Апу Голден прослышал о большом митинге протестующих против ненасытности банков – демонстранты захватили открытое пространство Финансового квартала, и когда Апу отправился туда поглазеть, надев панаму, шорты-хаки и гавайскую рубаху, чтобы не выделяться, он, сам для себя врасплох, был очарован карнавальностью толпы, бородами и бритыми головами, свободным книгообменом, поцелуями, запахами, страстью активистов, старыми безумцами, кашеварами, молодыми, бывалыми.

– Даже полицейские вроде бы улыбались, – рассказывал он мне. – По крайней мере некоторые, врать не стану, другие были обычного типа, кроманьонцы, перейди-на-другую-сторону-лишь-бы-не-иметь-с-ними-дела.

Ему нравился визуальный аспект всего мероприятия и литературный также, декламация стихов, плакаты, сделанные из старых картонных коробок, вырезанные изображения сжатых кулаков и двух пальцев в жесте “виктория”. Более всего на него произвела впечатление та поддержка, что оказывали протестующим великие мертвецы.

– Восхитительно, – говорил он мне, – было видеть Гете в спальном мешке, Честертона в очереди за супом, Ганди, который поднял большие пальцы и слегка ими покачивал, такой у них принят знак одобрения – разумеется, надпись у него на груди была “Гханди”, нынче никто с орфографией не знаком, орфография – это “буржу”. Даже Генри Форд явился, его слова разносились в толпе по цепочке, в “человеческий микрофон”.

В следующий раз я пошел вместе с Апу, его ироничный энтузиазм был заразителен, и я в восторге наблюдал быстроту и точность его карандаша, как он схватывал массовые сцены, и на его рисунках действительно присутствовали бессмертные тени, Гете, помпезно провозглашающий: “Худшие рабы – те, кто облыжно верят в свою свободу”, и Гханди, декламирующий пресловутое: “Сначала они вас презирают, потом они бла-бла-бла, а потом вы побеждаете”.

– Он никогда такого не говорил, – не преминул заметить Апу. – Это всего лишь интернет-мем, но что поделать, никто ничего не знает, я же говорил, знание теперь – буржу.

Честертон и Генри Форд во фраках казались тут не слишком уместными, но тоже находили внимательных слушателей, их философия жизни пришлась ко двору.

– Значительная часть современного гения расходуется на то, – витийствовал старина Честертон, – чтобы находить оправдание недопустимому поведению власти.

А Генри Форд, нависая над конвейерной линией, восклицал:

– Если бы люди этой страны постигли нашу банковскую и финансовую систему, назавтра произошла бы революция.

– Впечатляет, – приговаривал Апу, – как интернет всех нас произвел в философы.

Лично мне больше нравились картонные заявления неведомого мыслителя, побуждаемого, как мне показалось, в основном голодом.

“Однажды у бедняков не останется другой пищи, кроме богачей”, грозил он, а на другой картонке эта мысль сводилась к призыву в пузыре-цитате: “Сожрем богачей”. Этот мыслитель был в маске анонима – белолицее, улыбчивое усатое лицо Гая Фокса, прославленное братьями Вачовски в “V значит Вендетта”, но когда я задал вопрос о человеке, чье лицо он надел, мыслитель признался, что ничего не слышал о Пороховом заговоре и помнит только некий праздник 5 ноября. Вот так выглядела зарождавшаяся революция. Апу все успел зарисовать.

Он показывал свою работу у Фрэнки Соттовоче на Бауэри, более “жесткое” место, чем галерея в Челси. Выставлялись они вместе с Дженнифер Кабан, самой известной художницей-активисткой того (как он понимался) момента: на открытии Дженнифер улеглась в ванну с фальшивыми долларами, и вскоре обоих прославляли или же поносили как партийцев. Апу был против и фотографий в ванне, и партийного ярлыка. “Для меня первичен эстетический аспект”, пытался он объяснить, но дух времени был глух, и в итоге художник смирился с тем истолкованием, которое прилепилось к нему, и с той политической славой, которая из этого проистекала.

– Наверное, теперь я знаменит не только на двадцать кварталов, – делился он со мной. – Может, уже на тридцать пять или сорок.

В доме на Макдугал-стрит обретенная Апу агитаторская известность не снискала ему уважения. Сам Нерон ничего не говорил, ни хорошего, ни дурного, однако тонкая линия поджатых губ вполне внятно передавала его мнение. Вслух же он предоставил высказаться жене. Василиса, полулежа на полу гостиной посреди глянцевых журналов, посвященных отделке дома, на миг прервала свое занятие, чтобы отругать Апу на русский лад:

– Эти уличные попрошайки, от них столько грязи и шума, ради чего все это? Или они думают, власть, на которую они напали, такая слабая, испугается их воплей? Мыши, пытающиеся отдавить ногу великану. Великан ничего не чувствует, он даже не станет убивать эту мышь. Кому она сдалась? Мышь и сама вот-вот убежит. Что они станут делать, когда придет зима? Непогода их уничтожит. Нет надобности на них силы тратить. К тому же у них нет вождей, у этой твоей крестьянской армии. Нет программы. Значит, они ничто. Мышь, да еще безголовая. Мертвая мышь, которая даже не понимает, что она мертва.

