Мы встретились в «Виноградной лозе» на Дюк-стрит, как в старые добрые времена. Я даже специально привезла с собой из Италии старый черный костюм от «Шанель»: приталенный пиджак, короткая плиссированная юбка. На столе перед Дейвом стояла пинта пива и бокал жуткого белого вина, уж в этом-то я не сомневалась.

– Вот, это тебе, – сказал Дейв, ставя на покрытый стеклом стол темно-зеленый пакет из книжного магазина «Хатчард». – Моя книга в твердом переплете.

– О Дейв! – воскликнула я и сразу же открыла последние страницы книги.

На странице с биографией автора было помещено фото Дейва, такого умного и серьезного, в полном обмундировании. Потом я открыла первый форзац – конечно, на книге была дарственная надпись: «С вечной любовью и благодарностью, Дейв».

– А за что благодарность?

– Ты знаешь за что.

Из-за меня Дейв лишился любимой работы в аукционном доме, но благодаря продаже картины Рихтера, моего первого приобретения в качестве дилера, он смог получить педагогическое образование. Но в любом случае я была в долгу перед ним, а не он передо мной.

– Я так тобой горжусь! Мне повезло, что у меня есть такой друг, как ты! – произнесла я, и мы по-британски изрядно приложились к своим напиткам.

– Надеюсь, ты собираешься на Багамы. Ты же теперь знаменитость. «Девушка, которая нашла Гогена». Новое имя у тебя, кстати, хорошее.

– Пришлось, из профессиональных соображений, больше оно мне не понадобится. А вот ты, – похлопала я по лежащему на столе портфелю, – ты станешь настоящей знаменитостью! Би-би-си будет в восторге! – подмигнула ему я и стала раскладывать на столе свои заметки по провенансу «Девушки с веером II», фотографии Ли за работой (я была очень аккуратна и фотографировала только руки).

Дейв долго смотрел на все это, касаясь пальцами глянцевой бумаги.

– Ты что натворила?

– Это фальшивка! Руперт продал фальшивку. За триста сорок миллионов. А доказательства теперь у тебя в кармане. Ты можешь уничтожить его, Дейв!

– А зачем мне это?

– Он уволил тебя! Он уволил меня! Он просто взял и вышвырнул нас, словно чертовы окурки от его долбаных сигар! Это принесет тебе известность, Дейв, ты сможешь стать экспертом, писать для газет, да все, что угодно! Разве ты этого не хочешь?

Дейв аккуратно сложил стопкой все бумаги и фотографии, некоторое время смотрел на них, а потом подвинул всю стопку ко мне. Он изменился в лице, и от теплой радости и энтузиазма не осталось и следа, как будто передо мной закрыли дверь.

– Я не знаю, почему ты это сделала, и знать не хочу, – начал он. – Но это было не для меня, правда ведь? Ты все делаешь для себя, Джудит, или Элизабет, или как еще ты себя теперь называешь? Потому что ты всегда хотела быть суперзвездой, правда? Вся эта история со Стабсом? Это все было из-за тебя и для тебя. Ты использовала меня тогда, как, впрочем, и всегда.

– Я вернула тебе долг, – мрачно ответила я.

– Вернула, и я всегда буду тебе благодарен. Но дело не в этом. Зачем мне впутываться во всю эту историю? Они захотят узнать, откуда у меня эти материалы, откуда я тебя знаю, а я… я просто хочу спокойной жизни. Я всегда хотел именно этого.

– А зачем же тогда ты помогал мне все это время?

– Мне было тебя немного… немного жалко, я думаю. Ты хорошая девочка, где-то в глубине души. Однако я всегда чувствовал, что в тебе нет чего-то очень важного. Ну, знаешь, когда мы с тобой познакомились, все в аукционном доме считали тебя… странной.

– Потому что мне не повезло родиться в хорошей семье? Я думала, уж ты-то меня понимаешь…

– Нет, дело не в этом. Просто не хватает чего-то важного. Люди говорили, что ты смотришь на них так, будто их не существует.

– Прекрати, Дейв, – выдавила я из себя, – просто прекрати!

– Хорошо. Извини. А я вот всегда думал, что ты нормальная. И когда у тебя начались неприятности, я хотел помочь тебе. Но это… это все меня совершенно не касается. Извини.

