26
Прислонившись к стене, прикрытая лишь тонкой простынкой, Варвара Сергеевна сидела в разобранной постели.
Третий день в городе лил дождь, грустили каменные львы, рассказывая свои длинные истории потемневшей глади воды и редким прохожим, прогуливавшимся под набухшими зонтами.
Самоварова мерила взглядом пространство комнаты и думала, насколько относительно все то, что человек способен видеть глазами.
Сейчас эта комната будто расширилась в размерах.
Ее взгляд блуждал и останавливался на тех предметах, которые она раньше здесь не замечала.
Крючки за дверью, гладильная доска между шкафом и стеной, одинаковые солдаты-книги за стеклом на полке и такой неуместный в этом холостяцком жилище фарфоровый слоник со стертой позолотой – она знала, теперь это будет в ней навсегда.
Бесспорно, секс – гениальная штука.
Точка отсчета.
Точка невозврата.
Ему плевать на биографию и социальный статус, от него со всех ног бегут страхи, комплексы и болезни.
– Брамса бы послушать.
– Давай попозже, так вылезать неохота.
– Так на телефоне подгрузи. У тебя же, типа, модный.
– Я скоро куплю тебе такой же. Ума не приложу, как ты со своим допотопным старьем справляешься.
– Знаешь что, дорогой! Во-первых, конкретно в данный момент это звучит крайне пошло, а во-вторых, я могу только догадываться, откуда у скромного врача могут быть деньги на такие подарки!
– Скверный у вас все же характер, Варвара Сергеевна!
– Другого нет.
– Другого и не надо. Варя… А расскажи-ка мне о деле «Черного пластика».
– Да нечего мне рассказывать, ты же читал об этом сразу после нашего знакомства. – Варвара Сергеевна нахмурилась и пошевелила запястьем внутри больших, теплых ладоней, снизу и сверху закрывавших, как домик, ее тонкую кисть. – А может, мы без исповедей обойдемся, Валер?
– А чем они нам могут сейчас помешать?
– Ну… В любых наших воспоминаниях есть куски ржавой проволоки, наткнешься неудачно – и раздерешь себя снова до крови.
– Я узнать тебя хочу по-настоящему, потому и спрашиваю.
– А ты разве не узнал?
Валерий Павлович не отступал и еще крепче сжал ее руку.
– Так от кого же ты сбежала в сумасшедший дом?
– Уф…
Самоварова поморщилась, но руки из «домика» не убрала.
– Как ты узнал?
– Это было несложно.
– То есть ты сразу понял, что я больна, и пробил по какой-то вашей базе?
– Ты совершенно здорова… Эх ты, следователь! Сама спалилась, да не единожды. Сначала – когда ко мне на прием пришла и столько негатива на нашего брата вылила, потом – когда козыряла названиями таблеток, ну и так еще, по мелочи…
– И давно ты это выяснил?
– На следующий день после театра… Так от кого ты бежала?
– Ни от кого. Я в себя сбежала.
– И что ты там нашла?
Валерий Павлович гладил ее руку и терпеливо ждал, не перехватывая и не помогая с ответом.
– Ничего… Кроме вымазанной чужой грязью собственной гордыни. Знакомо?
– Возможно…
– Я тоже спросить хочу: а что произошло с твоей женой? Она же в соседнем доме жила, так? Из армии тебя ждала… Ты же, наверное, героем себя тогда чувствовал? Вроде бы спас девчонку, женился… Нет, если не хочешь – не говори, я не настаиваю…
– И откуда ты все знаешь, чудачка?! Я ни разу по вашей части еще не привлекался… Страшно представить, что если у нас на каждого гражданина лежит где-то такое подробное досье…
– Не парься! Нет никакого досье. Я как-то видеть по-другому стала после… после того, что пришлось пережить. В основном через сны, бывает и наяву. Я просто считываю информацию. Совсем как писатель, ну… или музыкант.
– И часто это происходит?
– Только тогда, когда меня что-то сильно волнует. Нет, не буквально, образами, но достаточно подробными.
– А я сейчас о жене вспоминаю, и мне кажется, что и не было никогда никаких подробностей… Будто у меня все еще лежит эта книга, где детально, до мелочей, ощущений и запахов, исписаны только несколько первых листов, но потом страницы бегут, и видно только название глав, многие белеют пустотой, на иных одни кляксы. А в конце нет ничего, одни пустые листы… Я и узнавать ее начал только тогда, когда из армии пришел. А мы уже вместе жили. Многим она казалась просто исключительной! Яркая, переполненная жаждой жизни, талантливая… И откуда что берется? Она же была из неблагополучной семьи. За вычетом армии почти десять лет с ней прожил…
– И что произошло? Никогда не поверю, что женщина от такого, как ты, взяла и ушла, тем более к женщине… Патология?
– Я так и не понял… Да и неважно это было для меня. Ее к богеме всегда тянуло, сама она прекрасно рисовала. Потом пропадать стала, бывало по несколько дней. Лешка еще толком не ходил, а она его уже полностью на мою мать скинула. Я, конечно, пытался разобраться, до хрипоты срывался, только что не бил ее, а потом, на кухне, ночью, закрывался, волосы рвал, себя во всем обвинял. Чужой она мне оказалась, понимаешь? Совершенно чужой как личность, как женщина! Я даже запах ее кожи выносить перестал, хотя она страшная чистоплюйка. А понять ее… Это все равно что захотеть понять китайца, до которого тебе нет никакого дела.
– Очень знакомо. И я не пыталась понять Аниного отца…
– И любила другого.
– И сейчас люблю, но по-другому, не так…
– Не так, как что?
– Не так, как могла бы тебя!
И выпалив это, Самоварова неожиданно и совсем по-девчоночьи разрыдалась.
Ей стало и стыдно, и легко.
Валерий Павлович нашарил рукой телефон и включил для нее третью симфонию Иоганна Брамса.