Она запустила в него глянцевым журналом – не совсем шутя.

– А ты себя за кого принимаешь, извини меня? Думаешь, когда придет их революция, они включат тебя в святые девяносто девять процентов, потому что ты картиночки рисовал? В моей стране мы кое-что знаем о том, что бывает, когда приходит революция. Стань рядом со мной на колени перед Феодоровской Богоматерью, и мы помолимся Пресвятой Деве за наше спасение, чтобы нас не поубивала в подвалах армия безголовой мыши.

В Василисе Голден произошла перемена. Порой, когда свет падал ей на лицо под определенным углом, я видел в ней сходство с Дайяной Китон в “Крестном отце”: ее лицо, разум и сердце заморожены повседневной необходимостью отвергать реальность, которая смотрит ей прямо в лицо. Но Кей Адамс вышла замуж за Майкла Корлеоне, веря, что он хороший человек, а Василиса вышла замуж, так сказать, за персонажа Марлона Брандо, и не питала иллюзий насчет беспощадности, аморальности и темных тайн, неизменных спутников, консильери, могущественного мужчины – а когда свет падал под другим углом, в ее лице вовсе исчезало сходство с Дайяной Китон. Она была соучастницей. Она подозревала мужа в ужасном преступлении и заключила сама с собой уговор: забыть это подозрение, чтобы сохранить ту жизнь, которую она себе организовала, достойную, по ее мнению, такой красавицы. А еще – вероятно, теперь она боялась. Она все еще верила в свою власть над ним, но поверила теперь и в его власть и знала, что, если вздумает мериться с ним силами, последствия будут для нее… экстремальными. Она же пришла в этот дом не затем, чтобы дождаться экстремальных последствий, так что пришлось ей сменить стратегию. Василиса даже изначально не была “простаком за границей”, но после убийства на Юнион-сквер посуровела. Теперь ей стало окончательно ясно, с каким мужчиной она делила постель, и она знала, что кое о чем придется помалкивать, иначе не выжить.

– И снова тот же вопрос, сэр: почему человек оставил родную страну, сменил имя, начал жизнь заново на другом конце света?

– Ну как же, это горе его понудило, сэр, смерть любимой жены вытолкнула из самого себя. Скорбь и потребность отделаться от скорби, а чтобы отделаться от нее, пришлось стряхнуть свое прежнее “я”.

– Правдоподобно – и все же не вполне убедительно. И все же повторяю вопрос: как насчет приготовлений к эмиграции, которые предшествовали трагедии? Требуется ведь и это объяснить, вы согласны?

– Вы, значит, надеетесь отыскать подтекст? Подозреваете мошенничество, надувательство, фокусы-покусы?

– Невиновен, пока не найдены доказательства. Никаких обвинений против патриарха в деле 2G Spectrum не выдвигалось. Это приходится признать. И, разумеется, когда человек бежит от закона, прячется под вымышленным именем, он старается укрыться в тени. Такой человек не станет слишком шумно себя вести за границей, на своей новообретенной родине. А этот наш персонаж еще как шумит – все настойчивее и неуклоннее и все громче и громче – так ведь?

– Да, сэр, все так. И это, как вы говорите, может быть признаком его невиновности. Но также приходит в голову притча о скорпионе и лягушке: скорпион ведет себя согласно своей натуре, даже когда это самоубийственно. Дополнительно (или в подтверждение): человек этот бесстыден. Он совершенно уверен, это чувствуется, в собственной неуязвимости, он ощущает себя в безопасности, ибо он непобедим. Если даже в самом деле он нарушил какие-то законы, если он, как бы это сформулировать, навлек на себя неудовольствие неких людей, ведь самыми грозными врагами будут те, кто сам не слишком покорен закону, – то он убежден, что оказался вне пределов досягаемости. Сюда грозные мстители не доберутся, их власть не беспредельна: пусть на собственной территории они внушают страх, выйти за ее границы им не под силу, они и пытаться не станут.

– По крайней мере так я предполагаю: я в этом не специалист.

– Но очевидно, что Нерон с каждым днем чувствует себя все более уверенно и, вооруженный этим укрепляющимся чувством безопасности, он знай себе скорпионит – шумит, гремит, в трубу трубит, утверждая, как говорится ныне, свой бренд.

