29
С мамой мы встречались в одиннадцать в кафе в галерее Тейт в Альберт-Доке. Фургон я припарковала в восемь часов на Ганновер-стрит, улеглась на передние сиденья, поставила будильник и поспала пару часов. Матрас в задней части фургона почему-то не показался мне соблазнительным. Когда сработал будильник на телефоне, я взяла бутылку воды, почистила зубы, протерла лицо влажной салфеткой, переоделась в синий кашемировый свитер для летней английской погоды и пошла пешком в сторону Мерси.
Выглядела мама отлично. Иногда я казалась себе такой чертовски старой, что даже забывала, что маме всего лишь сорок семь. Лицо, конечно, выдавало возраст, но зато она вставила зуб, сделала мелирование, немного подкрасила лицо бронзатором, и кожа стала казаться куда моложе. А еще она принарядилась: белая рубашка и яркий шарфик, коричневые ботильоны, хорошо сочетающиеся с сумкой «Малберри», которую я прислала ей в подарок.
– Все хорошо, Джуди, – говорит она.
Так меня никто не называл с тех пор, как умерла Лианна, моя подруга детства. Я выше матери, поэтому наклоняюсь, чтобы поцеловать ее в щеку, пытаясь не принюхиваться с подозрением, но она хватает меня за руку и на секунду подносит мою ладонь ко рту:
– Со мной все в порядке, дорогая.
– Да. Выглядишь прекрасно, как будто стала следить за собой, да?
– Хожу в бассейн в спортивном центре. С Мэнди. У них там теперь сауна есть и все такое.
– Чудесно!
– Будешь что-нибудь заказывать?
– Только кофе. Я позавтракала, – ответила я, умирая от желания закурить.
– Я тогда капучино возьму. Ты… надолго? – неуверенно спросила она.
– Нет, не могу… Мне… мне надо возвращаться на работу.
– В Италию?
– Да. Я приехала просто кое-что передать. Картину.
Нам принесли кофе, мы стали размешивать сахар, а потом одновременно подняли чашки, и тут мама поймала мой взгляд и поставила чашку на стол, так и не сделав глоток.
– Читала в газетах. Потрясающе! Но я ничего никому не сказала, – быстро добавила она.
– Да, все прошло очень удачно. Мои клиенты в восторге.
– Еще бы! Послушай, Джуди, прости меня.
– За что?
– За все. За выпивку. Я знаю, что не могу вернуть все назад, но мне действительно очень жаль. Я понимаю, почему ты не приезжала.
Да, я не приезжала двенадцать лет.
– А теперь я до смерти горжусь тобой. Вся эта история с картиной… Тебя даже по телевизору показывали. Ты действительно смогла стать человеком.
– Мам, мы не в шоу Джереми Кайла. Перестань. Насчет выпивки я все понимаю. Как тут не запить, если одна твоя дочь убила другую?
– Не говори так!
– Но это же правда? – Я наклонилась над столом, заметив, что американо мне принесли в банке из-под варенья. – Я убила Кэтрин.
– Это был несчастный случай! Мы с тобой обе это знаем! Ужасный несчастный случай!
– И ты обвинила в этом меня!
– У меня не было выбора, Джуди! Иначе они бы забрали тебя у меня!
– Нет! Ты сказала так, потому что ты знала, что это сделала я!
– Ты за этим приехала? Помучить меня?
– Нет! Я хотела увидеться с тобой. Хотела…
– Понять? Я и сама не понимаю. Я знаю, что я неудачница. Справляюсь как могу. Но ты? Почему ты… такая? Этого я не знаю, тебе лучше знать.
У нас с мамой много общего. Мы похожи внешне. Мы одинаково мыслим. Но в первый раз ей удалось заставить меня почувствовать себя дурой. Она крепко сжала губы, словно стараясь не расплакаться. Но в белых линиях морщинок под макияжем угадывалось не горе, а презрение.
Моя мать положила на стол десять фунтов, встала и взяла сумочку:
– Пока, Джуди. Береги себя. Было здорово увидеться, позвони при случае.
Интересно, сколько у нее налички в кошельке. Сколько пройдет времени, прежде чем она сломается и зайдет в ближайший паб. Я представила себе, как она пьяная вдрабадан вываливается из бара в три часа ночи, а потом плачет, сидя в автобусе, и эта картинка доставила мне удовольствие. Мы с матерью во многом очень похожи, вот только она слабая. Именно благодаря этому я стала такой сильной.