Я встала, убрала провенансы обратно в портфель, обращаясь с бумагами так же бережно, как Дейв. Потом я наклонилась к нему, посмотрела на его доброе, честное лицо и увидела в нем жалость, которая могла бы показаться невыносимой, если бы я вообще понимала, что такое «невыносимые чувства». Но мне было просто нечего сказать. Я даже не злилась: Дейв совершенно прав. Теперь он стал для меня бесполезен. Теперь он мне не нужен. Больше нам говорить не о чем.

Я выпрямилась и пошла на Сент-Джеймс, а его молчание звенело мне вслед.

Возможно, все должно было быть именно так. Мы против них, отважные поборники истины, мы должны были победить их, поймать на горячем, всех этих снобов, сволочей и карьеристов. Тех, кто считает прекрасное бизнесом, кто думает, что масляные краски могут скрыть пятна крови. Но так не бывает. Поэтому я решила в последний раз заглянуть в «Британские картины».

С девочками на ресепшен я даже говорить не стала, просто поднялась по резной лестнице в центральном холле, по той самой лестнице, по которой когда-то ходила с такой гордостью.

– Элизабет! – заулыбался Руперт, увидев своего рекордного продавца. – Как ваши дела? Чем могу быть полезен?

– Мне нужно срочно поговорить с вами. С глазу на глаз. Заприте, пожалуйста, дверь, чтобы нас никто не побеспокоил.

– Разумеется. – Он быстро прошел мимо меня, закрыл дверь кабинета на ключ, обернулся и обнаружил, что я сижу за его столом и целюсь из «каракала» прямо в его плохо работающее сердце.

Сначала он нервно захихикал, но звук скорее напоминал выпускание газов.

– Я не шучу, Руперт! Садись! – Я подвинула к нему кресло носком своей туфли на шпильке от «Сен-Лорана».

Когда он наконец втиснулся между подлокотниками, я встала из-за стола и принялась кружить вокруг него, а потом приставила дуло пистолета к толстой шее, прямо над воротником.

– Открой портфель! Достань оттуда бумаги! Взгляни на них! Если сделаешь что-то, кроме этого, мозги будут собирать с Уайтхолла еще до того, как на звук выстрела прибежит охрана! Давай!

Наблюдая за тем, как он разглядывает работу Ли, я спросила себя: неужели это и правда фальшивка? Это же идеальный Гоген, просто созданный не Гогеном.

– Вот дерьмо…

– Следите за речью, Руперт. Однако да. Согласна. Самое настоящее дерьмо. И вы вляпались по уши.

– Что вам нужно? Денег?

Надо признать, он довольно быстро уловил суть дела. Меня даже восхищала сдержанность его голоса и то, что он не стал тратить время на попытки убедить себя, что это все неправда.

– Нет.

– А что же?

Но тут деланое хладнокровие покинуло Руперта, и он начала рыдать, отвратительно некрасиво, сотрясаясь всем телом.

– Это же просто картина! Это, на хрен, просто картина! – стонал он.

– Нет. Мне не нужны деньги. Я не хочу портить тебе жизнь. Я даже убивать тебя не собираюсь. Я хочу… – медленно произнесла я, кружа вокруг его тела, а это приличная физическая нагрузка, потом снова села за стол и навела дуло «каракала» в точку между головой и сердцем. – Хочу сыграть с тобой в одну игру! Правила очень простые. Тебе нужно просто угадать мое имя. Если угадаешь, я забираю бумаги и ты меня больше никогда не увидишь, Гоген останется висеть, где висит, ты получишь повышение, а может, и рыцарство, чем черт не шутит. Если не угадаешь, что ж… ничего не поделаешь.

В этот момент на Кинг-стрит, прямо под окнами кабинета, сработала сигнализация чьей-то машины. Творите сообразно обстоятельствам – этому меня научил Караваджо. Я воспользовалась удачно возникшим шумом и выстрелила Руперту в левую ногу. Пуля произвела некоторые модификации под брогом от Эдварда Грина и вонзилась в паркет. Руперт выпал из кресла, попытался схватиться за поврежденную конечность, но не смог из-за огромного живота.

– Только без визгов! – предупредила я.