– Бренд – слово многозначное, сэр, и среди прочих коннотаций есть и такая: клеймо, опознавательный знак, который прежде выжигали на лице преступников и рабов. А еще – привычка, склонность или качество, навлекающее на человека стыд или бесчестье. Также факел. И меч.

– Нам предстоит выяснить, какие из этих значений относятся к данному случаю.

Продолжим: к выборам 2012 года сделалось ясно, что вести уединенную и тихую жизнь Нерон Голден вовсе не намерен. Из двух дюжин “пирогов с дроздами”, поминаемых в пословице, в которые он успел сунуть палец за свою прежнюю жизнь, лучше всего ему давались строительство и вложения в недвижимость, этот инстинкт сильнее всего был развит в нем, так что слово ГОЛДЕН, золотое слово золотыми буквами, ярко подсвеченными золотым неоном, сплошь заглавные золотые буквы, засверкало над стройплощадками и в городе, и в округе, и о владельце этого имени заговорили как о новом серьезном игроке в самой элитарной группе, в тесном кругу семейств и корпораций, контролирующих развитие нашего золотого града, Нью-Йорка.

– Семейств, сэр? Под семействами вы подразумеваете не то ли, что итальянцы деликатно именуют famiglie?

– Нет, сэр, не совсем. Эта отрасль в 2012 году стала намного чище, чем была прежде. В девяностые все строительные компании принадлежали мафии, их ставки абсурдно раздувались. Теперь влияние Пяти Семейств убавилось. На некоторых стройплощадках у Нерона работали и не члены профсоюза. Двадцать лет назад таких работников попросту убили бы.

– Значит, сейчас вы говорите о хорошо известных лицах: Доронине, Сумайде, Куране, Сильверстейне, Стерне, Фельдмане, аристократах строительного бизнеса.

– Не совсем, сэр, как я и сказал. Мафия не вовсе ушла. Теперь, когда все завершилось и все вышло наружу, мы вправе указать на тайные сделки Голдена с такими сообщниками, как филадельфийские потомки Петруччо “Маленький Цыпленок” Леоне и Арчимболло “Маленький Арчи” Антониони из Атлантик-Cити, а в Майами он имел дело с Федерико, он же “Безумный Фред” Бертолуччи. Стоит также заметить, что в Нью-Йорк-сити несколько Золотых башен возвела компания “Понти и Квазимодо Цемент Ко” – “Пи-Кью”, – в которой немалая доля принадлежала Франческо “Жирному Фрэнки” Палермо, предположительно – главарю генуэзского преступного клана.

– Это достоверно установлено?

– Теперь, когда “афера Голденов” пришла к концу, установлено достоверно. Более того, Нерон Голден явно вполне комфортно себя чувствовал, когда вел дела с этими личностями и стоящими за ними “семьями”.

– Комфортно?

– Сэр – это его выдавало.

И последние два вопроса:

– Имелась на обширных подбородках Цыпленка Маленького, Маленького Арчи, Безумного Фреда и Жирного Фрэнки “дизайнерская” щетина? Владеют ли они и надевают ли время от времени по вечерам дурно сшитые фраки?

– Сэр – так точно.

Вот Нерон Голден, отменив прежнюю опалу всей прессе, водит по своему красивому дому фотографа из глянцевого журнала (никаких больше секретов, все напоказ). Вот Нерон Голден водит другого фотографа вокруг своей красивой жены. Супругу он называет своей вдохновительницей, своей путеводной звездой, источником своего “обновления”. Я старый человек, говорит он, и, наверное, в моем возрасте человеку наступает пора сбавить обороты, кататься на яхте, обзавестись клюшками для гольфа, зимовать во Флориде, передать маршальский жезл преемнику. До недавних пор я так и собирался поступить, хотя мои сыновья, видит бог, не проявляют интереса к семейному бизнесу. Младший, вы не поверите, работает сейчас в клубе для девочек, добрые дела, молодец, но что, если мне он тоже нужен, капелька внимания не помешала бы. Средний – художник, первенец – Петя. Вот так обстоит дело. Но это меня больше не беспокоит, потому что я словно возродился. Вот что делает с человеком женщина. Такая женщина, как миссис Голден – эликсир жизни, от нее волосы мужчины снова чернеют, его пах укрепляется, ноги снова отмеряют мили, а его деловой ум – да, его она тоже вострит, будто нож. Посмотрите на нее! Разве можно усомниться в моих словах? Видели ее фотографии в “Плейбое”? Разумеется, нисколько не стыжусь, чего тут стыдиться? Знать свое тело. Ухаживать за ним, сделать его совершенным и не видеть ничего дурного в красоте – это свобода. Она – идеал эмансипированной женщины, а также идеал жены. Обе стороны медали. Да. Я счастливчик. Спору нет. Сорвал банк, точно.