В тот день, когда погибли мои родители, я не поехал с ними. Это были длинные выходные после Дня поминовения, и они отправились за город, а я в последнюю минуту передумал и остался, потому что Сучитра Рой просила меня помочь в подготовке рекламного ролика для итальянского модного дома. Разумеется, я был влюблен в Сучитру – каждый, чьи пути хоть раз пересекались с этой женщиной-тайфуном, хотя бы малость влюблялся в нее, – и долгое время ее безумная энергия, ее размах, волосы, развевавшиеся у нее за спиной, когда она проносилась по Шестой авеню, ее голубая с золотом юбка, сверкавшая над новомодными кедами, руки, раскинутые разом в десяток направлений, словно у индийской богини, заключившей в свои объятия весь город, наводили на меня такую робость, что я и самому себе не решался признаться в этой любви, но к тому времени у меня уже не оставалось сомнений, а оставался один лишь вопрос: когда я объяснюсь и объяснюсь ли когда-нибудь. Некий голос в моей голове твердил: “Скажи ей прямо сейчас, идиот”, но второй, зачастую более громкий голос, голос моей трусости, остерегал: мы слишком долго дружили, с какого-то момента уже поздно превращать дружбу в романтическую любовь, если попытаться это сделать и потерпеть неудачу, останешься и без любви, и без дружбы, и в голове моей звучал Пруфрок Элиота, терзаясь “Посмею? Разве я посмею?”, и подступался к ужасной и ужасающей проблеме любовного объяснения:

И стоит ли, я знаю, как все будет,

Я решил остаться в городе и поработать вместе с Сучитрой, а когда мы закончим редактировать текст и пойдем выпить пива, тут-то я и признаюсь. Да, непременно. Вот почему я не сел с родителями в машину и вот почему я до сих пор жив. Жизнь и смерть равно бессмысленны. Они случаются или не случаются по не имеющим веса причинам, которые ничему не учат. Нет в этом мире мудрости. Все мы шуты фортуны. Вот Земля, и она так прекрасна, и нам посчастливилось быть здесь вместе, а мы так глупы, и все, что происходит с нами, так глупо, мы не заслужили своего глупого счастья.

Я чушь несу. Давайте лучше объясню про ту дорогу.

Шоссе Лонг-Айленда – это дорога вдоль множества наших семейных историй; когда летом мы ездили на дачу, которую снимали на Олд-Стоун-хайвей в Спрингс у профессора Колумбийского университета (тот однажды подхватил болезнь Лайма и несколько лет от нее лечился, после чего не желал больше посещать царство клещей), мы проверяли попутно все знакомые вехи. Вон Минеола и тамошнее кладбище, где лежат мои двоюродные дед и бабушка, почтительно кивнем в их сторону. Грейт-Нек и Литтл-Нек пробуждал в нас всех мысли о Гэтсби, и хотя мы не проезжали Ремзенбург, где столько лет прожил в послевоенной ссылке Вудхаус, мы частенько воображали, пока ехали по этой дороге, ту книжную вселенную, где герои Фицджеральда и Вудхауса ходят друг к другу в гости. Берти Вустер и Дживс врывались в изысканный мир Вест-Эгга и Ист-Эгга, придурковатый Берти вытеснял чуткого Ника Каррауэя. Реджинальд Дживс, любитель рыбы и Спинозы, “джентльмен при джентльмене”, истинный гений, находил способ соединить в счастливом эпилоге Джея Гэтсби с Дэйзи Бьюкенен, по которой тот так долго томился. Дикс Хиллс, произносил мой отец, неизменно дурачась и изображая бельгийского папашу с французским акцентом: Диии Хииилл, а я отвечал, я всегда отвечал, что на мой слух это звучит как имя звезды из сериала. А вот Уайянданч – здесь, когда мы проезжали разворот, кто-то из родителей обязательно рассказывал о вожде или же сахеме монтаукетов, который продал большую часть восточной оконечности Лонг-Айленда англичанину по имени Лайон Гардинер, а потом скончался от чумы. Уайянданч нередко всплывал вновь, когда мы добирались до восточной оконечности: родители вспоминали Стивена Токхауса, потомка Уайанданча, который каждый день преодолевал расстояние в пятьдесят миль между Монтауком, Саг-Харбором и Ист-Хемптоном. За разговорами о Уайанданче и Толхаусе мы проезжали знак, направлявший нас к полностью вымышленной представительнице коренного народа Шерли Уэйдинг-Ривер. На самом деле, этот знак указывал путь к двум разным поселениям, Уэйдинг-Ривер и Шерли, но Шерли Уэйдинг-Ривер заняла свое место в нашем семейном фольклоре. Будучи фанатами научной фантастики, мы порой объединяли ее с постапокалиптическими вождями Три Водородные Бомбы и Сильная Радиация из классического рассказа Уильяма Тенна “Курс на восток” (1958), а в других случаях воображали ее великаншей вроде матери Гренделя или какой-нибудь ванджиной аборигенов Австралии, праматерью, каждый шаг которой преобразует ландшафт у нее под ногами.