Толстые щеки Руперта стали бледными и мокрыми, как свежайшая моцарелла, он хватал ртом воздух и слегка подвывал от боли, но не кричал.

– На место! Вот так, хорошо. Готов? Я немного облегчу тебе задачу, – объявила я, застегнула шелковую блузку до самого верха, как делала это в бытность ассистенткой, и быстро завязала волосы в хвост. – Ну что, никого не напоминает?

Никогда раньше не видела, чтобы от ужаса человек истекал слюной. Слюни текли по подбородку, смешиваясь с потом на шее. Я чувствовала острый запах его страха.

– Ну давай, попробуй!

– Э-э-э… – Он в отчаянии смотрел на меня, ничегошеньки не понимая.

– Во-о-от, уже теплее!

– Прошу вас, – пробулькал он, – я не понимаю! Что я вам сделал? Я никого не убивал!

– Дать подсказку? – ехидно спросила я, и он лихорадочно закивал.

– Но подсказка бесплатно не выдается. – Наклонившись к нему, я провела дулом пистолета по его лицу, по мокрой рубашке на груди. – С чем ты готов расстаться ради подсказки? Еще один палец ноги? Или, может, ухо?

– Пожалуйста, прошу вас! – снова зарыдал он.

– О, ну перестань, мне это уже надоело! Стабс?

– Э-э-э… Джорджина?

– Мимо. Но мне нравится твое ассоциативное мышление. Джордж Стабс, «Герцог и герцогиня Ричмонд на скачках», помнишь эту картину? Я бы на твоем месте вспомнила! – прикрикнула на него я, показывая ему на руки Ли на фотографии, где китаец как раз грунтовал фон для Гогена. – Ее для тебя подделал тот же самый парень, помнишь, когда ты еще собирался делать дела с Кэмероном Фицпатриком?

– Я не знаю! Клянусь, я не помню… Ой, постойте… – (Наблюдать за моментом его прозрения было чистым наслаждением.) – Джудит? Джудит!

– Бинго, Руперт! Угадал! – Я стала одной рукой собирать бумаги, не спуская его с мушки «каракала».

– Джудит, я не понимаю, что произошло, но мне жаль. Мне жаль, если я…

– Да ладно. «Не надо лишних слов», как говорится. Хотя мне больше нравится другая цитата. «Сколько с тех пор воды утекло», особенно в Риме, а, Руперт?

– Руперт, рассказать тебе, как умер Кэмерон? В смысле, хочешь ли ты знать подробности?

– Так это была ты, – равнодушно произнес он.

– Да, я. Снова угадал. К сожалению, нет времени, а то бы поболтали, вспомнили бы старые добрые времена в «Британских картинах». Руперт, через минуту я уйду. Можешь отозвать Гогена, если хочешь, можешь подписать документы и отправить его в Баку. Думаю, ты выберешь второй вариант, потому что твоя честность обратно пропорциональна размеру твоей отвратительной задницы. Кстати, о задницах – брюки снимай!

– Что???

– Давай шевелись! Теперь встань! Руки на стол, наклонись, теперь плюнь! – приказала я, поднося дуло ему ко рту. – Плюнь на дуло!

Когда-то да Сильва рассказывал мне, что в сленге мафиози было несколько наименований для стукачей: vomitini («блевуны»), muffuti («гнилухи») или, мое любимое, ammalati di sbirritudine («ябедники»). Жили они, как правило, недолго, но если оказывались в тюрьме с «честными людьми», то самым страшным наказанием за измену была содомия, их просто-напросто «опускали». Интересно, подумала я, вот, например, в генах выходцев с юга Италии встречаются светлые волосы и голубые глаза, может, и эта традиция, этот культурный атавизм достался им от викингов, которые, по некоторым источникам, насиловали всех пленников мужского пола после выигранного сражения? Как только дуло стало достаточно скользким, я подошла к Руперту сзади и брезгливо приспустила ему трусы, поддев их за резинку пистолетом.

– Если будешь вести себя тихо еще совсем немножко, думаю, мы сможем оставить нашу недолгую встречу между нами, согласен?

– Да.

– О господи, да – что?!

– Да, Джудит!

У меня не было совершенно никакого желания знакомиться с анатомией Руперта, но я все-таки сняла палец с курка и мягко вставила дуло куда надо.

