От «Клариджа» до «Британских картин» пять минут пешком, но они расстарались и прислали за мной машину. Перед уходом я отправила сообщение Элвису, подтвердила время и место встречи на вечер, а потом пристально посмотрела на свое отражение. На меня будет направлено столько взглядов, есть ради чего наряжаться. Мне вспомнилось, как я одевалась на открытие «Джентилески», какое удовольствие испытывала, глядя в зеркало на то, чего я добилась. В тот вечер на мне было черное платье, сегодня будет белое – от Марии Грачвогель, с низким вырезом и облегающее по бедрам, из украшений я надела только серьги, подаренные Ермоловым.

– Ого! – присвистнул да Сильва, выглянув из ванной.

– Не трогай! У тебя руки мокрые!

– Вредина!

– Увидимся на аукционе. А потом на складе. В одиннадцать.

У меня были особые планы. Сплошная романтика. После аукциона я хотела ему кое-что показать, отметить с ним победу еще до возвращения в Италию. Вернувшись из Сент-Джонс-Вуда, я провела Ромеро в аукционный дом и показала склад. Мы прошли по пропуску, который дал мне Руперт. Я вспомнила, какая суматоха царила здесь в дни аукционов, через склад и мастерские туда-сюда сновали носильщики с тележками, на которых были бережно уложены тщательно завернутые картины, и в кои-то веки носильщики давали указания специалистам, а не наоборот. На ходу я помахала рукой Джиму, который вез небольшую картину, и с удовольствием отметила, что это Утрилло Маккензи Пратт, которого сняли с аукциона.

– Удачи вам! – крикнул он, и я послала ему воздушный поцелуй.

Когда мы разминулись, я лизнула да Сильву в ухо и шепотом рассказала ему о своем сюрпризе, он мой план оценил.

– Тебе понадобится вот это, любимый, – протянула я ему свой пропуск. – Войдешь с главного входа, а я пойду прямо через холл на вечеринку, – добавила я, глядя, как он аккуратно засовывает пропуск за край полотенца, обернутого вокруг бедер. – И не опаздывай!

– Ну что ты, любимая! In bocca al lupo! – произнес он и ушел в ванную.

Бросив взгляд на его обнаженную спину, я подождала, пока он не закроет за собой дверь и не включит воду. Потом открыла шкаф и ввела код от сейфа. Комбинацией оказался день рождения Франчи – я подглядела, когда по приезде да Сильва убирал туда свой «каракал». Сегодня пистолет ему точно не понадобится, так что в сейф он заглядывать не станет. Сумка от «Баленсиага» из кожи ящерицы нежного персикового оттенка была объемной и вместительной. На главном входе были рамки и охранники, но я-то зайду со служебного.

Как понять, что на тебе идеальное платье? По тишине, когда входишь в комнату. Солнечный свет с улицы золотил воздух, прямо как в Калабрии во время затяжной жары. Я так и не сбежала с той фермы, потому что… впрочем, не важно почему. Причина оказалась столь же эфемерной, как яркие звездочки, плясавшие у меня перед глазами, когда я крепко зажмуривалась. Кое-что, однако, осталось неизменным. Я все так же хотела выйти из этой игры победителем. Идя по холлу отеля к ожидавшей меня машине, я слышала только звенящую тишину и стук каблуков по мраморному полу.

От самого поребрика до главного входа в «Британские картины» расстилалась красная ковровая дорожка. Народу была тьма, как на премьеру фильма. Им даже пришлось поставить заграждения, чтобы сдерживать напор собравшихся зевак. Я попросила водителя объехать со стороны Сент-Джеймс-сквер, глядя, как высокая телезвезда в длинном струящемся платье позирует на набережной для папарацци. Два фургона телевизионщиков стояли перед Лондонской библиотекой, я узнала известного критика, который давал интервью журналисту с микрофоном на лестнице библиотеки. Я подождала, пока папарацци не набросятся на пару звезд реалити-шоу, гордо шествовавших с каталогами в руках, а потом тихонько пошла за ними.

