Огонь облизывает края моего рассказа, подбираясь все ближе, и хочет вырваться на волю. Золотой дом в те последние дни превратился в осажденную крепость. Осаждающие войска оставались невидимыми, но все в доме ощущали их присутствие, незримых ангелов – или бесов – надвигающегося рока. И служащие, один за другим, начали увольняться.

Здесь сюжет вторит, вероятно, величайшему из шедевров великого Бунюэля. Первое название этого фильма, “Потерпевшие бедствие с улицы Провидения”, не было безусловно религиозным – “провидение” ведь бывает и не божественное, это всего лишь метафора, как и его коллеги карма, кисмет и рок, – так что персонажи, меченные судьбой, могут быть всего лишь неудачниками, проигравшими в лотерее жизни, однако на экраны этот фильм вышел под названием “Ангел-истребитель”, то есть к тому времени режиссер однозначно прояснил, что имеет в виду. Когда я впервые посмотрел этот фильм в центре Ай-Эф-Си, я, вероятно, по молодости не вполне его понял. В роскошном особняке устраивают пышный прием, и пока прием длится, вся прислуга под разными предлогами оставляет свои места и обязанности и покидает дом. Лишь гости и дворецкий остаются, чтобы дождаться того, что с ними должно случиться. Я воспринял это просто как сюрреалистическую социальную комедию. Это было еще до того, как я узнал, что некоторые люди способны предугадать надвигающуюся катастрофу, подобно тому, как животные предчувствуют землетрясение: их иррациональное с виду поведение объясняется инстинктом.

В доме Голденов никакого приема не устраивали, и прислуга разбежалась не в один миг, уж настолько рабски жизнь искусству не подражает. Но постепенно, из недели в неделю, тревога и недоумение хозяйки дома нарастали: все уходили. Первым исчез мастер на все руки Гонзало, попросту однажды в понедельник не вышел на работу, и с тех пор его никто не видел. В большом доме всегда что-то нуждается в починке: то унитаз забьется, то лампы в люстре перегорят, дверь или окно требуется подогнать. На исчезновение Гонзало Василиса отреагировала досадливым раздражением и некоторыми замечаниями насчет ненадежности мексиканцев, которые не очень-то пришлись по душе тем, кто жил в цокольном этаже. Дворецкий-мажордом Макнэлли взял на себя большую часть обязанностей Гонзало, и он знал, кого позвать на помощь, когда сам не справлялся, так что хозяева дома не слишком пострадали от этого первого дезертирства. Но следующие увольнения нарушили привычный ход жизни. Василиса всегда была груба с горничными, доводила их до слез свирепыми придирками к их вполне добросовестному труду, и в ее царствие среди персонала, отвечавшего за уборку дома, отмечалась значительная текучесть кадров, так что никто не удивился, когда очередная юная ирландка из Бостона заявила, что никакого повышения платы ей не надо, она просто хочет уйти. Потом проблемы начались в кухне: повар Гуччи уволил своего подручного Джилберто после эпидемии мелких краж. Когда уж и хорошие кухонные ножи стали пропадать, Гуччи обличил юного аргентинца, а тот наотрез отрицал свою виновность – и бросился прочь. “Это не ты ушел, – крикнул ему вслед Гуччи, – это я тебя уволил”. Макнэлли попытался и эту прореху закрыть, обратившись в агентства по временному найму, он также просил своих коллег из других известных домов одалживать ему помощников, если найдется свободная пара рук, и в такой манере хозяйство кое-как продолжало ковылять. Но крысы все бежали и бежали с корабля.

