Младшему из Голденов трудно было отказаться от привычного одиночества. Он был одинок от рождения, лишнее дитя, плод незаконной связи, отчасти принятый, отчасти же отвергаемый в тех больших особняках, которые вынужден был считать своим домом – сначала в Бомбее, потом в Нью-Йорке. Даже в огромной толпе он оставался одиноким, но теперь, когда рядом с ним оказалась Рийя, Д испытывал чувства, которые поначалу и назвать-то не умел. Потом слова пришли: совместность, дружество. Он сделался половинкой единого целого. Слово “любовь” казалось на его устах и на языке чуждым, словно паразит с иной планеты, но, будь то хоть пришелец с Марса, это слово все же проникло в его рот и пустило там корни. “Я влюблен”, говорил он своему отражению в зеркале ванной, и ему казалось, что отражение, вторившее его словам, на самом деле принадлежит кому-то другому, неведомому. И он становится этим другим, думал Д, неведомым самому себе. Любовь начала пробуждать в нем те силы, которые вскоре преобразуют его целиком и безвозвратно. Эта информация отложилась в мыслях молодого человека, и идея неизбежного превращения стала уже менять что-то в его мозгу, подобно тому как слово “любовь” влияло на его речь. Но пока он подавлял в себе это знание.

Он первым съехал из дома на Макдугал-стрит.

– Пусть старик делает, что хочет, – сказал он братьям еще тогда, во Флориде, но это вовсе не подразумевало, что Д будет сидеть и на это смотреть.

В один прекрасный день Василиса Арсеньева явилась с огромным количеством багажа (так что, видимо, Нерон Голден был не первым ее благодетелем). Очевидно, первоначальный договор, подразумевавший раздельное проживание, она уже переросла. Вскоре после этого младший сын Нерона в свою очередь упаковал чемоданы и перебрался в Чайнатаун, где Рийя нашла для них обоих маленькую чистенькую квартирку в доме без лифта, в розовом, оттенка лососины, здании, оконные рамы сверкали ярко-желтой краской. Под ними на втором этаже располагалась Мадам Джордж Таро Хрустальный Шар Гороскоп Предсказания Будущего, а в цоколе размещалась “Ран-Ран Трейдинг инк.” с развешанными повсюду утками и зонтиками в голубую и розовую полоску, прикрывавшими подносы с товаром. Свирепая владелица магазина миссис Ран, которой принадлежал также весь дом, отвергала просьбы сменить в вестибюле перегоревшие лампочки или усилить отопление, когда становилось холодно. Рийя сразу же вступила в бой с миссис Ран, однако от квартирки отказываться не желала, потому что из окна гостиной можно было выйти прямо на плоскую крышу соседнего здания: в солнечные дни они поднимали окно и выбирались наружу, и у них появлялся словно собственный дворик в небесах.

Они стали одеваться очень похоже, зимой затягивались в кожу, как байкеры, плюс кепки “брандо” и темные очки, и порой он под очками наносил размазанную тушь, как и она, и незнакомые люди принимали их за близнецов: оба бледные, хрупкие с виду, словно беженцы из одного и того же артхаусного фильма. Весной она, а значит, и он, подстригали волосы коротким ежиком, и она, словно готическая вариация Моро, усаживалась на крыше с большой акустической гитарой и пела песнь их любви: ‘Elle avait des yeux, des yeux d’opale / qui me fascinaient, qui me fascinaient, – из угла ее рта свисала сигарета. – Chacun pour soi est reparti /Dans le tourbillon de la vie..’

Ибо их отношения развивались таким путем – во что-то, полное любви, но и колющее, раздробленное, и в этом была его вина, говорила она, ведь она сама целиком вошла в отношения, с самого начала, она такой человек, все или ничего, а он застрял в промежутке.

– Да, я люблю тебя, потому и живем мы вместе, но я тебе не принадлежу, твоя семья умеет завладевать вещами и людьми, но я не собственность, и ты должен осознавать мою свободу. К тому же есть немало важных вещей, которые ты пока не рассказал мне, а мне надо их знать.

Когда она говорила так, у него кружилась голова, словно весь мир разлетался на части, а он очень боялся, как бы мир не разбился, боялся последствий для себя, песня правду говорила, жизнь – вихрь, un tourbillon. Он все ей сказал, жалобно возражал он, выложил все семейные секреты, словно дитя на первом причастии.

