в сущности, разница? Важен не символ, а то, что он символизирует. Как писал классик: все рабы снизу доверху!

…Где-то далеко-далеко, в больничной палате элитной кремлевской клиники в этот миг тревожно запищали приборы, а нервно подрагивающий самописец стал вычерчивать на ленте миллиметровки вместо ломаной кривой затухающего пульса — тонкую прерывистую прямую линию…

А человек с развевавшимися за спиной бинтами вскоре услышал, как позади него в зоне завыли сирены, заорали вертухаи, истошно забрехали сторожевые псы. Прожекторы зачертили по ошметкам снега на плацу прихотливые узоры. Но человеку было уже все равно — он подходил к воротам. Перепуганный часовой, топтавшийся возле них, навел на него куцый ствол складного «калаша», и в этот момент перед внутренним взором бинтоносца пронеслись, словно кинокадры в ускоренной прокрутке, понятные ему одному картины. Вот он лежит на кушетке, а рядом сидит на стуле мужик в белом халате и рассматривает передовицу «Известий» с портретом Андропова, хмыкая в прокуренные сивые усы:

«А что, весьма интересная идея — поупражняться в достижении абсолютного портретного сходства. Я такого еще не делал…»

Вот человек корчится на операционном столе под скальпелем хирурга — анестезию ему сделали самую кондовую, он даже не заснул толком. А вот тоже корчится, но уже на больничной койке, после операции… Впрочем, сейчас все это было уже не важно.

— Я отниму у вас свободу, но я дам вам колбасу, товарищи! — прокашлявшись, произнес человек в обрывках бинта, подражая надтреснутому старческому голосу генсека. — Кр-ру-гом!

Солдат в ушанке, повинуясь команде квазигенсека, развернулся к воротам, створки которых поползли в стороны, а за ними уже были видны подбегавшие автоматчики числом не меньше семи человек. Не зря в тюрьме завывала сирена.

— По врагам советского строя — огонь! — скомандовал псевдо-Андропов, а когда солдатик замешкался, обхватил его сзади и, взяв ладонью за правую руку, помог надавить на спуск. Автоматчики порскнули в стороны и нырнули в оба кювета по бокам разъезженной дороги, которая вела в зону. Склоны были крутыми и жидкими от оттаявшей грязи, так что они тут же неуклюже заскользили вниз, теряя по пути автоматы.

Лжегенсек врезал кулаком по ушанке солдатика, который, кажется, уже начал приходить в себя, и выскочил за ворота. Вслед ему понеслась беспорядочная стрельба очухавшихся от наваждения патрулей, но разве что-то могло его остановить? Он откуда-то знал, что ни пуля, ни погоня его не настигнут. Знал, и все.

«Хорошо, что волосы у меня поседели от всего пережитого, почти как у Андропова, — весело подумал он. — Жаль только, что лоб пришлось выбрить, как у генсека, до залысин — в лесу-то сейчас еще холодно, а шапка осталась там, за колючкой. Ну, да хрен с ним!»

Ему снова, уже в который раз, пришло в голову, что всего происходящего просто не может, не должно быть в действительности! Скорее всего, он лежит сейчас в дурке, словно овощ, обдолбанный нейролептиками, и ловит причудливые глюки. А может, еще проще, и даже дурки никакой не было, а он плавает в грязной светлопутинской луже, а рядом барахтается, сучит трясучими лапками самая обыкновенная «белочка»… Но он отогнал эти мысли как назойливых мух, перемахнул бурелом на обочине дороги и бодро потрусил по мокрой, облепленной прошлогодней хвоей лесной тропинке. На одуревших от раннего тепла деревьях готовились вздуться первые почки. Почки, отбитые на зоне, изредка напоминали о себе тупой болью. Но ему было плевать на боль. Он знал, куда держит путь. В висках пульсировала неизвестно откуда взявшаяся песня, которой он никогда в жизни не слыхал: