44
После ночи со сказкой все стало потихоньку налаживаться.
Мать и дочь будто вступили на хрупкий, только затянувшийся лед озера.
Анька больше не допрашивала мать, не проверяла, принимает ли та таблетки, зато частенько брала на себя уход за кошками.
Во время своих отлучек Варвара Сергеевна испытывала облегчение, правда, запоздавшее настолько, что теперь ее не покидало ощущение, будто она не выполнила с утра какую-то незаметную, но важную работу.
– Варя, голубушка, – встретив ее на лестнице, всплеснула руками старушка-соседка с верхнего этажа. – Как же ты расцвела! Десяток лет будто скинула. Хотя ты и так красавицей была, вот такой… – Она забавно вытянула шею и огладила себя руками по бокам. – Поправилась ты, по-настоящему поправилась! – многозначительно добавила соседка и, дабы избежать неловкости, поспешила к себе на третий этаж.
Отныне, что бы ни происходило вокруг Варвары Сергеевны, одна эсэмэска Валерия Павловича меняла все разом, будто черно-белая картинка заполнялась цветами, веселыми кляксами и забавными надписями.
После концерта в парке и ночи с Анькой все стало меняться.
Ее мир становился цельным.
Но невозможность разделить с дочерью радость от этого чудесного превращения угнетала.
Хорошо и просто было с Валерой.
Он жил для нее во всех песнях, даже тех, которые он вряд ли знал, а бывало так, что, услышав по радио популярный хит из прошлого, она ощущала, как сердце со сладостной, незнакомой прежде болью, заходилось в бессмысленном волнении… В том времени, которого не вернуть, он слушал эти незатейливые мелодии вместе с кем-то, чем-то жил, о чем-то мечтал…
И еще думалось: вот если бы это тайное и счастливое поместить в привычную декорацию, если бы, пусть в самой нелепой фантазии, переместить Валерия Павловича в их с Анькой квартирку, что, рассеялось бы очарование?
Растворилось за дверью не вовремя занятого душа, в потеках сбежавшего кофе, в его непонятных, заимствованных у сына словечках, которые ее по-прежнему умиляли, и еще в необходимости для Аньки играть не написанную для нее роль в чужой пьесе.
И тогда она принималась убеждать себя в том, что ее друг боится надвигающегося одиночества в ожидании ухода из дома совсем взрослого сына и ищет в ее лице помощницу по хозяйству. Но в следующую же секунду Самоварова, умевшая быть объективной, с усмешкой эту мысль отметала – не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать, насколько далека она от идеала. Правда, в этом смысле она все же работала над собой и каждое утро начинала теперь с обязательной уборки квартиры – и это было еще одним подтверждением произошедших с ней перемен.
В один из дней, когда Валерий Павлович вел прием в поликлинике, Самоварова решила просто прогуляться по городу, но уже через пару часов почувствовала усталость и села на трамвай.
На остановке напротив небольшого, любимого горожанами православного храма, зашли две женщины средних лет.
Обе были в дешевых, одинаковых, словно случайно попавшихся под руку платочках, при этом, судя по одежде, женщины были вполне благополучны и состоятельны.
Присев на свободные места напротив Варвары Сергеевны, они громко завели разговор.
– Вот, Лиза, скоротали мы с тобой денек с Божьей помощью…
– Хорошая была мысль, Светлана, спасибо тебе!
– Часто, конечно, не наездишься, дел всегда хватает, но хотя бы раз в месяц неплохо вот так помогать… Тем более что работа – одна радость, и такая светлая… Удивительно, да?
– Спасибо тебе, Светлана, так хорошо стало, будто душа в бане отмылась!
– И батюшка, не в пример другим, такой человечный, такой свой, будто знаешь его всю жизнь.
– А что сегодня за праздник? Так молились, так пели, что все внутри меня радовалось и плакало! Ты прости меня, невежду, я еще мало что понимаю…
– Нет, не праздник, обычная служба, но видишь, сколько народу, оказывается, ходит.
– Так значит, в любой день можно приходить и помогать?
