Отчаянно зевая, ребята по одному выбрались во двор. Здесь было оживлённо: носились люди, кто в гусарском доломане, кто казачьем чекмене, а кто и армячишке и лаптях. Возле коновязи урядник Пркопий Ефремыч, босой, в исподней рубахе поверх лампасных шаровар, чистил коню спину пучком сена. Рядом двое казачков поили лошадей из деревянных вёдер. Возле дверей амбара, куда пару часов назад закатили «Днепр», скучал гусар с мушкетоном. Увидав корнета, он встрепенулся и взял «на караул».

Из-за распахнутых воротин неслось разноголосое мычание – это проходило деревенское стадо. По случаю близости неприятеля, его охраняли трое дружинников с самодельными пиками, верхом на косматых крестьянских лошадках. Казаки провожали их обидными насмешками.

Мишка поднял айфон.

– А ты чего? – крикнул он Витьке. – Давай, снимай, вон какие ковбои!

– Не получится. – с сожалением отозвался Витька. – Батарея почти разряжена, а нам ещё пробой искать…

– Ну хоть глянь, что, что он показывает? Сколько уже прошло, часов пять?

– Около семи, я не засекал. Счас…

Он держал смартфон завёрнутым в носовой платок, а поверх него – в полиэтиленовый пакет. Рисковать драгоценным гаджетом, который один мог открыть дорогу домой, не стоило.

«Самсунг» пискнул, заставка, сменилась надписью:

Мишка поскрёб кончик носа.

– Что-то странно… сколько было в тот раз?

– Семьдесят два с минутами. Не обращай внимания, это как с загрузкой файла: сначала система пишет, что ждать неделю, через пять минут – три часа, а в итоге, закачивает за десять минут.

– Может, и эта штука ускорится?

– Может и ускорится. Вон, и вероятность экстренного возвращения выросла. Но всё равно пока мало.

– Ладно, – великодушно согласился Мишка. – Подождём. Сорок шесть часов – это меньше двух суток. Не страшно.

В углу экрана тревожно замигал значок батарейки.

– Я же говорил – разрядился!

За спиной застреляло, зафыркало. Лошади у коновязи вскинулись, все, кто был на дворе «штабной» избы испуганно обернулись. Из амбара выкатился «Днепр». За спиной водителя сидел бледный от напряжения Азаров.

Лёха развернул байк посреди двора, заглушил двигатель. Казаки и гусары по одному подтягивались – поглазеть на диковинку.

– Чаво столпились, православный? – зычно крикнул урядник. – Не видали самобеглыя коляски? Так она из самого Парыжу прикатилась, у Бунапартия отобрана, тяперя нас возит! Ближе не подходи, не велено! Кому сказано, Филька, осади! От тебе чесноком на полверсту разит – парыжская механизьма дюже нежныя, ядрёного духа не переносить, поломается! А тебе за енто хас-спадин штаб-ротмист в самую твою бесстыжую морду хлестанёт, да я плетью добавлю, откель ноги растуть! А ну разойдися, кому сказано!

Витька так и прыснул:

– Самобеглая коляска? Так первые автомобили называли! Ну, Прокоп Ефремыч, ну провидец!..

Лёшка слез с мотоцикла, оставив корнета разгонять зевак, и подошёл к друзьям:

– А свой в лагере оставил. Миш, не дашь айфон на минутку? Я тут договорился, хочу гусарский мундир и амуницию в деталях отснять. Наши за такое видео что угодно отдадут: не хлам музейный, сто раз реставрированный, а самый что ни на есть оригинал, без переделок!

– Успеешь ещё, реконструктор! – осадил энтузиаста Витька. – Вон, казаки седлаются, давайте уже грузиться. Миха, ты свой огнестрел зарядил? Вот и тащи сюда, а то мало ли что!

Отъехав верст на пять, корнет скомандовал привал. Распустили подпруги; урядник послал казачков к ручью, «напувать» коней, а сам, с Азаровым и ребятами, устроился в тени большой липы. Её верхушку украшало гнездо аистов – неопрятная груда веток, метров полутора в поперечнике. Здесь много было этих птиц: они стояли бело-чёрными истуканчиками на стогах, на крышах изб, на высоких деревьях.

С отрядом отправились двоих проводников. Герасим сорокалетний дядечка, заросший дремучей проволочной бородой до самых глаз, в буром армяке, бесформенной крестьянской шапке и портах их полосатой ткани. Ноги, обутые в лапти с онучами, Герасим засовывал в верёвочные петли, заменяющие стремена. Седла тоже не было: всадник сидел на куске войлока, наброшенном на лошадиную спину – «охлюпкой», как выразился урядник. Вооружение составляла пика, сделанная из косы, насаженной торчком на жердь, и французского пехотного тесака, за неимением ножен, продетого в лыковую петлю.

Второй проводник, Игнат, павловский житель, был снаряжён побогаче. Лошадь под хорошим седлом; на голове красуется четвероугольная шапка красного сукна. Вместо армяка – гусарский ментик со споротыми шнурами. На вопрос урядника, зачем он испортил эдакую красоту, крестьянин объяснил: «мужики примут в золочёных шнурах за хранцуза, да и приголубят ослопом. Ничо, я шнурки енти бабе своей отдал, для рукоделья…»

Арсеналу Игната позавидовал бы любой ополченец: пика – не самодельная, а настоящая, уланская, на длинном красном древке с петлёй для руки. На поясе кривая сабля в облезлых ножнах, за кушаком турецкий, в перламутре, пистолет. Точно такой был у ополченца-цирюльника, с которым ребята встретились при Бородине.

Мишка тоже разглядел раритет:

– Дядя Игнат, а вы пистолю на Сухаревке купили?