– Я даже не знаю, зачем согласился проделать то, чего требовал наш старик, – говорил он. – Уехать оттуда, приехать сюда, сменить имя, все это. Я даже не знаю, кто моя мать, она просто исчезла, словно он убил ее много лет назад. Или словно ее убил босс Компании З.

– Что такое Компания З.?

– Мафия, – ответил он. – З. – крестный отец, Замзама Аланкар. Да и это имя ненастоящее.

Она пожала плечами.

– Ты спрашивал, зачем я держу в ящике пушку? Я тебе расскажу. Это словно скверное телешоу. Мой отец Захариассен напился и убил мою мать. Я как раз приехала домой на День благодарения. Я бежала по улице и вопила: “Помогите! Полиция!”, а он стрелял мне вслед и орал: “Я тебя найду, я тебя выслежу!” К тому времени он превратился в законченного психа. Прежде он работал пилотом в “Нортвесте”, но после слияния с “Дельтой” начались сокращения, и его уволили, у него уже тогда бывали перепады настроения. Они с мамой в свое время поселились в Мендота-Хайтс, штат Миннесота, это довольно-таки зажиточный пригород Близнецов, не по его заработкам. Мама рано осиротела, от родителей ей остались кое-какие деньги, и она купила дом, машину; когда я подросла, я училась в хорошей школе, но с тех пор, как отец потерял работу, им тяжело доставалось. Мне удалось закончить университет Тафтса благодаря стипендии и подработке, я устроилась тут, в Нью-Йорке, и после убийства бежала из Мендота-Хайтс и навсегда перевернула эту страницу. Только с оружием больше не расстаюсь. Он отправился в тюрьму лет так на миллион без права на помилование или условно-досрочное, и все же пушка остается при мне.

Она заиграла на гитаре песню, однако петь не стала.

– Так что моя слезовыжималка покруче твоей, – признала она. – И я могу тебе объяснить, почему ты поддержал безумный план своего отца. Ты согласился на все, потому что там, откуда ты приехал, ты не был свободен выбирать, кем ты будешь, не мог стать тем, кем должен стать.

– Кем же?

– Этого я и жду – чтобы ты рассказал мне.

К этому вопросу она возвращалась все время с тех пор, как он рассказал ей о своей мачехе, о том, как унизил ее, едва не довел до самоубийства.

– Ты любящая душа, это я вижу, – говорила она, – и никак не понимаю, почему ты опустился так низко.

– Думаю, – отвечал он, – ненависть сплачивает семью не хуже родства и любви. Когда я был моложе, я был полон ненависти, и это привязывало меня к семье. Вот почему я так поступил.

– Этого недостаточно, – говорила она. – Тут что-то еще.

Лимузин прибыл к складу в Бушвике, где Рийе предстоит осмотреть несколько артефактов из Южной Азии, которые Музей идентичности подумывает приобрести. Д она позвала с собой, настойчиво: по меньшей мере два из этих предметов относятся к визиту Диониса в Индию, тебе это интересно. Рийя не доверяет дилеру. Ей прислали документы, подтверждающие, что эти предметы вывезены из Индии законным путем, но сами документы могли быть получены незаконно. В прежние времена, пока Индия не приняла Закон о сокровищах древности и искусства, говорит она, контрабандистам было сложнее вывозить эти самые сокровища, поскольку неясно было, кого надо подкупать. Но с 1976 года экспортерам известно, к какому инспектору следует обратиться, и все упростилось. Для музеев же возникла проблема с происхождением того, что им предлагают купить. И все же посмотреть стоит.

Картина с Дионисом в окружении пантер и тигров ее не заинтересовала. Другой предмет – мраморная чаша, на которой вырезана триумфальная процессия, она прекрасна, буйная толпа сатиров, нимф, животных, а во главе – божество. Посмотри, какой он женственный, говорит она. Он на самой границе между гендерами, трудно даже решить, богом называть его или богиней. Она пристально смотрит на Д, произнося эти слова, незаданный вопрос мерцает в ее глазах, и Д смущается.

Что такое, говорит он. Что это. Чего ты хочешь.

– Это несанкционированный экспорт, я практически уверена, – говорит она дилеру, возвращая чашу. – Документация недостаточно убедительна. Мы не сможем это купить.

В машине на обратном пути. Возле Манхэттенского моста движение замедлено из-за строительных работ, машины еле ползут.