– Конечно! Это же бескорыстная, доброю волей, помощь. Засомневаешься в чем, приходи к началу утренней службы, потом поможешь, приберешься, сколько времени тебе на это не жалко. Ты можешь и без меня, когда сама захочешь, а можешь и просто службу отстоять. Глядишь, и до желания причаститься дойдешь…
– Господи, даже без причастия, а все равно – дышать стало легко!
Варвара Сергеевна встала и направилась к дверям. Приближалась ее остановка.
Поколебавшись, она все-таки обернулась и спросила:
– Простите меня, я тоже невежда… А во сколько утренняя служба начинается?
На следующее утро Варвара Сергеевна пришла в храм.
Встретили ее доброжелательно и спокойно и неторопливо разъяснили, в чем конкретно она может помочь.
Сначала Варвара Сергеевна хотела рассказать, что в церковь пришла второй раз в жизни… Да и в первый не пришла сама – принесли бабка с дедом, когда годовалую, тайком от многих, крестили.
Но она смолчала.
Не понимала пока своего внезапного порыва, уж как другим-то объяснить?
Прожила же без этого целую жизнь…
Да, Пасха, да, Рождество, и по телевизору службу смотрела, и традиции в доме соблюдались – куличи да яички…
Сначала религии будто не было вовсе, а потом – как прорвало людей, и вчерашние безбожники вдруг поспешили отмаливать да жертвовать.
И всегда находился кто-нибудь рядом, кто между прочим замечал, что и ей неплохо бы в церковь зайти.
Самоварова отмахивалась.
Она всегда избегала внезапных массовых поветрий, а реальную жизнь, до болезни, привыкла измерять конкретными фактами.
Осторожно передвигаясь по каменному полу храма, который вместе с двумя другими прихожанками ей предстояло протереть, Варвара Сергеевна ощущала себя так, будто попала в надежный, защищенный, сверкающий золотом, но без спеси, величественный, но без гордыни, дворец.
И как обманчив был его размер снаружи!
Небольшой с виду храм, а внутри такая мощь, такая дух захватывающая, ввысь и вширь, красота!
Внимательно рассмотрев иконы с изображением неизвестных ей святых, Варвара Сергеевна, продолжая глотать восторг перед многовековым величием родной истории, принялась изучать посетителей.
Кто-то, зайдя, надолго погружался в себя, оставаясь недвижимым, кто-то кратко, но истово молился и, крестясь и кланяясь, вновь возвращался в свой обычный мир.
Но все молившиеся, не говорившие меж собой и даже не смотревшие друг на друга, непостижимым образом сливались в целый, будто кружевом тончайшим покрытый организм.
Самоварова, которой неподвижное стояние давалось нелегко, отметила, что среди молившихся было немало мужчин, молодых и старых, принадлежавших к разным социальным слоям и вряд ли где-либо пересекавшихся в реальной жизни.
Но вот закончилась служба, и Варвара Сергеевна, очистив от воска тяжелые золотые подсвечники под массивными, укрытыми нарядными окладами иконами, и протерев на отведенном ей участке пол, почувствовала, что хоть и устала физически, уходить ей из этого дома не хочется.
Она обратилась было к сухонькой, с сердитым, но как будто и не всерьез голосом, старушке-служительнице, но тут при входе началась какая-то суета.
– Погоди, сестра, запамятовала я… Отпевать несут раба божьего. Ты теперь иди с богом и приходи, когда захочешь.
– А можно мне остаться?
Старушка не ответила.
Распахнулись двери, и в храм, стараясь ступать как можно тише и оттого неловко толкаясь, вошла группа людей в черных скорбных одеждах.
Деревянный полированный гроб поставили по центру на раздвижки.
Продолжая стоять подле старушки, которая принялась что-то быстро записывать в большой клетчатой тетради, Варвара Сергеевна вглядывалась в прибывших и вдруг поймала себя на мысли, что где-то уже видела кое-кого из тех, кто, шепотом переговариваясь и толкаясь, полукругом выстроились у гроба.