Руперт, в смокинге и черном галстуке-бабочке, ждал меня в холле, рассеянно приветствуя покупателей, поглядывая на часы и время от времени протирая лысину ярким шелковым носовым платком. Руперт чересчур демонстративно расцеловал меня в обе щеки и потащил наверх в зал заседаний совета директоров, точнее, в святая святых – кабинет председателя. Когда я тут работала, мне даже одним глазком заглянуть за эту дверь не довелось. Стройные серьезные дамы расположились на шелковых диванах XVIII века, держа в руках изящные бокалы с шампанским, и разговаривали с мужчинами. Те, что постарше, были в смокинге и черном галстуке-бабочке, а те, что помоложе – таких было не много, – в пиджаках и джинсах, верхняя пуговица на рубашках расстегнута. Выделялся среди этой компании только Джефф Ауэрбах, президент компании «Крипто соушел». На нем были кроссовки и поношенная рубашка поло. Мне тут же вспомнилось, как Карлотта уговаривала меня замутить с ним в Сент-Морице прошлой зимой. Я кивнула ему, и он улыбнулся. Руперт представил меня тем, кто стоял у двери, но, когда я пошла дальше по янтарного цвета паркету, со мной здоровались и незнакомые люди. Все знали, что я продавец Гогена, и хотя все были достаточно хорошо воспитаны, чтобы не говорить о деньгах, у меня было ощущение, что стартовая цена написана прямо на моем лбу. Если «Британским картинам» удастся выгодно продать Гогена, у меня появится множество новых лучших друзей.

– Выглядишь просто потрясающе! – произнес тихий голос у меня за плечом, я обернулась и посмотрела на Ермолова.

– Спасибо. Но не так потрясающе, как твой подарок.

– Вы, наверное, очень волнуетесь, мисс Тирлинк, – добавил он более светским тоном.

Руперт услужливо крутился рядом, сходя с ума из-за того, что большое пузо не дает ему подойти к нам поближе. В мире искусства Павел Ермолов был известен тем, что никогда не приходил на аукционы лично и всегда приобретал свои шедевры через анонимных посредников. И вот он здесь, собственной персоной, на вечеринке Руперта, стоит и жует тарталетку с лесными грибами и белыми трюфелями!

– Я как раз говорил мисс Тирлинк, что у нее острый глаз, – протянул ему руку Ермолов.

– О да, бесспорно! – засуетился Руперт.

Народу в зале прибывало. Скоро начнется аукцион, и нас пригласят спуститься вниз. На лице Руперта отражалась напряженная борьба между соблюдением этикета и алчностью. Вообще-то, на таких мероприятиях принято делать вид, что мы просто мило проводим время, а грядущий аукцион – лишь не лишенная шарма формальность.

– Присмотрели что-нибудь для своей коллекции, господин Ермолов? – как ни в чем не бывало спросил Руперт, как будто представители аукционного дома никогда не опускаются до чтения желтой прессы.

– Естественно.

Руперт извинился и со всех ног, насколько ему позволял огромный живот, бросился к двери, где его ожидал помощник. Наверняка поручит ему передать сообщение в телефонный банк, чтобы поставить Пандору Смит в известность о присутствии Ермолова. Поскольку Зульфугарлы собирался делать ставки из Нью-Йорка, я попросила, чтобы его представителем назначили Пандору. Это был ее первый крупный аукцион, и она пришла в неописуемый восторг. Когда Руперт со своим пузом отошел от нас, все наконец заметили Ермолова и атмосфера в зале стала еще более возбужденной. Похоже на вечеринки, которые я посещала, когда жила в Лондоне, подумала я: кажущееся бесконечным предвкушение, прежде чем кто-то протягивает тебе руку или наклоняется, чтобы поцеловать, когда все еще ждут грядущего экстаза и хотят растянуть этот момент.

– Эли-и-и-изабет! – воскликнула появившаяся из ниоткуда Анджелика и тут же попыталась сделать селфи с Ермоловым, но тот непреклонно отошел в сторону. Мы с ней немножко пощебетали, как положено, но, слава богу, скоро включилась голосовая трансляция, и голос произнес:

– Дамы и господа, просим вас занять свои места. Аукцион начнется через пять минут!

– Вы позволите? – предложил мне руку Ермолов.

Внизу девочки с ресепшен торопливо проверяли приглашения, раздавали карточки с номерами участников и сообщали номер кресла. Основные покупатели сидели в центре зала на первых рядах, продавцы – позади них. Проходы по обеим сторонам были забиты галерейщиками, студентами, журналистами и любопытными туристами. Аукцион – публичное мероприятие, теоретически кто угодно может прийти на него бесплатно. В дальнем конце зала стояли носильщики в коричневых комбинезонах. Я обернулась посмотреть, есть ли среди них Джим. На обычных аукционах носильщики сами выносили картины на подиум, но для сегодняшнего мероприятия «Британские картины» выбрали пару симпатичных юношей в одинаковых фраках и белых перчатках. Если честно, они напоминали стриптизеров, приглашенных на девичник.

Ермолов взял деревянную табличку с номером и проводил меня на мое место.

– Может быть, увидимся завтра? – тихо спросил он.

– Может быть, – ответила я.