Отчасти я – хоть и против воли – восхищался тем, как быстро и эффективно Василиса устранила последствия разоблачения, то есть моего монолога, прозвучавшего в ее гостиной. Нерон Голден подвергся публичному унижению, а он ведь не тот человек, чтобы кротко снести подобное. Однако Василиса ухитрилась не только сохранить свой брак, но и добиться, чтобы Нерон и впредь признавал маленького Веспу сыном и наследником. Какая-то фантастическая изобретательность, говорил я себе. Какие-то хитрости, благодаря которым она заслужила место в пантеоне самых ловких женщин. Она умела удержать своего мужчину. Не мне гадать о том, что происходило или не происходило между ними в спальне. Подобных сальностей я буду избегать, сколь ни соблазнительно воображать Василису за делом. Отчаянные времена требуют отчаянных мер, но если про секс ничего не известно, что еще остается сказать? Да и, по правде говоря, я не уверен, в самом ли деле основа ее позднего могущества – постель. Более правдоподобным кажется, что она воспользовалась умственным угасанием Нерона. Старик все хуже себя чувствовал, все больше забывал, его разум петлял узкой струйкой, лишь изредка прорывалось прежнее грозное течение. Василиса нянчила его самолично, прогнав и дневных, и ночных сиделок, которые прежде были наняты ей в помощь. Итак, еще одна часть прислуги покинула дом, и Василиса без малейшей жалобы взяла на себя заботу о Нероне. Теперь она и только она подавала ему лекарства. Сумятица и Суматоха тоже почти не допускались пред лицо своего хозяина вплоть до того дня, когда Василиса вкрадчиво и свирепо заявила им: “Мне хорошо знакомы все его дела, и я вполне способна стать его личной помощницей, так что спасибо за верную службу и обсудим компенсацию за увольнение”. В огромном доме воцарилась пустота и перекатывалось эхо. Василиса разыграла все козыри до последнего.

Козырным тузом был сам маленький Веспа. На четвертом году жизни мой сын сделался очаровательнейшим ребенком, и к тому же в глазах Нерона, в его помутневших глазах, он оставался единственным уцелевшим при общей катастрофе. Потеряв троих сыновей, мужчина не так-то легко согласится отказаться от четвертого, и по мере того, как Нерон все более дряхлел, его память мерцала и угасала, а малыш сидел у него на коленях и называл его папой, старику стало проще забыть все подробности и ухватиться за свое единственное уцелевшее дитя так крепко, словно Веспа был не только самим собой, но и реинкарнацией умерших братьев, словно он – сундук с сокровищами, хранящий все, что утратил его отец.

Кто не ушел? Бабушка, то ли вправду из Централ-Кастинга, Сибирь, то ли нет. Дворецкий Макнэлли и повар Куччи. Являлись команды из профессиональной службы клиринга, делали свое дело за пятьсот долларов и уходили. Никаких посетителей. Нерон – невидимка, на глаза соседям больше не показывался. Я начинал уже верить в теорию Вито Тальябуэ: Василиса, конечно же, понимала, что ему недолго осталось. И если она что-то подмешивала в его лекарства, лишние глаза ей ни к чему. И опять-таки: она понимала, что все это ненадолго. Что говорили ей его врачи? Приближалась ли агония, которую следовало скрыть от мира? Или смертью была сама Василиса? Мысленно я вижу, как она каждый день опускается на колени в гостиной Золотого дома, в “большой зале”, как она выражалась, перед копией Феодоровской Божьей Матери, принадлежавшей царице Александре, молится: пусть это произойдет сегодня. Пусть свершится.

Убей своего мужа, Баба-Яга, только сына моего не тронь.

Повар и дворецкий вечно действовали друг другу на нервы, и первым сдался “Куки”. Он и так все время ворчал, он был мастером нытья, этот повар, недооцененный и непонятый, мечтавший задавать пиры в излюбленном радикальном стиле – он учился у гранд-мастеров Адриа и Редзепи, еда – разновидность перфоманса, на тарелках должно вздыматься море пены, кусочки тоста с живыми черными муравьями должны запекаться в тонких полосках ценной мраморной говядины вагю, – а вместо этого ему поручали готовить детские блюда для маленького Веспы, бургеры да бургеры и веганский кроличий корм для Василисы. Нерону Голдену было все равно, чем его угостят, лишь бы мяса побольше. К жалобам “Куки” никто не прислушивался. Каждую неделю он грозился уйти, но жалованье его удерживало. Теперь, когда людей в доме осталось совсем мало, ссоры вспыхивали чаще, и наконец Макнэлли велел несостоявшемуся гурман-шефу заткнуться и готовить, что просят. Шеф сорвал с себя белый колпак и фартук и замахнулся на мажордома разделочным ножом. Затем с громким стуком он вонзил нож в деревянную доску, оставив его там, словно Экскалибур в камне, и во гневе покинул этот дом.

Нерон был рассеян, он словно спал на ходу (эти сведения я заимствую из показаний, которые Майкл Макнэлли дал впоследствии полицейским). По большей части он дремал у себя в комнате, но иногда его обнаруживали внизу, он забредал в другие части дома, как лунатик. И все-таки иногда в нем внезапно, пугающе вспыхивала жизнь. Однажды он ухватил Макнэлли за плечи и прокричал ему в лицо: “Знаешь, кто я, засранец? Я строил города! Я покорял царства. Я один из правителей Земли!” Не знаю, к кому он обращался, сказал Макнэлли. Явно не ко мне. Он смотрел мне в глаза, но почем знать, кого он видел. Может, видел самого себя в иное время, императором, чье имя он носил. Может, считал, будто он в Риме. Не могу с достоверностью утверждать, признался Макнэлли. Не то у меня образование.