– Ты лучше кулак в рот засунь. И поосторожней, когда будешь вынимать, там все взведено, уж прости за каламбур.

Я напрягла правую руку и ударила левым кулаком как раз по локтю. «Каракал» почти целиком исчез внутри Руперта, которому удалось закусить губу.

– Я же сказала, аккуратненько. Главное – не трогай курок, а то твой завтрак окажется на Уолсли. Пока, Руперт!

Собрав портфель, я шагом от бедра вышла из двери на своих высоких каблуках.

На лестнице я столкнулась с Анджеликой. Она чуть не прошла мимо меня, не узнав в черном костюме, а потом все-таки обернулась и окликнула:

– Ой, привет! Элизабет! Элизабет?

Я помахала ей в ответ.

Большинство художников умирают совсем не эстетично. Артемизия умерла от истощения и лихорадки во время чумы, Караваджо стал беспомощным заикающимся бродягой и умер на пустынном берегу в Италии, Гоген помешался и умер от голода в своем извращенном раю. Мы предпочитаем представлять себе их жизнь по их картинам. Этих троих объединяло насилие, жертвы, кровь. Караваджо лишь однажды подписал свою работу и сделал это кровью святого. В Риме он убил человека, и папа назначил вознаграждение за его голову. В результате Караваджо попал на Мальту к рыцарям святого Иоанна Иерусалимского и предложил им свой талант на откуп. Членство в ордене аннулировало бы потенциальное наказание. В источниках говорится о том, что Караваджо неправильно понял природу сделки, что он, по сути, променял эшафот на рукотворную тюрьму, но мне нравится думать, что больше всего на свете ему хотелось снова взять в руки кисть и поэтому он решил рискнуть. Он всегда предпочитал неприятности послушанию. «Усекновение главы Иоанна Крестителя» стало самой большой картиной для алтаря за всю карьеру Караваджо, он создал ее для собора в Валлетте, где его должны были посвятить в рыцари. Он поместил святого в мрачный внутренний двор в предрассветный час, в своего рода версию фригидного каменного мешка, где Гоген наблюдал за казнью Прадо. Пир окончен, дворец спит, все покинули зал, где танцевала Саломея, оставив там лишь призрачные винные пары и ароматы благовоний. Где-то в недрах дворца ей снится заслуженная награда. Палач склонился над согбенной жертвой, меч лежит рядом с ним на земле. Он сделал свою работу, но дело еще не закончено. Меч глубоко вошел в шею Иоанна, но голова еще не отделена от тела, рана огромная и рваная. Палач хватает Иоанна за волосы и бесстрастно тянется к висящему на поясе ножу, чтобы перерубить последний позвонок и сухожилия на еще живом теле. Жертва уже не жива, но и не мертва, он застыл в бесконечной, безжалостной агонии. Кровь хлещет алым фонтаном, и если присмотреться, то струйки крови, стекая, как будто вышивают на полотне имя Караваджо. Эту работу можно считать портретом раскаяния, повторного крещения художника, который смывает с себя смертный грех убийства с помощью покидающей тело святого жизни. А может быть, Караваджо хочет сказать нам: вот где я нахожусь – я навеки застыл на острие безжалостного сострадания.

Около шести вечера жизнь в городе снова начинает крутиться вокруг своей оси. Я стояла на платформе линии «Пикадилли» на станции «Грин-парк». Обычная женщина в черном костюме, одна среди множества покорных граждан с землистым цветом лица, которым каждый день надо ездить с работы и на работу на электричке. Я делаю то, что во мне есть. В потертом кожаном портфеле лежала карточка с номером, провенанс на поддельного Гогена, небольшой, но подлинный Рембрандт, пара бриллиантовых серег в сто каратов и паспорт. В ячейке в камере хранения во Франции у меня оставалась еще одна картина и контейнер с останками обезглавленного тела. В Амстердаме в отеле меня ожидал мужчина, только что побивший мировой рекорд и ставший автором самой дорогой подделки в мире искусства. На юге Франции встречи со мной ждал еще один мужчина. Третий – в Нью-Йорке. За моей спиной по толпе прокатился тихий сдавленный вопль. Наверное, кто-то бросился на рельсы.