От моей сестренки Кэтрин пахло миндалем. Она родилась, когда мне было двенадцать. Какое-то время нам было хорошо втроем. Мама бросила пить. Она встречала меня после школы, Кэтрин в розовой шапочке с ушками лежала в коляске. По пятницам мы ходили в кондитерскую «У Грега», и мама покупала мне горячий шоколад. Мы брали один «наполеон» пополам, а пухляшка Кэтрин лежала у меня на коленях, на темно-зеленой школьной юбке, и ее толстенькие крошечные пальчики сжимались и разжимались вокруг бутылочки, когда я помогала ей пить теплое молоко.
Я любила Кэтрин. Но потом мама снова стала ходить в паб, приходить домой посреди ночи с какими-то парнями, кричала, чтобы я просыпалась и следила за малышкой, пока они за стенкой скрипели диваном. Я все время не высыпалась, глаза постоянно болели. Я роняла вещи, забывала учебники, засыпала в классе и получила двойку за контрольную по математике. Я не могла делать домашние задания, потому что все время надо было присматривать за Кэтрин, менять Кэтрин памперсы, кормить ее, стелить ей кроватку, выносить мусор, стирать белье, класть Кэтрин в коляску и идти за едой в «Теско», когда мне удавалось найти в маминой сумке деньги, пытаться заварить чай с ребенком на руках, пока моя мама отсыпалась перед телевизором. Под конец я решила, что легче вообще не ходить в школу. Я не хотела оставлять Кэтрин одну с мамой. Директор вызвал меня к себе «на разговор». Он сказал, что я очень способная, что я даже могу поступить в университет, а сам все время смотрел на часы на серой стене за моей спиной, и в кабинете у него пахло алкоголем. В школе ходили слухи, что в ящике стола у него всегда лежит бутылка водки. Он просто убивал время, как и все в нашем районе. Мне было его жаль, у него пахло изо рта, под глазами – мешки. Он тут влип. Но все-таки я снова начала ходить в школу, а когда приходила домой, Кэтрин орала в кроватке, мокрая и грязная, но я иногда просто оставляла ее там и закрывала дверь, потому что это несправедливо.
В тот день я открыла дверь и тут же ощутила запах сладкого миндаля. В ванной горел свет, а в комнате стоял пар и было нечем дышать. Мама стала набирать ванну для Кэтрин и добавила специального масла для малышей, а потом, наверное, забыла, потому что теперь она лежала на диване, а рядом валялись бутылки. Кэтрин прислонилась к решетке кроватки. Она попыталась заплакать, увидев меня, но, видимо, от рыданий уже сорвала голос, потому что из ее горлышка вырвалось лишь хрипение. Я взяла ее на руки и стала укачивать.
А потом я подумала: «Я останусь здесь навсегда». Мне было двенадцать, пройдет еще пять лет, и я смогу вырваться отсюда. Но Кэтрин будет всего четыре года, и я не смогу оставить ее, я точно это знала. Так все и будет. А потом я стану такой же, как мама: никаких надежд и перспектив, разве что напиться в день получения пособия по безработице. Мы с Кэтрин подошли к спящей маме. Она не проснулась. Я наклонилась, Кэтрин потянулась к маме, но я резко выпрямилась и понесла ее в ванную. Достала чистое полотенце, расстегнула мокрые пуговицы комбинезончика, добавила в ванну еще горячей воды. Кэтрин была такая голенькая и розовая, ползала туда-сюда. Я поцеловала ее в висок, совсем рядом с глазом, и прошептала: «Прости меня, малышка».
Все закончилось быстро. Потом я завернула ее в полотенце, в ее личное полотенце, желтенькое с капюшоном. Лицо Кэтрин посерело, глаза остекленели. На трясущихся ногах я едва смогла дойти до дивана.
– Мам, – повторяла я снова и снова, – мам? Мам?
Кофе уже остыл. Пройдя через смартшопы галереи, я подошла к парапету у реки. В Ливерпуле мне больше делать было нечего, поэтому через некоторое время я вернулась к фургону, села за руль, выехала на трассу M1 и погнала обратно. По радио звучала «Hot Love» в исполнении «T. Rex», но мне предстояло свидание с Элвисом.