Его травят, сказал мне Вито Тальябуэ, специально для этого позвонил. Нет сомнений.

За два дня до пожара произошло нечто странное. Золотой дом, проснувшись, обнаружил, что на крыльце у входа с улицы Макдугал кто-то оставил огромный мешок грязного белья. Без записки. Когда мешок открыли, увидели, что он полон “иностранной одежды”, как выразился Макнэлли. Конкретнее, пожалуйста. Из попыток дворецкого описать эту одежду я делаю вывод, что она была индийской – курты, “пижамы”, вешти, сари и блузы к сари, пестрые юбки. Никаких инструкций, отправитель неизвестен. Василиса, раздосадованная – чья-то оплошность, разумеется, – велела оставить все это за дверью вместе с мусором. Хозяина информировать нет нужды. Золотой дом – не прачечная. Какой-то невежественный иностранец допустил обычную для невежественных иностранцев ошибку.

Неподалеку раскапывали улицу, там трудились рабочие. Какой-то неотложный ремонт коммуникаций. Макнэлли по приказу Василисы отправился спросить, надолго ли этот шум, и услышал в ответ: три месяца, может. Ответивший пожал плечами. То есть – может, и шесть, и девять, и двенадцать. Ясно одно: рабочие тут надолго. Реновации – новая брутальная форма городского искусства, оно возводило свои инсталляции всюду, куда ни глянь. Падали высокие здания и возникали стройплощадки. Из тайных глубин возникали и снова скрывались в них трубы и провода. Телефонные линии переставали работать, внезапно отключались вода, электричество или газ. Строительные работы – способ показать городу, что он хрупкий организм, отданный во власть силам, не знающим жалости. Строительные работы преподносили могущественной метрополии уроки уязвимости и беспомощности. Строительные рабочие – великие концептуальные художники нашего времени, их инсталляции, эти варварские дыры в земле, вызывали не только ненависть (большинству людей современное искусство не по нраву), но и почтительный страх. Эти каски, оранжевые жилеты, крепкие задницы, волчий присвист, сила. Истинно – трансавангард за работой.

Парковка была на время запрещена, песня отбойных молотков заполняла пространство, радикальная, атональная, городская перкуссия, которую мог бы восславить Уолт Уитмен, питаемая крутым потом крупных на все плевавших мужчин.

Так продолжалось два дня после инцидента с бельем.

А потом – взрыв.

Что-то с магистральным газом. Все валили вину друг на друга, то ли не была проведена профилактическая проверка, то ли человеческий фактор тут причиной – утечка, искра, ба-бах! А может быть, наглый домохозяин незаконно подключил газ – утечка, искра. Возможно, тут преступление, незаконная газовая труба, скрытая от инспекторов, возможны также обвинения в причинении смерти по неосторожности, домохозяин не отвечает на звонки и недоступен по зарегистрированному адресу. В урочный час будет опубликован отчет. Теракт исключен сразу же. Никто из рабочих не пострадал, слава богу. Взрыв вышиб окна, сотряс стены, пронесся огненный шар, и один дом (владелец мистер Нерон Голден) воспламенился. На тот момент в доме находилось четверо взрослых и один ребенок: владелец и его жена, мать жены, маленький сын и дворецкий мистер Майкл Макнэлли. Как выяснилось, дом содержался не в должном порядке: внутренняя система пожаротушения давно не проверялась и вышла из строя. Мистер Макнэлли находился в кухне, он разогревал на сковородке оливковое масло, собираясь приготовить обед для всей семьи. Согласно его первоначальным показаниям, взрыв вышиб окна кухни, сбил его с ног и оглушил. На миг он, вероятно, лишился сознания, затем очнулся и пополз к двери в Сад между улицами Макдугал и Салливан. Там он снова упал в обморок. Когда он пришел в себя, кухня полыхала, огонь выплеснулся с горящей сковородки и стремительно распространялся по первому этажу. Все остальные обитатели дома были наверху и не имели шанса выбраться. Пожарное депо отреагировало с обычным проворством. Строительные работы несколько затруднили доступ, но огонь быстро удалось локализовать в пределах одного здания и не дать ему переброситься дальше. Соседние дома не пострадали.