Крупные мужчины в добротных пиджаках, которые сидели на широких плечах так, словно срослись с владельцами, скрещенные за спиной или перед собой руки, коротко остриженные головы с лицами, выражавшими даже в этой скорбной обстановке воинственную настороженность.
Женщин в группе было всего две: совсем молодая, лет семнадцати девушка и другая, значительно старше.
Обе не давали волю эмоциям, но было очевидно, что они по-настоящему раздавлены горем и не вполне верят в случившееся.
Вскоре появился батюшка, который вел службу. Как теперь уже разглядела Самоварова, коренастый, плотненький, облаченный, словно волшебник, в шелковистую, золотом тканную ризу, он действительно производил впечатление, о котором говорили в трамвае вчерашние подруги. Взгляд темных глаз выдавал в нем человека исключительной, идущей из самого сердца доброты.
Началось отпевание.
Многие слова, которые нараспев произносил батюшка, были для Самоваровой (как и во время службы) неразличимы на слух или неясны по сути, но она поняла – все, что произносится, есть некие наполненные смыслом коды вселенной, и они, как и ее сны, самодоказательны, не требуют никаких поверок…
«Ушел человек из жизни, и тело его, быть может, еще пару дней назад сидевшее за столом в кабинете, сейчас, безучастное ко всему, лежит здесь. Но не́что не закончилось. И не закончится никогда. И все наши пути, какими бы разными они ни были, возможны лишь потому, что в какие-то секунды жизни мы вдруг ощущаем это не́что, которое невозможно удержать. Крошечные осколки, оставшиеся в нас от прошлых путей, порой приносят боль, чтобы напомнить о главном. Наверное, это и есть любовь… А люди пытаются вложить в это слово, в то, чем не в силах эгоистично управлять, придуманные ими определения».
Входная дверь тихо приоткрылась, и в храм, перекрестившись на пороге, вошел полковник Никитин.
Самоварову бросило в жар.
Стало понятно, почему все это время казалось, что собравшиеся ей знакомы.
Покойный был кем-то из ее бывших сослуживцев, и даже если они никогда буквально не пересекались, какое это могло иметь значение?
Следуя профессиональной привычке, полковник окинул взглядом пространство храма и тут же ее заметил.
Как будто не удивившись, он кивнул и сделал едва заметный жест рукой, обозначавший: «Я вижу тебя, поговорим позже».
Господи, а ведь таким и был их путь!
И вместе, и порознь, внутри целого, но только параллельно, и даже их исключительная по отношению друг к другу искренность, наскоро обнажаясь, так же поспешно обряжала себя в кучу формальных приличий.
В конце ритуала, когда батюшка подал знак для прощания с покойным, вдова не выдержала, припала к телу и беззвучно, а оттого еще более страшно, зарыдала над гробом.
Неумело перекрестившись, Варвара Сергеевна поспешила выйти.
Никто не нуждался в ее соболезнованиях.
И подумалось Варваре Сергеевне, в те минуты и последовавшие за ними часы: ни вдове, ни дочери не нужны жалость и сочувствие тех, кто пойдет сейчас вместе с ними за гробом.
А нужно будет буквальное: физическая и организационная помощь, таблетка в участливой ладони, накрытый кем-то стол, и с бумагами чтобы помогли разобраться… А еще – чтобы что-нибудь неожиданное вдруг вторглось и помогло ненадолго забыться.
Но с того дня покойный получит вторую жизнь.
В воспоминаниях все очищается от дурного и предстает в обновленном, привлекательном виде.
То хорошее, что было в нем, день за днем в памяти близких будет отвоевывать себе место у плохого.
Так зачем же люди ставят свечки за мертвых?
За живых надо ставить.
Никитин, задумчивый и хмурый, вышел из храма в числе первых.
Он отбился от группы и подошел к Самоваровой, стоявшей у церковной ограды.
На небе собирался дождик.
Процессия заспешила к автобусу-катафалку, за которым было припарковано еще несколько машин, в том числе служебный автомобиль полковника.