Павел поцеловал меня в щеку и пошел к сцене. По бокам сидели телефонисты, перед которыми стояли до блеска отполированные старомодные телефоны. Еще одно нововведение: все они были одеты в фирменные цвета «Британских картин». Юноши, важные и серьезные, в костюмах и золотистых шелковых галстуках такого же оттенка, как и длинные вечерние платья без бретелей на девушках. Одну руку они держали на трубке, и эта поза, чем-то напоминавшая лошадей, выстроившихся в ряд перед скачками, добавляла напряжения царившей в зале атмосфере. Пандора поймала мой взгляд и быстро, заговорщически улыбнулась. Она выглядела гордой и взволнованной. Перед тем как в зале погас свет, я заметила да Сильву. На нем была синяя рубашка с большим логотипом «Поло», не из подаренных мной вещей. Но он все-таки пришел. Я тут же расслабилась, но внутренне вся дрожала от предвкушения. Игра начинается!

Из динамиков громко зазвучала четвертая часть Девятой симфонии Бетховена, включились прожектора, и на экране за сценой появился логотип аукционного дома «Британские картины». Телефонисты встали, поднимая телефоны, и шипение толпы перешло в восторженные возгласы и крики. Люди аплодировали каждому лоту, возникавшему на экране, изображения картин перетекали в имена художников. Все снимали происходящее на смартфоны, стараясь ничего не упустить, еще немного – и они достанут зажигалки, как на рок-концерте. В фильме показали двадцать основных лотов от Моне до Поллока, потом экран погас, музыка стихла, и в зале воцарилась тишина. Через пару секунд зазвучало начало главной темы из «Рокки». Господи! На экране одновременно возникли де Кунинг и Гоген – мой Гоген! – обработанные в ярко-розовых и голубых тонах, а потом по центральному проходу в зал вбежал Чарльз Иглз в бархатном смокинге. Толпа зааплодировала, поднимая кулаки в знак приветствия, когда он ловко запрыгнул на подиум. Что же такое творится с аукционным домом?

Бедняга Руперт! Иглз, как заправский актер, подождал, пока в зале не включат свет, впитывая напряжение в зале. Сладкие мальчики вынесли на сцену первый лот, Баскию, и почтительно водрузили его на стойку. Началось!

Восторг перешел в напряженное внимание. Иглз разобрался с первыми лотами, там особых сюрпризов не было. Баския ушел за восемьдесят, потом Кайботт и Мане, все ушли за цену выше резервной тысяч на двести. Четвертым номером шел Поллок, начальная цена пятьдесят миллионов. После первого удара молотка девушка из телефонного банка, сидевшая рядом с Пандорой, подняла табличку, потом повысил ставку кто-то из зала, потом еще одна ставка по телефону, и наконец табличку скромно подняла японка на первом ряду.

– Сто пятьдесят! – крикнул Иглз. – Ставки сделаны?

Новая цена вспыхнула на экране за спиной Чарли в фунтах, долларах, евро и рублях. Еще одна ставка по телефону, потом еще одна, и все в зале ахнули. Сто восемьдесят. Невидимые покупатели как будто бы заразились происходящим в аукционном зале. Иглз с трудом успевал принимать ставки, цифры росли с бешеной скоростью. Двести тридцать. На эти деньги можно купить больницу. Двести пятьдесят. Двести шестьдесят. Ставки росли до тех пор, пока в телефонном банке в движении не остались только две фигуры: девушка, принявшая первую ставку, и очень напряженный юноша. Они не сводили друг с друга глаз, разговаривая с клиентами вполголоса, прикрывая трубку рукой и уговаривая их поднять ставку еще выше. Двести семьдесят. Двести восемьдесят. Долгое молчание.

– Услышу ли я двести девяносто миллионов?

Мальчишка что-то быстро бормотал в трубку, но по выражению лица уже было понятно, что сегодня не его день.

– Двести восемьдесят – раз… – произнес Иглз, и юноша сделал знак, что его клиент дальше поднимать не будет. – Два… Продано! Дамы и господа, лот продан за двести восемьдесят миллионов фунтов! – провозгласил Чарли, и зрители восторженно взревели.

Следующие несколько лотов я впивалась ногтями в ладони, сидела с идеально ровной спиной, стараясь ничем не выдать своего волнения, как будто происходившее меня совершенно не интересовало. Пока что Ермолов еще ни разу не поднял свою карточку.

– А теперь… «Пересечение» Виллема де Кунинга!