Естественно – мы ведь живем в век смартфонов – было сделано множество фотографий и видеозаписей. Многие впоследствии были переданы полиции и тщательно изучены в поисках каких-либо зацепок.

Но в тот день в доме Голденов несколько человек оказались заложниками огня. Драма разыгралась до конца, завершившись тройной трагедией и одним чудом.

По неподтвержденным сообщениям, кто-то слышал, как на верхнем этаже дома раздавались звуки скрипки.

Мысленно я вижу, как языки пламени возносятся все выше и вот уже лижут небо, адский огонь, точно с картины Иеронима Босха, трудно сохранить ту веру в благо, которой я посвятил себя, трудно не почувствовать пыла отчаяния. Они, эти огни, как мне кажется, сожгли весь тот мир, который я знал, их рыжий жар пожирал все то, что я любил, что меня учили защищать, о чем печься и за что бороться. Словно вся цивилизация сгинула в этом огне, мои надежды и надежды женщин, наши мечты о нашей планете, о мирной жизни. Я думал обо всех мыслителях, горевших на кострах, обо всех тех, кто противостоял властям и ортодоксиям своего времени, и я чувствовал, как горю я сам и весь мой лишенный избирательных прав род, закованный ныне крепкими цепями и поглощенный ужасным пламенем, чувствовал, как полыхает весь Запад, Рим горит, варвары не у ворот, а внутри, наши собственные варвары, нами вскормленные, взращенные и прославленные, мы сами облекли их властью, они так же близки нам, как собственные дети, они выросли – словно свирепые дети – и жгут мир, который их создал, утверждая при этом, будто его спасают – в тот самый миг, когда губят. То был огонь нашей обреченной судьбы, и нам теперь понадобится полвека, а то и больше, чтобы отстроить все, что было погублено.

Да, я подвержен гиперболам, это ранее установленный диагноз, и мне следует лечиться, но ведь иногда бывает и так, что параноика действительно преследуют враги, бывает и так, что мир становится обостренно, преувеличенно, гиперболизированно инфернальным – более чем способен в самых диких фантазиях вообразить гиперболист-инфернальщик.

Итак, я видел темное пламя. Черное пламя ада, облизывавшее со всех сторон священное убежище моего детства, единственное место, где я всегда чувствовал себя в безопасности, где всегда было все хорошо, никаких угроз – мой заколдованный Сад, и я усвоил заключительный урок, тот самый, что отделяет нас от детской невинности. Нет безопасного места, монстр всегда у ворот, и отчасти монстр всегда внутри нас, мы сами – те чудища, которых мы боялись, и какая бы красота ни окружала нас, как бы ни были мы удачливы в жизни, деньгах, в талантах и любви, в конце пути пылает пламя, и оно пожрет нас всех.

В фильме “Ангел-истребитель” гости на пиру в Мексике оказались заперты неведомой силой в зале огромного особняка Эдмундо Нобиле. Сюрреализм допускал поэтическую уклончивость и странность. Реальная жизнь Сада намного прозаичнее. Нерон, Василиса, “бабушка” и мой сын были заперты в Золотом доме самой банальной, убийственной и привычной, смертоносно реальной силой огня.

Если б жизнь была фильмом, я бы узнал о пожаре, примчался бы туда мигом, словно супергерой, оттолкнул пытающиеся остановить меня руки, бросился бы в огонь и возвратился бы среди падающих по обе стороны горящих балок с невредимым сыном на руках. Если бы жизнь была фильмом, он бы уткнулся мне в плечо и прошептал: “Папа, я знал, что ты придешь за мной”. Если бы жизнь была фильмом, этот фильм завершился бы широким планом Виллидж, в центре экрана дымился бы дом Голденов, а я бы шествовал прочь с ребенком на руках под знаменитую песню – наверное, под титры пустили бы “Красивого мальчика” Джона Леннона.

Но было не так. К тому времени, как Сучитра и я добрались до улицы Макдугал, все уже было кончено. Майкла Макнэлли уже увезли в больницу Маунт-Синай, а потом его допросят детективы и полностью снимут с него ответственность за пожар. Другие взрослые обитатели дома погибли прежде, чем пожарные успели приставить лестницы и добраться до них. Нерон и бабушка быстро задохнулись в дыму, лишились сознания и так и не очнулись.