В дороге родители слушали радио. Стариковский канал 101,1, музыка, потом WNYC со словами, а когда сигнал слабел, они ждали, пока не появится “Ист-Хемптон мьюзик” – примета, означавшая, что выходные начинаются: софт-рок и лобстер-ролл, еще одна стандартная шуточка отца, и WEHM с аудиокнигами. В тот раз они собирались слушать Гомера. Думаю – не могу быть уверен, но предполагаю, – что к тем выходным накануне Дня поминовения они добрались до Четвертой песни Одиссеи, Телемах является во дворец к Менелаю в тот самый день, когда дочь Менелая и Елены, возвращенной из Трои, выходит замуж за сына Ахилла.

Возможно, они слушали те строки, в которых Менелай вспоминает день, когда Елена подошла к деревянному коню, заподозрив, что внутри прячутся греческие воины, и соблазнительно, лукаво подражала голосам их жен (воображаю, как она тянулась на цыпочках, эротично гладила деревянное брюхо чудища, пока окликала мужчин) – так чувственно, что Диомед, и сам Менелай, и даже Одиссей готовы были выпрыгнуть к ней, и все же Одиссей в последний момент удержался сам и удержал товарищей, кроме Антикла, тот уже собирался закричать в ответ и закричал бы, если б Одиссей не сомкнул две жилистые руки на его устах и сжимал их там. По некоторым версиям, он и вовсе удушил Антикла, спасая спрятавшихся греков. Да, может быть, те бессмертные строки звучали в их ушах, когда металлическая труба, валявшаяся на дороге, просто валявшаяся там хренова металлическая труба скатилась с какого-то хренова грузовика и разве водитель грузовика остановился нет он не остановился знал ли он нет он вряд ли даже заметил закрепил ли он как следует груз нет он абсолютно точно не закрепил его на хрен потому что вот она

металлическая труба

На полосе для автомашин с пассажирами потому что мои родители мои любимые единственные мои никогда не гнали нет сэр они предпочитали ехать не торопясь по той полосе без съездов и развязок предназначенной для машин с пассажирами по размеченной ромбами разумной дороги потому что кому какое дело почему но в тот раз дорога оказалась не такой уж безопасной на хрен потому что металлическая труба

покатилась

Я приближаюсь к ужасу, я сделаю передышку и соберусь с духом. Может быть, напишу потом.

Нет. Никакого потом. Сейчас.

Труба семи футов длиной. Она выкатилась под колеса другого автомобиля, который зацепил ее, как писали в отчетах, “по касательной”. Труба завертелась и каким-то образом ухитрилась встать на попа, перекувырнулась, разнесла ветровое стекло машины, в которой ехали мои родители, и ударила отца по голове, убив его на месте. Автомобиль потерял управление, его вынесло с безопасной полосы на полосу для скоростного транспорта, он столкнулся с несколькими машинами разом, и в этой аварии погибла и мама тоже. Чтобы вытащить их из машины, разрезать металл, спасателям понадобились “челюсти жизни”, однако оба оказались уже мертвы. Тела их доставили в Университетскую больницу Норт-Шора, в округе Нассау, и там обоих признали “мертвыми по прибытии”. В полночь, едва я успел трепетно объясниться Сучитре Рой в любви в обустроенном на британский лад пабе на углу Бликер и Ла-Гуардиа и услышал ответ, на который почти и не надеялся – она тоже питает ко мне глубокие чувства, – раздался этот звонок.

Большую часть того года я почти не мог ни о чем думать. Я слышал только оглушительный грохот гигантских крыл – ангела смерти. Двое спасли меня. Одной была моя только что обретенная возлюбленная, блистательная, нежная Сучитра. Вторым – Нерон Голден.