– Послушай, – говорит она, – ты же не случайно ко мне пришел, ты же явился в Музей идентичности не потому, что тебе напрочь не интересно то, что мы тут исследуем. И твоя мачеха – возможно, в тебе есть нечто, что желает умереть, какая-то часть тебя не хочет больше жить, вот почему ты подтолкнул ее на самую грань смерти. Вот о чем ты должен мне рассказать. Почему ты хотел занять ее место? Какая часть тебя возжелала быть ею, быть матерью и домохозяйкой, носить на поясе ключи, взять на себя домашние хлопоты? Почему эта потребность оказалась столь сильной, что ты решился на крайние меры? Да, я должна все это узнать. Но прежде всего ты сам должен узнать это о себе.

– Выпусти меня из машины! – требует он. – Останови чертову тачку.

– В самом деле? – переспрашивает она, не повышая голоса. – Ты хочешь выйти из машины?

– Останови проклятую тачку, мать ее перемать.

Потом он обнаружил, что ему очень трудно припомнить ту схватку, осталось лишь ощущение, вызванное словами Рийи, взрыв в мозгу, туман перед глазами, оглушительное сердцебиение, потрясение, спровоцированное до очевидности абсурдными утверждениями, оскорбительной ошибочностью нападок. Он хотел воззвать к всемогущему судии, уличить ее вину, но око небес не следило за ними, ангел не записывал их речи, не с кем свериться. Он хотел от нее извинений. Черт побери, она обязана извиниться. Долго и подробно пусть.

Он вернулся в дом на Макдугал-стрит в ярости, ничего никому не говорил. Облаченный гневом, все предпочитали держаться от него подальше. Четыре дня он и Рийя не разговаривали друг с другом. На пятый день она позвонила как взрослый и сознательный человек.

– Возвращайся домой. Мне нужна компания в постели. Я жду ЗЗЗЗ-Компанию.

Он расхохотался, просто не мог удержаться, и тогда уже стало нетрудно сказать: прости, прости, прости.

– Об этом мы поговорим, – сказала она.

Она сидела на полу, читая книгу. В своей квартире в Чайнатауне она держала на маленькой полке семь книг, и знаменитые – Хуана Рульфо, Эльзы Моранте, Анны Ахматовой, – и не столь возвышенные, “Зеленые яйца и ветчина”, “Сумерки”, “Молчание ягнят”, “Охота за «Красным Октябрем»”. На этот раз она выбрала Ахматову:

– Когда я заканчиваю книгу, – сказала она, – книга тоже заканчивает меня и движется дальше. Я оставляю ее на скамейке в парке Колумба. Может быть, китайцы, играющие в карты или го, не захотят мою книгу, ностальгические китайцы, скорбно склоняющиеся перед статуей Сунь Ят-сена, зато парочка, вышедшая из мэрии, с брачным свидетельством в руках и звездами перед глазами, побродившая минутку среди велосипедистов и детей, улыбаясь при мысли, что теперь их любовь сертифицирована – я представляю, как эти люди могут обрадоваться при виде книги, принять ее, словно подарок от города в этот знаменательный для них день, и книга тоже примет их. Вначале я просто раздавала книги. Как только у меня появлялась новая, я отдавала старую. Всегда у себя держала ровно семь. Но потом я увидела, что там, где я оставила свою книгу, другие люди тоже оставляют книги, и я подумала: а эти для меня. Теперь я пополняю свою библиотеку случайными дарами неведомых чужаков и никогда не знаю, какую книгу буду читать следующей. Я жду, пока одинокая книга не окликнет меня: стой, читатель, ты – мой. Я больше не выбираю свое чтение. Я блуждаю среди брошенных городом сюжетов.

Он стоял в дверях, раскаивающийся, не знал, куда себя девать. Она говорила, не поднимая глаз от страницы. Он сел рядом с ней, прижался спиной к стене. Она подалась к нему, самую малость, они соприкоснулись плечами. Она сидела, скрестив руки, обнимая свои плечи. Вытянув один палец, она коснулась его руки.

– Если бы ты курил сигареты, – сказала она, – у нас было бы что-то общее.

– Следующий день, – говорит он. Это следующий день, в настоящем времени. – Вот мы на следующий день, – говорит он. – Завтра, один из двух немыслимых дней. Вот мы тут, и это завтра.

– Я свободная душа, – презрительно кривит она рот, ничего особенного, говорит ее гримаса. – А ты весь в цепях. У тебя есть внутренний голос, к которому ты не прислушиваешься, в тебе кипят подавленные эмоции, ты игнорируешь смущающие тебя сны.

