26. С трубкой в зубах и с портфелем в руке

Некоторые виды животных в беседе с людьми называют других дышащих по дикой системе «третий с утра, пятый с утра» – в том порядке, в котором увидели. Все остальные называются «давно + признак», причем этот «признак» может быть каким-нибудь чудовищно неполиткорректным, или невыносимо остроумным, или божественно поэтичным, но это бы ладно, а невыносимо то, что признак каждый раз же другой, вот что им в косматую голову пришло – то и хорошо. Когда начнется асон, Ронена Бар-Лева назовут «давно-красный», и «давно-уши», и «давно-дышит», а один енот (будут тут и еноты, погодите) назовет его «давно-грустный», но пока что этот пыхтящий, рыжий, большеухий человек не разговаривает ни с кем и вообще почти не разговаривает – тяжело. У него теперь, считай, одно легкое, он только пошел на поправку, до асона еще две недели, «Сорока» забита такими же, как он, подбитыми и покоцанными солдатами, вертолеты притаскивают новых по нескольку раз в день, как картошку на склад, Ронену Бар-Леву повезло: его подбили, притащили и покоцали десять дней назад, когда всех еще успевали кое-как оперировать не спавшие по трое суток врачи. Ронену Бар-Леву сорок три года, он милуимник, он пишет (писал; теперь обо всем надо говорить в прошедшем времени, просто трудно привыкнуть) для «ha-Арец» про то, что раньше называлось «политикой», а теперь кажется мышиной возней; на войне он довольно бесполезный человек, но в этот раз всем не до жиру – этот призыв будут потом называть «цав асон», хотя до асона еще далеко, и будут шутить: мол, это потому, что в бой шли не солдаты, а асон какой-то. Ронен Бар-Лев в общем-то действительно не солдат: его военная профессия, раз в год подновлявшаяся ненапряжным милуимным существованием, – труповоз, он обучен водить специальную машинку по полю боя и собирать тех, кого фельдшеры пометили черненьким. Ронен Бар-Лев провел за этим занятием ровно три недели, из какого-то бессмысленного упрямства невротически подсчитывая вывезенных, а потом ему в правый бок вошел осколок разъебанного снарядом дерева, но, к счастью, фельдшеры пометили его красненьким, и вот он здесь, тяжеловато дышит одним легким, пробирается по коридорам сквозь шаткое море каталок и коек, на которых скучают, стонут или спят. Все, что нам услужливо рисует в этой ситуации наша распрекрасная начитанность, можно забыть, все эти «скупые солдатские слезы», «почтальон, что ты мне притащил», «напиши, сестричка, моей маме», потому что все бодры и спокойны, а если кто и стонет – то это просто от боли, и никто пока что не отдает себе отчета в том, что это довольно, извините, поразительно и как-то ненормально; ну то есть нет, отдают себе отчет работающие в больнице психиатры и еще некоторые специалисты узкого профиля, а остальным сейчас незачем отдавать себе в этом отчет, всему свое время, пусть пока это самое – заживают, все такое. Ронен Бар-Лев, кстати, отдает себе отчет, потом он будет среди тех, кто настаивает, что асон начался еще до асона, асон начался во время войны, когда выяснилось, что у всех солдат (а также офицеров – не придирайтесь к словам, сейчас не до этого; ну, словом, у всех непосредственных участников военных действий) обнаруживается абсолютная, фотографическая боевая память (небось, писать отчеты и сводки в такой ситуации – одно удовольствие, да только их под конец никто, конечно, не писал). С одной стороны – фотографическая память, а с другой – удивительная, невероятная какая-то бодрость духа (чего не скажешь, к сожалению, о совершенно измочаленных врачах «Сороки» и других подобных мест), которую, конечно, считают этаким богоданным проявлением патриотизма, – и только мрачных мудаков вроде Ронена Бар-Лева это настораживает; да что «настораживает» – пугает