Со свойственной им предусмотрительностью – КОТОРАЯ НЕ СБЕРЕГЛА ИХ ЖИЗНИ, ТАК ВЕДЬ, ЧУЖАЯ БЕЗЗАБОТНОСТЬ СГУБИЛА ВСЕ ИХ ЗАБОТЫ, БЕЗЗАБОТНОСТЬ ТРУБЫ, ВЫБРОШЕННОЙ НА ДОРОГУ, ВЗДЫМАЮЩЕЙСЯ, БЬЮЩЕЙ МОЕГО ОТЦА В ЛИЦО, ЖАЛКИМ ПОДОБИЕМ КОТОРОГО БЫЛО МОЕ, МЫ, ПРИШЕДШИЕ ПОЗЖЕ, ЛИШЬ ПОДРАЖАНИЕ ТЕМ ПОДЛИННЫМ, КТО БЫЛ ДО НАС И КТО УШЕЛ НАВЕКИ, ГЛУПО, БЕССМЫСЛЕННО УБИТ СЛУЧАЙНОЙ ТРУБОЙ ИЛИ БОМБОЙ В НОЧНОМ КЛУБЕ ИЛИ ДРОНОМ – мои родители оставили дела в полном порядке. Все необходимые документы тщательно составлены, законно оформлены, мое наследство обеспечено, также имелась страховка, чтобы выплатить налоги с наследства, и мне оставалась немалая сумма. Итак, пока что я мог жить на прежнем месте, хотя потом, вероятно, дом все-таки следовало выставить на продажу. Он был для меня слишком велик, слишком дорого стоил, расходы на содержание и налог на недвижимость оказались бы для меня едва ли посильными и ТАК ДАЛЕЕ, МНЕ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ. Я бродил по улицам в слепой ярости, словно гнев разом сгустился, сочился в меня из воздуха, гнев неправедно убиенных, юношей, застреленных за то, что они, будучи чернокожими, поднимались по парадной лестнице, мальчишки, застреленного за то, что баловался с игрушечным пистолетом, будучи чернокожим, все эти повседневные черные смерти Америки, убитые вопияли, что имели право на жизнь, и я чувствовал их и ярость белой Америки, вынужденной терпеть чернокожего в Белом доме, пенящуюся ненависть гомофобов, оскорбленное негодование их жертв, гнев синих воротничков, которых жилищный кризис оставил добычей “Фэнни Мэй” и “Фредди Мака” и прочих ипотечных гигантов, накопившееся недовольство разделенной в себе страны, где каждый верил в свою правоту, в праведность своего дела, уникальность своего страдания, каждый требовал внимания, долгожданного внимания только к себе, и я начал задумываться, нравственные ли мы существа или просто дикари, которые возводят свои частные предрассудки и ханжество в общеобязательную этику, единственно возможный путь. Мои дорогие ушедшие бельгийцы вырастили меня в убеждении, что идеи добра и зла естественно даны человеческому существу, что это концепции врожденные, не сотворенные. Мы верили в нравственный инстинкт, встроенный в ДНК так, как, согласно Стивену Пинкеру, встроен “языковой инстинкт”. Таков был наш семейный ответ на притязания религии, будто неверующий человек не может быть нравственным, только нравственная структура религиозной системы, утвержденная неким Высшим Арбитром, может дать человеку точные инструкции, где добро, где зло. Мои родители отвечали на это “чушь собачья” или тем выражением, которое усвоили от приятелей-австралийцев и радостно использовали, словно собственное изобретение: “конская куча”. Нравственность предшествует религии, религия стала ответом наших предков на встроенную в человека этическую потребность. И если это правда, из этого следовало, что человек вполне способен жить достойно, точно различать добро и зло, не впуская в свое жилище Бога и прочих гарпий.

– Проблема в том, – рассуждала мама, сидя на скамейке в Саду, – что, хотя мы запрограммированы на этику, программа не показывает нам, в чем заключается добро и зло. Эти категории остаются в мозгу пустыми и ждут, пока мы заполним их. Чем? Мыслью. Суждением. Такого рода вещами.

– Один из основных принципов человеческого поведения, как я убедился, – добавил мой отец, прохаживаясь взад-вперед перед той же скамейкой, – заключается в том, что почти в любой ситуации каждый убежден, что именно он поступает правильно, а его оппонент виноват.

И мама со своей стороны дополняла:

– К тому же мы живем в такие времена, когда практически невозможно достичь единого мнения по какому-либо экзистенциальному вопросу, мы не можем даже разумно дискутировать, а когда природа реальности подвергается столь сильному сомнению, то же самое происходит и с природой блага.

Затеяв такой разговор, они словно бы вели парный танец или играли в бадминтон, их слова двигались в такт друг другу, их ракетки отправляли волан туда и обратно и вновь туда и обратно.

– Идея, что мы обладаем нравственным инстинктом, не подразумевает заодно и другую – что мы знаем, в чем конкретно заключается нравственность. Если б знали, то истинные философы остались бы без работы, а мы бы жили не в столь разодранном мире.