– Я не вижу снов, – возражает он. – Разве что на другом языке, цветные, в техниколоре, но это мирные сны. Катятся волны, высятся величественные Гималаи, мать улыбается мне – и еще зеленоглазые тигры.

– Я же слышу, – говорит она, – когда ты храпишь, ты часто воешь, но не волком, а словно выпь. Кто-кто-кто – кричишь ты. Вопрос, на который у тебя нет ответа.

Они прогуливаются по Бауэри, строительные работы рвут в клочья тротуар и мостовую вокруг. Загромыхал отбойный молоток, и они больше не слышат друг друга. Он оборачивается к ней, двигает губами, на самом деле ничего не говорит, просто открывает и закрывает рот. Молоток на миг смолкает.

– Вот мой ответ, – говорит он.

Они занимаются любовью. Все еще завтра, все еще день, но они оба этого хотят и не видят причины ждать темноты. Тем не менее оба закрывают глаза. В сексе много граней одиночества, даже если рядом другой человек, кого ты любишь и хочешь порадовать. И нет необходимости видеть друг друга, когда любовники хорошо освоили предпочитаемые приемы. Их тела уже изучили друг друга, каждый старается двигаться так, чтобы соответствовать естественному ритму другого. Губы сами находят друг друга. Руки знают свое дело. Нет острых углов: занятие любовью стало для них плавным и гладким.

Чаще всего они сталкиваются с одной и той же проблемой. У него не получается достичь эрекции, в особенности – ее удержать. Рийя бесконечно привлекает его, он повторяет это снова и снова после каждой неудачи, каждого падения, и она принимает это и обнимает его. Иногда ему удается на миг скрепиться, войти в нее, но в самый момент пенетрации пенис вновь обмякает и бессильно сминается об ее половые губы. Но все это не так важно, потому что они придумали множество других способов достичь кульминации. Он так сильно ее привлекал, что при первом же прикосновении она возбуждалась, и так, ласками и поцелуями, пуская в ход вторичные органы (руки, губы, язык), он доводил ее до оргазма, и вскоре она смеялась, счастливая, изнуренная. Ему передавалось ее наслаждение, и зачастую даже не требовалась эякуляция. Он удовлетворялся тем, что удовлетворял ее. Со временем они осмелели, они позволяли себе эксперименты, и это опять-таки было очень приятно обоим. Она думала, но не говорила вслух, что обычная беда юношей – они мгновенно и многократно твердеют, однако им недостает терпения, самоконтроля и должной обходительности: через две минуты уже обессиливают. А эти долгие часы любви намного, намного приятнее. Вслух же она говорит (хорошенько подумав перед тем, как это произнести): мы словно две женщины. Так безопасно себя чувствуем оба, так полно себя отдаем – второе было бы невозможно без первого.

Ну вот. Она это произнесла. Теперь все в открытую. Он лежит на спине. Смотрит в потолок. Долгое время не отвечает. Потом:

– Ага, – произносит он.

И снова долгое молчание.

Что “ага”, тихо спрашивает она, ее рука на его груди, пальцы ласкают его кожу.

– Ага, – повторят он. – Я думаю об этом. Все время об этом думаю.

В тот год Майкл Джексон выступал в Бомбее. В Мумбаи. В Бомбее. Телевизионные новости: мужчины в розовых и шафрановых тюрбанах собираются в аэропорту, неистово дергаются под музыку доли. В зале прибытия натянут огромный матерчатый транспарант: НАМАСТЕ МАЙКЛ НАМАСТЕ ОТ РУКОВОДСТВА АЭРОПОРТОВ ИНДИИ. Джексон в черной шляпе и красном блейзере с золотыми пуговицами хлопает, ободряя танцоров. “Индия – моя особая любовь, – говорит он. – Пусть всегда будет на тебе благословение Божье”. Парнишка Д двенадцати лет от роду в своей комнате смотрит новости, репетирует лунную походку, губами вторит словам знаменитых песен, все выучил наизусть, на сто процентов. Великий день! А на следующее утро водитель повез его в школу. Они спустились с горы на Марин-драйв и около Чоупатти-бич попали в пробку. И внезапно вот он, Джексон собственной персоной, прогуливается между застывшими автомобилями. Божемой божемой божемой божемой божемой. Но нет, конечно, это не Майкл Джексон. Это хиджра. Хиджра, похожий на увеличившегося в росте Майкла Джексона, в такой же черной шляпе и красном блейзере с золотыми пуговицами. Дешевая имитация. Как посмел! Сними это. Это не твое. Правой рукой хиджра касался полей шляпы, он стремительно вращался, левой рукой держась за его-ее-этого пах. Старенький бумбокс играл “Bad”, хиджра с белым гримом и красной помадой на лице подпевал. Отвратительно. Неотразимо. Чудовищно. Как такое позволяют. Вот хиджра поравнялся с автомобилем, его окном, молодой милорд едет в кафедральную школу, потанцуй со мной, юный мистер, потанцуй со мной. Орет в закрытое окно, прижимая красные губы к стеклу.