Один миг оперной страсти: прекрасная миссис Голден, Василиса, показалась в окне верхнего этажа, держа на руках почти четырехлетнего сына. Она прокричала: “Боже, молю, спаси мое дитя” – и прежде, чем кто-либо успел до нее добраться, она выбросила ребенка в окно, прочь от огня. Один из пожарных, Мариано “Мо” Васкес, тридцати девяти лет, кэтчер любительской бейсбольной команды Стейтен-Айленда, ринулся вперед и успел подхватить измазанного сажей мальчишку, “словно мяч”, как выразился он потом перед камерами. Он вдул воздух в легкие мальчика, и тот раздышался. “Несколько раз кашлянул, а потом завопил, заплакал. Это было прекрасно, друг. Просто чудо, настоящее чудо, а теперь я слышу, завтра мальчику исполняется четыре года, так что у него точняк имеется ангел-хранитель, присматривает за ним. Дивно это и прекрасно, и я воздаю хвалу всемогущему Господу, который привел меня в нужное время в нужное место”.

Василиса же рухнула обратно в комнату, спиной вперед, и все ее надежды, все амбиции, все стратегии рухнули вместе с ней, никто не заслуживает такого конца, кем бы он ни был в жизни, и через несколько минут после того, как она упала и скрылась из виду, огонь с ревом вырвался в открытое окно, и ее уже нельзя было спасти. Потом, конечно, огонь погасили, обгоревшие тела вынесли и т. д., не стоит об этом говорить. Здание придется снести и на его месте построить что-то новое. Соседние дома от пожара не пострадали.

Так закончилась история Дома Голденов. Они воображали себя римлянами, но это была всего лишь фантазия. Их римские игры, давшие им римские имена, – игры и только. Они воображали себя королем и принцами, но не были на самом деле цезарями. Цезарь на самом деле вырос в Америке, его царство близилось, берегись, цезарь, думал я, люди превозносят тебя и несут твой трон по экстатически ликующим улицам, а потом они обратятся против тебя, и раздерут твои одежды, и толкнут тебя на твой же меч. Приветствуем тебя, цезарь! Остерегись ид марта. Привет тебе! Остерегись SPQR, senatus populusque Romanus, сената и римского народа. Привет тебе, цезарь! Помни Нерона, последнего в своем роду, как он бежал под конец на виллу Фаона за городом и распорядился вырыть ему могилу, Нерона, столь трусливого, что он не решился сам пронзить себя мечом и в последний момент приказал это сделать своему личному секретарю, Эпафродиту. Эпафродит, убийца цезаря. Да, некогда в мире были цезари, а теперь в Америке воссела на престол их новая реинкарнация. Но Нерон Голден не был настоящим властителем, и умер он не как свергнутый цезарь. Всего лишь пожар, всего лишь случайное, бессмысленное возгорание. Как бишь его дружки по криминальному миру прозвали его – там, в Бомбее? Прачка, да? Дхоби. Вот тебе грязное белье, дхоби. Отмой его. Не король на троне – всего лишь прачка.

Прачка.

Грязное белье на крыльце. Мешок, полный индийской одежды.

Я начал лихорадочно прочесывать СМИ в поисках фотографий с места пожара, выложенные записи на айфон, все подряд, что мог отыскать, профессиональные съемки или ролики, сделанные зеваками. Толпа любопытствующих у ограждения. Лица сквозь дымку и воду. Ничего. Снова ничего. А потом – кое-что. Двое мужчин южноазиатской внешности следят, как разгорается огонь, один из них – карлик. Ног второго не видно, однако я догадывался: стопы у него необычайно велики.

Время проходит. Крупные фигуры съеживаются, маленькие толстеют. Одни к старости убывают, у других влияние только растет. Они простирают руки и дотягиваются до тех мест и тех людей, кого раньше не могли достичь. Здесь есть компании, посредничающие в интересах других компаний, организующие поездки, осуществляющие планы. Шуты становятся королями, древние короны лежат в канаве. Времена меняются. Так устроен мир.

Новости в тот день дули в одну дуду: свихнувшийся домохозяин обвиняется в убийстве второй степени. Трагедия. Чудо, что выжил ребенок. Дело закрыто.

И еще один сюжет, не представляющий интереса для американских СМИ, я случайно наткнулся на него в компьютере. В дальней стране умер некогда внушавший страх дон мафии. Замзама Аланкар, бывший крестный отец могущественной индийской “семьи” “Компании-З”, предстал перед последним судом. Неподтвержденная информация.