Отец тыкал в меня пальцем: ты понял? Ты все усвоил? – и я кивал, словно школяр: да, папа, да, мама, я все понял, в этом мы все заодно, это и есть то, что мы знаем.

– Но знаешь ли ты, что для этого существует специальное слово? – наседал отец.

Для чего специальное слово, папа?

– Определение: предполагаемая врожденная способность человеческого разума осознавать фундаментальные принципы этики и морали. Технический термин философии, означающий врожденный принцип нравственного сознания каждого человека, направляющий его к добру и удерживающий от зла.

Так что это за слово, папа?

– Синдересис, – отвечала за него мама. – Слышал ли ты в жизни лучшее слово?

– Нет лучшего слова, – подхватывал отец. – Запомни, малыш. Лучшее в мире слово.

Их голоса умолкли навсегда, я больше их не услышу.

Они ошибались. Род человеческий дик и безнравственен. Я жил в заколдованном саду, но жестокость, бессмыслица, ярость прорвали ограду и уничтожили все, что я любил.

Я никогда не видел покойников до той минуты, когда в морге Минеолы увидел трупы родителей. Я выслал одежду для них, один из ассистентов Сучитры взял это поручение на себя, и я выбрал в интернете гробы, как обычно бывает, согласившись на абсурдно дорогие ящики, в которых им предстояло сгореть. Наш дом заполнили профессора мужского и женского пола, помогали. Мне оказывали всяческую поддержку лучшие специалисты по искусству древнего Шумера, ядерной физике, Первой поправке и литературе Содружества. Но никто не мог поддержать меня при встрече с телами. Сучитра повезла меня в своем стареющем джипе, и поскольку мы никоим образом не могли обсуждать то, что нам следовало бы обсудить, мы впали в черный юмор, перебирая самые смачные “трупы недели” из старого сериала HBO “Клиент всегда мертв”. Моим фаворитом была женщина, которая отправилась на девичник во взятом напрокат лимузине, вылезла через открытую крышу, чтобы во весь голос выразить свое счастье, и въехала прямо лицом в корзину подъемного крана. Не так-то легко было сотрудникам похоронного бюро привести после этого в порядок ее сплющенную физиономию.

А дальше – залитая слишком ярким светом комната, стоящие рядом каталки, два горизонтальных существа под простынями, некогда они, горизонтально распростертые на иной, более мягкой поверхности, совокупились радостно – может быть, неумело, а может, и нет, я не мог вообразить своих родителей ловкими секс-акробатами, но вовсе не хотел представлять их неуклюжую возню, – и в итоге получился отупевший бессмысленный одиночка, что стоял теперь перед каталками, подтверждая: эти двое неспособны более на акт, давший ему жизнь, да и ни какой другой акт не способны.

В морге постарались по максимуму. Первым делом я подошел к матери: они убрали с ее лица страх, как убрали пронзившие ее осколки стекла и металла, и хотя косметики на ней было больше, чем когда-либо при жизни, это была она. Я видел, что это она, и выглядела она – или я сумел себя убедить в этом – выглядела она спокойной. Я обернулся к отцу, и Сучитра подошла сзади, прислонилась щекой к моей спине, обвила меня руками за талию. Ладно, сказал я, ладно, и приподнял простыню. И наконец заплакал.

На следующий после кремации день Нерон Голден прошел через Сад к нашему дому – нет смысла называть его “моим домом”, родители присутствовали здесь в каждом дюйме – и тростью постучал во французское окно. Это было так неожиданно – король стучится в дом осиротевшего простолюдина, – что сначала я принял его за проекцию собственного воображения. Утрата ослабила мою связь с реальностью. Старая леди, миссис Стоун, жившая в Саду (в четырех комнатах бельэтажа с высоким потолком, это здание было разделено на поэтажные апартаменты), частенько заговаривала о привидениях. Об этой даме я еще ни разу не упоминал и, вероятно, вновь забуду о ней, позволив ей на миг появиться в сюжете. Дети в Саду прозвали ее Шляпой из-за любви к широкополым шляпам от загара; она много лет вдовела, покойный супруг владел ранчо в Техасе, наткнулся на нефть и тут же забросил рогатый скот ради светской жизни и всемирно признанной коллекции марок. Миссис Стоун перехватила меня на пути к тренажерам – поговорить о моей утрате. Смерть в семье, как и рождение ребенка, дает посторонним или почти посторонним людям право подходить к тебе и заводить свой монолог.