Крестьянин успел похвастать, что часто ездит по торговым делам в Москву: возит платки и шали с шёлковой фабрички, которую держит в Павлове его кум, Иван Лабзин. «Мне доверие есть! Ни на копеечку обмана не будет!»

– Знам мы енту Сухаревку! – осклабился урядник. – Оне всею дярёвней в Москву ездили: как войско и жители от хранцуза ушли, по распоряжению ихней светлости графа Растопчина – поклялись на подводы, да и отправились грабить! Хужей ногайцев, ей-же Бог…

– Как же так? – удивился Мишка – В Москве неприятель, неужто не испугались, что схватят, отнимут лошадей?

– А чего им пугаться? К ихнему брату с уважением: везите в город хлеб, муку, говядину и прочия припасы – всё купим!

Игнат собрался ответить, но тут вмещался Лёшка:

– Скажите, вы в Москве были уже когда жители уже ушли, так?

– Ну, так. – подтвердил Игнат. На Долотова он смотрел с подозрением. – Не все, конешно, но ушли, сердешныя… кому ж охота под антихристом бедовать?

– Тогда, может вы знаете, кто поджигал город? Неужели и правда, по приказу графа Растопчина?

Игнат задумчиво поскрёб в бороде.

– Я, барин, вот что тебе скажу. Кады из городу жители уйдут – как ему не сгореть? Кто печку непогашену оставит, кто свечу обронит. Громы опять же, небесныя… Да и хранцузам к чему чужое добро беречь? Костры палят, печи топят вовсе без понятия, табаки курят. Обязательно должно сгореть!

– Значит, никто Москву специально не поджигал? – не отставал Лёшка.

– Да почём мне знать-та барин! – Игнат не знал, как отвязаться от настырного барчука. – Не видал я, вот и весь сказ! Оно конешно, в сердцах мог кто головню кинуть, чтобы добро, трудами нажитое, ворогу не осталось. А Москва, известно, из дерева строена, вот пал и пошёл!

– А вы тому палу и радёшеньки! – поддел мужика Хряпов. – Конешно, так грабить – оно способнее. А ежели спросють потом – так и сгорело, никто не брал. Москва большая, всё не сгорит, пограбить всем хватит: и мужичкам и хранцузам.

– И очень напрасно вы так говорите, Прокопий Ефремыч! – осторожно возразил Игнат. Урядника он побаивался. – Рази ж мы какие злыдни? Взяли, что брошено, не супостату же оставлять? Пущай, что ли, добро пропадает?

– Уж у вас ничаво не пропадёть! – ухмыльнулся урядник. – Люди наживали, а вам – дармовой прибыток!

– То-то вы, казачки, не грабите! Как по селу конными пройдёте – сейчас либо курёнку голову скрутите, либо поросёнка на рожон подденете! Чисто станишники!

Ты, мил человек, говори-говори, да не заговаривайся! Вы кто таковы есть? Крепостныя! А мы люди вольныя, казаки! Мы – соль земли! Фамилие наше Хряпины, мы их Запорожской Сечи вышли! А как царица Катька Сечь разогнала – поселились в станице Мечетинская, и с тех пор служим престол-отечеству. На нас держава стоить!

– Так и мы вольные, а вовсе даже не крепостные! – обиделся мужик. – И село Павлово, и Вохна и прочие деревни Богородского уезда числятся казёнными! Мы царю-батюшке служим, а не барину!

– А коли служите – так что ж вы, охальники, за подводы таку деньгу ломили, когда жители из Москвы бежали? Верно говорят: кому война, а кому мать родна!

– Это мне-то мать родна? – взвился Игнат. – Хранцузы кума моего из деревне Сепурины, повесили до смерти! Да два двора спалили, а ты на меня лаешься, быдто я корысти ради, а не за веру стражаюсь!

– Вы за оружию взялись, когда почуяли, шо задницу припекаеть! А мы, казаки, по всякое время державу от супостаты бороним! И не токмо хаты свои и хурду, а всех хрестьян! Даже и таких негодящих, как ты и кумовья твои!

Игнат вскочил на ноги. От обиды он даже забыл об опаске перед казаком

– А ежели, я те за пакостливые твои речи в рыло заеду – что скажешь?

Урядник посмотрел на ратника снизу верх, сплюнул, ухмыльнулся недобро. Встал, не спеша отряхнул шаровары от налипших травинок.

– А шо, можно и в рыло. Тольки, уговор, паря – потом чтобы обид не было. Я тя не задирал, ты сам задрался…

Мужик попятился – Хряпин навис над ним горой, – и положил ладонь на рукоять сабли. Заметив этот жест, казак насупился и шагнул вперёд, занося немалых размеров кулак.

А-а-тставить, урядник! Под арест захотели?

Ребята обернулись. Азаров сидел, прислонившись к стволу дерева и смотрел на ссорящихся с неудовольствием.

– А ты… как тебя, Игнат? Ещё раз ссору затеешь – как бог свят, велю выпороть, и не посмотрю, «экономический» ты или ещё какой. Беги, лучше, поторопи с лошадьми. Сколько можно копаться?

Игнат кинулся выполнять приказание, но сабля запуталась в ногах, и он шумно повалился в траву. Урядник обидно захохотал.

– Прокоп Ефремыч, заканчивал бы ты жеребячество. – недовольно сказал корнет. – Несолидно это. Сейчас лошадей приведут – бери этого ироя, скачите до рощицы. Осмотритесь там, ежели тихо – шапку на пику нацепите, помашите. А то бицикл уж больно громко трещит; французы услышат, как бы не разбежались. С кем тогда воевать?