– Hato, hato, – восклицает шофер и машет рукой. – Прочь!

Хиджра смеется пронзительным презрительным фальцетом и уходит прочь, в сторону солнца.

Когда ты показала мне статую Ардханаришвары, я вскрикнул: С острова Элефанта! – и заткнулся. Но да, я знаю его-ее, издавна. Это слияние Шивы и Шакти, сил бытия и действия индуистского бога, огня и жара – в теле единого двуполого божества. Ардха – половина, нари – женщина, ишвара – бог. Одна сторона мужская, другая женская. Я думал о нем-ней с детства. Но после встречи с хиджрой я испугался.

Все побаиваются хиджр, чувствуют легкое к ним отвращение, и я тоже. Но вместе с тем я ощущал, как они притягивали меня, и это меня пугало. Какое отношение имеют ко мне эти женомужчины? Все, что я слышал о них, приводило в содрогание. Особенно Операция. Они так и называли это – Operation, по-английски. Использовали алкоголь или опиум, но обходились без наркоза. Совершали это дело другие хиджры, не врач, обвязывали веревкой гениталии, чтобы резать ровно, а потом – удар длинного кривого ножа. Ждали, пока стечет кровь, и прижигали кипящим маслом. В следующие дни, пока рана заживает, уретру постоянно раскрывают силой, чтобы не дать ей зарасти. В итоге образуется грубый шрам, похожий на вагину и такого же назначения. Ко мне это какое имеет отношение, никакого, я вовсе не влюблен в свои гениталии, но такое, такое, уф.

Что ты сейчас сказал? – перебивает она. – Не влюблен в свои гениталии?

Я не сказал этого. Я не это сказал.

Рийя сидит на полу, читает книгу. “Согласно священным поэмам шиваизма Шива – Аммам-Аппар. Мать и отец воедино. Говорят, Брама создал человечество, превратившись в два существа, первого мужчину Сваямбхуву Ману и первую женщину Сатарупу. Индия всегда признавала андрогинов, мужчину в женском теле, женщину в мужском”.

Д в сильном возбуждении бродит от белой стены к белой стене, хлопает ладонью по стене, когда до нее доходит, разворачивается. Идет обратно, доходит до стены, хлопает, разворачивается, идет, доходит, хлопает. Не понимаю, что ты пытаешься сделать из меня. Работа в музее забила тебе голову. Я тот, кто я есть, а не кто-то другой. Я это я.

Рийя не поднимает головы, читает вслух.

“Хиджры обычно не остаются жить в родных местах. Вероятно, основная причина переселения – неодобрение и отвержение, с каким они сталкиваются в семье. Обретя себя заново как человека, отвергнутого своей прежней семьей, хиджра обычно уносит свою новую идентичность в новые места, где вокруг него складывается и интегрирует его в себя новая семья”.

– Хватит! – кричит он. – Я не готов это слушать. Хочешь затащить меня в канаву? Я – младший сын Нерона Голдена. Ты поняла? Младший сын. Я не готов.

– “В детстве я подражал девочкам, и меня ругали и высмеивали за то, что я похож на девчонку”. “Я часто говорил себе, что обязан жить как мальчик, и я старался, но ничего не получалось”. “Мы тоже часть творения”.

Она оторвалась наконец от книги, захлопнула ее, поднялась на ноги и встала прямо перед ним, лицом к лицу, очень близко – его гневное, ее абсолютно бесстрастное, нейтральное.

– Знаешь что? – говорит она. – Многие из них обходятся без Операции. Не делают ее и никогда не сделают. В этом нет необходимости. Главное – понимать, кто ты есть.

– Ты нашла эту книгу на скамейке в парке? – спрашивает он. – Взаправду?

Она качает головой, медленно, печально. Нет, конечно же нет.

– Я ухожу, – говорит он.

Он уходит. Снаружи, на дневной раскаленной улице, шумно, суетно, толпы народу. Чайнатаун.