– Мужа я ни разу не видела после его кончины, – доверительно сообщила она. – Видимо, счастлив был уйти. Даже не пытался вступить в контакт. Так вот поживешь – узнаешь. Но однажды вечером на Макдугал я видела подростка в ливрее – чернокожего паренька в затейливом наряде, – он передвигался на коленях. Почему же на коленях, подумала я, тут у нас нет никакой религиозной истории. Потом я вычислила: он вовсе не на коленях шел. Уровень улицы с тех пор поднялся, и мальчик шел на том нижнем уровне, поэтому я видела его только до колен. Помощник конюха, наверное, шел по переулку в старую конюшню, что была там в 1830-е, обслуживала Вашингтон-сквер. Или слуга, например, Гертруды Уитни, она жила здесь в ту пору, ты же знаешь, когда создавала свой музей. Так или иначе – призрак, самый настоящий. И это еще не все.

Но на этом месте я извинился и ушел. Соседские рассказы о привидениях преследовали меня в те печальные дни. Дух Аарона Берра, высматривавший в Виллидже шлюх. Музыкальные призраки, драматические призраки прямо в сценических костюмах, игравшие зимой на Коммерс-стрит.

Мое старое Я этим не интересовалось, однако новое, осиротевшее Я разрешало всем рассказывать свои истории, и по ночам я пытался расслышать отцовский и материнский смех, эхом разносящийся в пустых комнатах. В таком настроении я увидел Нерона Голдена в раме французского окна и подумал: Призрак. Но это был он во плоти.

– Позвольте мне войти, – произнес он и вошел, не дожидаясь разрешения. Войдя, прислонил трость к стене и уселся в любимое кресло моего отца.

– Мистер Рене, я человек прямой, говорю просто, никогда не видел пользы в том, чтобы ходить вокруг да около. Так что я скажу вам про вашу утрату: это ваша утрата. Родители ушли, не стоит о них беспокоиться, они более не существуют. Лучше побеспокойтесь о себе. Дело не только в том, что вы страдаете и нуждаетесь в исцелении. Дело еще и в том, что старшие больше не стоят между вами и могилой. Таково взросление. Теперь вы первый в очереди, и могила зияет. А значит, пора обрести мудрость: научиться быть мужчиной. Если вы согласны, я предлагаю свою помощь.

Впечатляющая речь. Если он пытался встряхнуть меня и выдернуть из скорби, доведя до белого каления, ему это удалось. Но прежде чем я собрался ответить, он остановил меня, подняв руку.

– Вижу вашу реакцию по лицу: собралась туча и грозит бурей. Разгоните ее! Ваш гнев неуместен. Вы молоды, а я стар. Вам следует учиться у меня. Ваша страна тоже молода. Человек мыслит иначе, когда за спиной у него тысячелетия. А у вас нет и двухсот пятидесяти лет. И еще я скажу: я ведь пока не слеп и замечаю ваш интерес к моей семье. И поскольку считаю вас неплохим парнем, извиняю этот интерес, ведь единственная альтернатива – приказать вас убить, ха-ха. Я думаю, что теперь, когда вы стали мужчиной, вы сможете поучиться у нас, у всех Голденов, хорошему и плохому, что делать и чего не делать. У Пети – как бороться с тем, в чем вы не виноваты, как играть, если вам сданы плохие карты. У Апу – наверное, не уподобляться ему. Кажется, он так и не сумел достичь глубины. У Диониса, моего смятенного сына – учитесь, как жить в раздвоенности и боли.

– А у вас?

– А что до меня, мистер Рене, вероятно, вы догадались, что я не святой. Я жесткий и хвастливый и привык к превосходству, и то, чего хочу, я беру, а чего не хочу, то устраняю со своего пути. Но глядя на меня, вы должны задать себе вопрос: возможно ли быть одновременно и хорошим, и дурным? Может ли человек быть хорошим человеком, если он плохой человек? Если верить Спинозе и соглашаться с тем, что все происходит по необходимости, то может ли необходимость, управляющая человеком, подталкивать его и к дурному, не только к хорошему? Что такое хороший человек в детерминированном мире? Имеет ли это определение хоть какой-то смысл? Когда найдете ответ, скажите мне. Но прежде, чем это произойдет, сегодня мы вместе пойдем в город и будем пить.

– Смерть – с ней мы научились иметь дело. Мы принимаем ее и двигаемся дальше, – рассуждал Нерон Голден. – Мы, живые, должны жить. Но вот вина – это ужасно. Это остается и причиняет нам вред.

Мы сидели в “Русской чайной” – он угощал – и пили из стопок ледяную водку. Он приподнял свою рюмку, как бы приветствуя меня, и выпил. Выпил и я. Для того мы сюда и пришли, а закуску – блины с икрой, пельмени, котлеты по-киевски – мы ели только затем, чтобы еще выпить.