– На кладбище, боюсь, не успеваю…
– Кто это, Сережа?
– Вешкин. Ты его не застала. Как раз после твоего ухода пришел в оперативный отдел заместителем Юрки Картамазова. Скоропостижно. Домой пришел, лег и больше не встал.
– Картамазов, да… Я его сослепу не узнала. Поседел совсем.
– Наверное… А день-то какой сегодня странный, ощущаешь? Словно воздух местами прорежен. Я как будто сам себе в глаза заглянуть попытался, пока там стоял… Хотя не знаю, с чего вдруг… Не могу сказать, что мы были с покойным близки. Просто день странный или в храме давно не был.
– А ты ходишь разве? Ты никогда не рассказывал.
– Ты тоже не говорила, и я, честно, удивлен… Это хороший храм.
– Я и не хожу. Так, случайно почти зашла.
– Ну, упокой Господь его душу.
Варвара Сергеевна кивнула и собралась уходить, но полковник ее остановил, положив руку на плечо:
– А тебя что беспокоит?
– С чего ты взял?
– Варя, такие, как ты, в храм приходят только в смятении.
Самоварова промолчала.
Они уже покинули территорию храма и остановились на дорожке, в нескольких метрах от машины полковника.
– Ну ладно… Знаешь что, Варь, заходи ко мне на днях. Просто расскажи, как живешь. А я тебе поплачусь про дело кубинца. Совсем глухо. А ты говорила – женщина… Ладно, не тот сейчас момент. Какой все же странный день… Давление, что ли, подскочило?
– Так дождь вот-вот будет.
Полковник достал из кармана платок, смахнул со лба крупные гроздья пота – печальное украшение сердечника со стажем.
– Так ты зайдешь?
– Постараюсь.
– Я жду тебя, Варя. И давай, не дури, не замыкайся. Все надо проговаривать, надо хоть с кем-то делиться. Вон Вешкин уже домолчался! Не ладилось у него в отделе и дома, по слухам, давно не ладилось, похоже, дочка на наркоту подсела. А он все молчал. И ты тогда домолчалась, когда дело у нас забрали… Все сама, все в обход меня, все правду какую-то искала! Прости…
Варвара Сергеевна невесело усмехнулась:
– Я до сих пор ищу… Но знаешь, Сережа, к исповеди я пока не готова, видимо, не доросла.
– Вот видишь, как ты мыслишь! Да и я так же мыслю. Вот и таскаем мы в себе эту тяжесть. Чем мы лучше преступников? Их хоть вынуждают иногда говорить правду. А мы всякий вздор несем: на дачу поехал – с дачи приехал, продукты подорожали, сосед то, сосед се… А то, что нас действительно волнует, – поглубже прячем, и от клубка этих сложностей застарелых уже начала не найти…
Самоварова быстро коснулась губами щеки полковника:
– Сереж, прощаться пора, дождь сейчас ливанет.
– Так я подвезу тебя.
– Спасибо, я прогуляться хочу. Мне до трамвая три минуты, а там и до дома близко.
Воздух стремительно наполнялся влагой: свежей, ароматной, будто кондитер небесный украшал торт сочной ягодой.
Влага щекотала ноздри предупреждением настоящей грозы вместо обещанного дождика.
За короткие минуты до остановки трамвая Варвара Сергеевна приняла в себя то, что отказывалась принимать долгие годы.
Они с полковником давно пережили свою физическую связь.
Но связь осталась.
И как-то незаметно для них из напуганной, обученной лгать девчонки она выросла в величественную, все понимающую богиню.
Резко хлынувшая с неба вода соединила людей на остановке в тесные кучки, смешала их цвета в одну сероватую, влажную массу.
Люди, молодые и старые, мужчины и женщины, кто радостно, кто с напряжением глядевшие ввысь, вмиг стали похожи на суетливых ласковых мышек.
Трамвай в красной одежке спасателя подоспел очень вовремя, и Варвара Сергеевна, втиснувшаяся в него в числе последних, почти не промокла.