до усрачки, причем ладно в других-то, но ведь и сам Ронен Бар-Лев, человек, у которого всю жизнь были глаза на мокром месте, за все это время ни разу не поплакал; вот он пробирается между каталками, давно-дышит, старается идти осторожненько, чтобы не пробудилась колющая боль в боку и ноющая – в груди, а настроение у него – бодрое. Есть одно место в подвале, на минус третьем этаже, за двумя железными дверьми, которые больно открывать, – маленькая комнатка, где он договорился встретиться с неврологом по имени Сильвио Белли. Неврологу Сильвио Белли семьдесят восемь лет, он тоже получил цав асон – в смысле такое время, выходи на работу, старый человек, раз ты еще не прекратил вести свою частную практику, – но невролог Сильвио Белли не участвовал, конечно, в военных действиях, ему, можно сказать, не повезло: Чудом о Бодрости Духа его не осияло, состояние у него после этих трех недель аховое, и Ронен Бар-Лев, с которым они первый раз пересеклись в этой маленькой комнатке на минус третьем этаже, проводит с ним много времени, старается поддержать. Невролог Сильвио Белли – специалист по расстройствам речи в основном, а у Ронена Бар-Лева с речью все нормально, если не считать естественной в его состоянии прерывистости фраз, вызванной одышкой, поэтому неврологу Сильвио Белли легко с ним разговаривать, тем более что они вообще не разговаривают. Ронен Бар-Лев как выбрел первый раз из палаты, так побрел-побрел, везде вой и скрежет зубовный, и он решил убрести на подземную стоянку, но повернул куда-то не туда, запутался, устал, решил брести в поисках какого-нибудь лифта, спустился на два пролета, долго шел пустым подземным коридором с пустыми палатами (поразительно: наверху ад, не протолкнуться, а тут целый коридор пустых палат – чума в них, что ли, гуляет), а потом вдруг увидел мираж – и на секунду даже подумал, что провалился в чей-то сладостный, детский предновогодний сон (самому Ронену Бар-Леву никогда ничего особенно не снилось): никакой мебели в очередной палате, кажется, не было, зато вся она была забита, забита, забита, забита игрушками, и лежащими внавал большими цветными книжками, и пластиковыми динозаврами-качалками, и низенькими столиками в форме облачков, и карликовыми яркими стульчиками, и коробками с цветными карандашами, и резиновыми фигурками Барта Симпсона, и всем, всем, всем иллюзорным и неживым, чем набивают в мирное время игровые комнаты детских отделений. Ронен Бар-Лев услышал яростное шарканье и обнаружил у дальней стены комнаты сидящего на стопке цветастых матрасиков старого человека в белом халате, скрючившегося в три погибели и яростно закрашивающего синим восковым мелком белое бумажное небо, елозящее по одному из столиков-недомерков. Ронену Бар-Леву вдруг тоже невыносимо захотелось что-нибудь закрашивать, что-нибудь чиркать и калякать, самозабвенно высунув язык, и он стал копаться в огромных пластиковых контейнерах, выудил себе какую-то книжку-раскраску с ошалелыми пони, нашел у нее в конце чистую обложку и начал рисовать на ней мышь в оранжевом свитере, с трубкой в зубах и с портфелем в руке. Из трубки явно должен был подниматься синий дым, а старый человек все чиркал и чиркал, Ронен Бар-Лев немножко подождал, а потом поймал этого человека за руку и осторожно потянул у него из пальцев синий мелок, а невролог Сильвио Белли не отдавал мелок; тогда Ронен Бар-Лев потянул сильнее, но невролог Сильвио Белли упрямился; тогда Ронен Бар-Лев как следует дернул, а невролог Сильвио Белли как следует толкнул его в грудь, а Ронен Бар-Лев ойкнул от боли и схватился за бок, а невролог Сильвио Белли продолжил закрашивать свое неестественно синее небо, а Ронен Бар-Лев сделал дым, выходящий из мышиной трубки, темно-зеленым, и получилось очень даже ничего.