– Если вернемся домой трезвыми, – сказал Нерон Голден, – значит, со своей задачей не справились. Надо выпить столько, чтобы мы не соображали толком, как попали домой.

Я мрачно склонил голову:

– Согласен.

Еще по рюмке.

– Моя покойная жена, возьмем для примера… – Нерон ткнул в меня пальцем. – Не прикидывайтесь, будто вам ничего не известно. Я знаю, кто у меня в доме болтун. Проехали. Ее смерть – большая печаль, но не трагедия, уровня трагедии не достигает.

Еще стопка.

– Вернее, личная трагедия – безусловно. Трагедия для меня и моих сыновей. Но великая трагедия универсальна, так?

– Так.

– Вот. Что я хочу сказать. Не факт смерти сокрушителен для меня, сокрушителен настолько, что вынудил изменить свою жизнь, но факт ответственности. Моей. Моя ответственность – вот в чем вопрос. Вот что преследует меня, когда по ночам я гуляю в Саду.

К этому часу вечера уже я считал своей обязанностью утешать его, хотя первоначально цель нашей встречи была противоположной.

– Вы поссорились, – сказал я. – Такое случается. Это не возлагает на вас бремя ее смерти. Во вселенной, где правит этика, за убийство отвечает лишь убийца. Так должно быть, иначе вселенская этика обратится в абсурд.

Он молчал и пил, официанты стояли наготове, чтобы принести еще водки.

– Позвольте привести другой пример, – высокомерно продолжал я, взлетая к вершинам мысли, ощущая себя истинным сыном своих родителей. – Допустим, я – подонок.

– Законченный подонок?

– Абсолютный законченный подонок. Вонючий.

– Хорошо, это я вообразил.

– Представьте, что я каждый день становлюсь у вас под окнами и принимаюсь поносить вас и всю вашу семью.

– В непристойных выражениях?

– Самых отборных. Я оскорбляю вас и ваших близких самыми подлыми словами.

– Это было бы нестерпимо.

– У вас дома есть оружие.

– Как вы узнали об этом?

– Гипотетически.

– А, гипотетически. Превосходно. Понял. Гипотетическое оружие.

– И вы берете это мысленно представленное оружие и что вы делаете?

– Стреляю в вас.

– Стреляете мне прямо в сердце и угадайте, что происходит с вами?

– Я счастлив.

– Вы становитесь убийцей.

– Я становлюсь счастливым убийцей.

– Вы будете виновны в убийстве, и адвокат в суде не сможет оправдать вас словами: ваша честь, он убил засранца.

– Вот как?

– Даже последний подонок не считается виновным в своей смерти, если его убьют. Всю тяжесть ответственности за преступление понесет убийца и он один.

– Это и есть философия?

– Я хочу еще водки. Философия в бутылке.

– Официант!

После очередной рюмки он затуманился.

– Ты молод, – сказал он, – и не понимаешь, что такое ответственность. Не знаешь ни стыда, ни вины. Ничего не знаешь. Все равно. Твои родители мертвы. Надо этим заняться.

– Спасибо, – ответил я и больше ничего не помню.

