39. Но он свободный, но он богатый

Нет у цыгаааа-на… Земли и хааа-ты… Но он свобооо-дный… Но он богаааа-тый… Над ним не свииии-щет… А вот еще потянемся немножко, надо бы просто лечь на камень, тогда рука глубже пойдет, но очень не хочется… Нагайка паааа-на… Куда ни гляяяя-нешь… Раздается мерзкий хруст, и крышка от шкатулки вместе с крепежом остается у Ильи Артельмана в руке, а сама шкатулка, судя по скрежету, проваливается вниз, в тартарары из каменных осколков. И руку поцарапал, как же обидно; Илья Артельман в большой досаде рассматривает крышку: сама такого невероятно благородного цвета, видно, красное дерево, лет сто пятьдесят так точно, а поверху идут тоненькие-тоненькие узоры, выпиленные явно из слоновой кости и закрепленные манюсенькими серебряными гвоздиками. Не спас, не спас, и раздосадованный Илья Артельман говорит себе, что вот к каким результатам ведет лень: и шкатулку не спас, и про содержимое ее аж думать больно. Но крышечку все равно запишем в блокнот, вот настанет день – а Илья Артельман придет к хозяевам, вот ваша крышечка, а не спас я вашу шкатулочку, уж простите вы меня – дальше слезы и объятия, ну-ну, полно, ну-ну. Илья Артельман все сидит и сидит, все гладит и гладит крышечку, ах, какая крышечка, крышечка-красавица, деткам очень нравится… Нехорошо, Илья Артельман, нехорошие это мысли, строже надо с собою, строже-строже, за дочерьми глядите вслэд, держите прямо свой лорнэт, мы все, все спасенное отдадим, ничего себе не оставим, а привычку по вечерам все это рассматривать и поглаживать, фонариком ласкать и обнюхивать ты, Илья Артельман, брось, нехорошая это привычка, да, не затем мы вот сейчас основательно поношенной кроссовкой пытаемся упереться в то, что однажды было подоконником, чтобы дотянуться до кусков того, что однажды было книжным столом, потому что между двумя кусками доски, кажется, виднеется… Ах ты ж мать твою, аааа, аааааааа! Илья Артельман чуть не валится вниз, в голове стучит кровь, от страха у Ильи Артельмана дрожат колени: сукин кот! Укусил! В тревоге Илья Артельман рассматривает собственную руку: вот след от зубов, но не насквозь, но больно, а главное, подлая тварь, как напугал! Кота уже не видно, а уголок рамки по-прежнему вот. Наш уголок я убрала цвета-а-ми, к вам одному неслись… Неслись… Да там стекло, потянешь – треснет, мало ты сегодня наломал? Поближе надо встать, вот так держись… К вам одному неслись мечты мои… Рамка небольшая, черная, широкая, тяжеленькая, в эдакую рамку что попало не возьмут, у Ильи Артельмана уже чуйка развилась ого-го, немножко видно: там какая-то махонькая гравюра – гравюра, гравюра, гравюра без турнюра… Надо ногу вот так боком поставить, чтобы прямо за стекло и… ах, блядь, сука!!! Кот! Зубами! И как же больно! Да что ж тебе надо, поганая тварь?! Да их там два, и что они делают? Что им там, еда? (От этой мысли Илье Артельману немножко плохеет, но нет, он уже умный, он один раз сходу почуял такой, знаете, запах… Нет, нет, ничего подобного тут нет.) Один кот, рыжий и сухой, как осенний сук, смотрит на Илью Артельмана из расселины, оскалив зубы, а второй, с ободранным бурею боком, кажется, пытается… Да не может быть – пытается, кажется, вот эту гравюрку вот в этой рамке зубами вот так за уголок, чтобы не треснуло стекло, и вот так лапой… Да ведь тяжелая! – ах, нет, он что-то там, за картинкой… Ободранный поднимает глаза на Илью Артельмана, во рту у него крепко закушенные золотые часы, и тут у Ильи Артельмана голова идет кругом. Коты шмыг, Илья Артельман, хватаясь укушенной рукой за что попало, кое-как за ними, и так они пробираются к дальней стороне бывшего дома, к той, которая выходит на Шатиль, и Илья Артельман видит, как коты трусцой подбегают к двум мужикам, попадались они Илье пару раз на районе в ходе его важных спасательных операций, неприятные и много курят, на паек столько не покуришь, а они курят и курят, откуда это они такие курят? Ободранный кладет в руку одному из мужиков часы, начинается рассматривание и обследование, коты сидят, ждут. Тогда мужик помельче достает из рюкзака, совсем такого же, как у Ильи Артельмана, большую банку с тушенкой, вскрывает, вываливает прямо на землю, коты бросаются вперед и вдруг тошнотворно напоминают Илье Артельману сросшихся головами младенчиков из рижского музея медицины. Ничего себе – котов тушенкой кормить, ну ни хуя себе! Илье Артельману убраться бы подобру-поздорову, но он стоит на чем-то очень хрустком, а ему совсем не хочется привлекать к себе внимание этих людей, он все стоит и стоит, смотрит и смотрит, мужик помельче подбрасывает часы на ладони, заводит механизм и прячет в карман, мужик покрупнее что-то говорит и тут же получает слегка по уху, и обиженно отходит в сторону, и тут внезапно по уху получает Илья Артельман, да с такой силой, что на несколько секунд в глазах его меркнет свет, а когда он снова может смотреть слипающимися от боли глазами, обнаруживает перед собой третьего мужика, совсем мелкого (экая матрешка). Мужик ласково снимает с Ильи Артельмана рюкзак, вешает себе на плечо и для полной гармонии и симметрии наподдает Илье ногой под зад так, что боль отзывается в ушах.