– Вначале, – рассказывала Сучитра, сидя у моей постели, а я стонал и хватался за голову, – вначале была официальная Коммунистическая партия Индии, КПИ. Но в Индии проблема с перенаселением, и левые партии тоже не заботились о контроле своей рождаемости. Так что после КПИ появилась КПИ (М), Коммунистическая партия Индии (марксистская), Коммунистическая партия Индии (марксистско-ленинская), КПИ (М-Л). Уже достаточно? Малыш, это самое начало. Постарайся уследить. Итак, у нас имеется Коммунистическая партия Индии (марксистско-ленинская) за освобождение плюс Коммунистическая партия Индии (марксистско-ленинская) Наксалбари, и Коммунистическая партия Индии (марксистско-ленинская) Джанашакти, и к ней еще Коммунистическая партия Индии (марксистско-ленинская) “Красная звезда”, и не забудем также Коммунистическую партию Индии (марксистско-ленинскую) Центральная команда, и не упустим упомянуть Революционный коммунистический центр Индии (марксистско-ленинско-маоистский), не говоря уж о Коммунистической партии Соединенных Штатов Индии и о Коммунистической партии Индии (марксистско-ленинской) “Красный флаг”, или о Коммунистической партии Индии (марксистско-ленинской) “Новая демократия”, или о Коммунистической партии Индии (марксистско-ленинской) “Новая инициатива”, или о Коммунистической партии Индии (марксистко-ленинской) Сомнат, или о Коммунистической партии Индии (марксистско-ленинской) Второго центрального комитета, или о Коммунистической партии Индии (марксистко-ленинской) большевиков. Будь добр, продолжай внимательно слушать. Эти группировки продолжали размножаться. Имелся у нас и Маоистский коммунистический центр, который слился с Группой народной войны и в результате сформировал Маоистский коммунистический центр Индии. Или, может быть, Маоистский коммунистический центр Индии слился с Коммунистической партией Индии (марксистко-ленинской) “Народная война” и таким образом основал Коммунистическую партию Индии (маоистскую). Такие различия трудно проследить. Я рассказываю тебе все это, чтобы объяснить, с какой стати мои бенгальские родители, двое неустрашимых ориентированных на капитализм предпринимателей, запертые в Калькутте среди многоголовых, как Равана, коммунистических партий Индии (Уран-Плутон), среди этих ядерных левацких боеголовок, предпочли бежать и обустроиться в Альфаретте, пригороде Атланты, штат Джорджия, и там я и родилась. Это была, думаю, правильная идея, с экономической точки зрения безусловно правильная, ибо они открыли множество компаний, салоны красоты, одежные бутики, агентство недвижимости, центр душевного исцеления, как видишь, они тоже размножились. Но, к несчастью, рядом с ними множились и укреплялись в плодородной американской почве также политические институции индийских правых, росли эмигрантские ветви партии “Раштрия сваямсевак сангх”, пышно цвела “Вишва Хинду Паришад”, благоденствовала партия “Бхаратийя джаната” и различные фонды, собиравшие доллары на те же цели. Мои родители ускользнули из одной воронки и провалились в другую, и когда они зачастили на обеды РСС и заговорили с восторгом о человеке грудь колесом – которого они именовали НаМо, – я поняла, что настало время любить их издали и бежать от них. И я двинула в Нью-Йорк и теперь лезу из кожи вон, пытаясь тебя рассмешить, так что будь любезен хотя бы усмехнуться, пора уже.

– Значит, так ты себе представляешь лечение от похмелья, – сказал я.

Насчет “лезу из кожи вон” – Сучитра действительно так жила, изо дня в день, каждую минуту каждого дня. Я не знаю никого другого, кто мог бы вполовину так усердно работать и еще находить время для удовольствия: в эту категорию, на мое счастье, попал и я. Она просыпалась рано, мгновенно развивала скорость, неслась в свою студию, отдавала работе все силы, бегом мчалась вдоль Гудзона или через Бруклинский мост и все же возвращалась – свежа как ромашка и вдвое ее наряднее – к вечеру, жадно беря то, что вечер мог ей предложить, будь то открытие галереи, предварительный показ фильма, день рождения, караоке-бар, ужин со мной, и у нее еще оставалась энергия заняться перед сном любовью. Любовницей она была столь же энергичной, хотя и без фантазии, но на это я не жаловался. Я и сам вовсе не гигант секса, а в ту пору любовь хорошей женщины спасала меня от мрака. Суровая забота Нерона Голдена и пьяные ночи с ним да добрая сверхскоростная любовь Сучитры Рой – вот что помогло мне пережить те времена. Я вспоминал, как чередовались голоcа “доброго копа” и “злого копа”, когда миссис Голден везли на скорой после попытки самоубийства, и понимал, что на этот раз от самоубийства спасают меня.

Город Нью-Йорк был мне матерью и отцом все то лето, пока я не научился жить без родителей и не принял, как советовал мне Нерон, свое место взрослого во главе той очереди, что ждала своего часа увидеть последнее представление. Как обычно, мне помогло в этом кино, Det sjunde inseglet (“Седьмая печать”) Ингмара Бергмана, фильм, который сам великий режиссер считал “неровным”, но всех нас он зачаровал. Рыцарь (эту роль исполнял Макс фон Сюдов, который потом станет скучающим художником Фредериком в фильме “Ханна и ее сестры” и бессмертным Мингом Беспощадным во “Флэше Гордоне”) на обратном пути из крестового похода играет в шахматы с окутанной темным плащом Смертью, чтобы отсрочить неизбежное, чтобы в последний раз увидеть перед смертью жену. Сломленный рыцарь и циничный оруженосец, по Бергману, – вовсе не забавные Дон Кихот и Санчо в поисках прошлогоднего снега. Бергман прорабатывал свои проблемы с верой, он вырос в глубоко религиозной семье, но я не считал обязательным воспринимать фильм исключительно с такой точки зрения. Название его заимствовано из Откровения: “И когда Он [Агнец] снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса” (Откровение 8:1). По мне, молчание в небесах, отсутствие Бога, было истиной секулярного мировоззрения, а “полчаса” означало продолжительность человеческой жизни. Сорвав седьмую печать, мы обнаруживали, что у Бога ничего нет и ему нечего сказать, и человеку предоставлено пространство его маленькой жизни, чтобы совершить, как желал того рыцарь, один значимый поступок. “Жена, которую я мечтал увидеть перед смертью” – это моя мечта снимать кино. Значимый поступок – тот фильм, который я замыслил, мой фильм о моем Саде, населенном реальными и воображаемыми существами, как труппа Олтмена и Голдены в доме на дальнем от моего дома конце Сада. “Поступок” – это путешествие, “жена” – его цель. Я сказал что-то в этом роде Сучитре, и она кивнула: “Пора заканчивать сценарий и начинать добывать деньги”.

Тем временем великий город прижимал меня к груди и давал мне уроки жизни. Лодка на пруду, где катался Стюарт Литтл, напоминала мне о красоте невинности, а то место на Клинтон-стрит, где Джудит Малина все еще была почти жива и ее Живой театр все еще охотно обнажался, говорило со мной о старой школе, умевшей на все наплевать. А на Юнион-сквер играли шахматисты и, возможно, смерть тоже играла здесь в блиц, отнимая жизни словно какой-то пустяк, или неторопливые партии с выключенными часами, когда черный ангел притворялся, будто с уважением относится к жизни, а сам исподволь готовил противника станцевать с ним danse macabre. Отсутствия говорили со мной столь же внятно, как присутствия: обувные магазины, исчезнувшие с Восьмой улицы, эксцентричность, утраченная Верхним Вест-Сайдом, где некогда Майя Шейпер держала магазинчик “Сыр и древности”, а на вопрос, откуда такое сочетание, отвечала: “То, что я люблю”. Всюду, куда бы я ни пошел, город обхватывал меня руками и шептал мне на ухо слова утешения.

В тот вечер, когда Апу открывал свою вторую выставку у Соттовоче в Бауэри, в квартале от Музея идентичности (эти его картины были умны и стремительны, технически умелы, энергичны, в духе поп-арта и совершенно мне чужды), в городе появились огромные рисованные афиши Лори Андерсон, изображающие сорок девять дней пребывания ее любимой умершей собаки, рэт-терьера Лолабелль, в бардо: эта зона в тибетском буддизме отделяет смерть от нового рождения. Сучитра и я остановились перед одним таким изображением, милый песик широко раскрытыми глазами смотрел на нас из другой жизни, и вдруг во мне прозвучали слова “все хорошо”, и я произнес их вслух.

– Все хорошо, – сказал я, и улыбка расплылась по моему лицу. – Все хорошо, все хорошо, все хорошо.

Тень, накрывавшая меня, рассеялась, будущее вновь казалось возможным, и счастье мыслимым, и жизнь началась заново. Лишь много времени спустя, оглядываясь, я подсчитал, что это был сорок девятый день со смерти моих родителей.

Я не верю в бардо. Но что было, то было.

В ту ночь меня охватила эйфория, я был опьянен тем, что простил родителям их смерть и себя простил, хотя остался в живых. Мы шли с Сучитрой домой в Сад, и я почувствовал, что настала пора для запретных дел. Мы и так уже были опьянены жизнью, но вскрыли издавна сохраняемый пакетик “Афганской луны” и вдохнули – и тут же в шишковидной железе у каждого из нас открылся, как и предсказывал мой отец, третий глаз, и мы постигли тайны мира. Мы увидели, что мир вовсе не бессмыслен и не абсурден, он обладает глубоким смыслом и формой, но форма и смысл скрывались от нас доселе, заслоненные иероглифами и эзотерикой власти, потому что властители мира стараются скрыть смысл от всех, кроме посвященных. Мы поняли также, что спасение планеты зависит от нас двоих и что силой, спасающей планету, станет любовь. Голова кружилась: мы постигли, что Макс фон Сюдов, Минг Беспощадный, тоталитарный, капризный, безвкусно одетый в ярко-красный плащ злого гения из фантастического комикса, выступил в поход против человечества, а потом лицо Минга расплылось и стало похоже на лицо Нерона Голдена, и это несправедливо, поскольку Голден был так добр ко мне в последнее время, но не может ли человек быть одновременно и хорошим, и плохим, спрашивали мы себя, и “Афганская луна” отвечала: неразрешимое противоречие и союз противоположностей есть глубочайшая из всех тайн. Сегодня ночь любви, сказала нам “Афганская луна”, ночь празднества для живых тел и прощания с утраченными телами ушедших, любимых, но когда утром встанет солнце, уже нельзя будет терять ни минуты.