Мальчикам с трудом удалось поднять холст размером около четырех квадратных метров на нужную высоту на подиуме. Даже в свете прожекторов картина выглядела слегка блеклой, как будто типичные для этого художника яркие цвета выцвели, изломанные бамбуковые ветви и бледные, оловянного цвета линии, напоминавшие паучьи лапы, окружали единственное яркое пятно глубокого марганцево-голубого цвета. Картина меня раздражала. В ее плотности было что-то холодное и паучье, хотя, надо признать, она производила сильное впечатление. В геометрических формах, разбросанных по холсту, тоже было что-то шуршащее, ужасное, хищническое. Она завораживала, практически гипнотизировала. К такой картине почему-то не хочется поворачиваться спиной. Хочется все время держать ее в поле зрения и следить за ее действиями. Иглз подался вперед, наслаждаясь предвкушением зрителей.

– Дамы и господа, – медленно произнес он, переходя на шепот заправского соблазнителя, – начальная цена лота – шестьдесят миллионов!

Резервная цена была в два раза больше. Об этом писали во всех газетах, да и в каталоге значилась эта цена. Пандора почти сразу же подняла трубку. Черт! Зульфугарлы решил сделать ставку!

– Семьдесят миллионов, дамы и господа! Услышу ли я восемьдесят?

Ставки росли, цифры над головой Иглза менялись с той же скоростью, с какой его руки будто бы дирижировали невидимым оркестром, призывая собравшихся в зале делать все новые и новые ставки.

Цена перевалила за резерв и плавно подбиралась к двумстам. Пандора продолжала говорить по телефону, поднимая руку всякий раз, когда клиент давал ей новую цену. Неужели Зульфугарлы передумал? Неужели он решил купить де Кунинга, а не Гогена? Руперту грозит инфаркт. Жирный засранец его, конечно, заслужил, но мне это совершенно не нужно.

После ставки в двести пятьдесят миллионов участников осталось трое. Один в зале, седовласый американец, которого я видела на приеме, двое – в телефонном банке. Американец спрыгнул на двухстах семидесяти миллионах.

– Услышу ли я двести восемьдесят? Двести восемьдесят миллионов фунтов?

Пандора кивнула. Ее соперник из телефонного банка тоже.

– Триста миллионов фунтов!

Если ставки поднимутся выше, то они побьют мировой рекорд. Я затаила дыхание, молясь, чтобы все это оказалось стратегической уловкой со стороны Зульфугарлы. Наверное, он все-таки пытается истощить ресурсы потенциальных претендентов на Гогена.

Кресло в первом ряду зала едва слышно скрипнуло. Миниатюрная пожилая азиатка в черной шляпке спокойно подняла карточку.

– Триста десять миллионов фунтов, дамы и господа!

Теперь де Кунинг официально стал самым дорогим художником в мире. В проходах журналисты ожесточенно строчили новостные ленты на своих смартфонах, а Пандора тем временем снова подняла руку, встревоженно поглядывая на меня. Другой покупатель телефонного банка тоже поднял ставку. Старушка снова подняла карточку.

– Триста тридцать миллионов фунтов! Теперь дело за вами, мисс! – кивнул Иглз Пандоре, та продолжала говорить по телефону.

Неужели поднимет? Нет, слава богу! Если бы это продолжалось еще какое-то время, я бы, наверное, умерла от кислородного голодания, как и половина зала, затаившая дыхание на последние несколько минут.

– Остались дама в первом ряду и покупатель по телефону! Услышу ли я триста сорок миллионов?

Азиатка подняла карточку, а телефонист покачал головой.

– Триста пятьдесят миллионов фунтов за Виллема де Кунинга! «Пересечение» ваше, мадам!

Сумма привела толпу в полный восторг. На несколько секунд все благоговейно замолчали, а потом слепой экстаз, громкое облегчение. Большинству сотрудников «Британских картин» удалось сохранить профессиональное самообладание, но Иглз шумно дышал в микрофон, протягивая руки к аудитории, а потом провозгласил:

– А теперь последний лот вечера! Поль Гоген, «Девушка с веером II».

Взгляды всех сотрудников устремились ко мне. Когда картину вынесли на подиум, я не удержалась и бросила взгляд на да Сильву. Он казался абсолютно спокойным, уткнулся в свой телефон и едва взглянул на полотно, когда работу Ли поставили на стойку.

– Ф-ф-ф-ух! – шутливо передразнил жест Руперта с платком Иглз. – Ну и вечерок, дамы и господа, ну и вечерок! Что ж, приступим! Услышу ли я первую ставку на пятьдесят миллионов?

На какое-то жуткое мгновение я решила, что сейчас кто-нибудь встанет и крикнет, что картина поддельная. Я знала каждый миллиметр этого полотна и сейчас видела только недостатки. Мне казалось, что каждая линия, каждый слой краски просто кричат: «Подделка!» Сейчас, когда картина была выставлена на всеобщее обозрение, мой взгляд в тысячный раз шарил по полотну, выискивая малейшие недочеты. Мне невыносимо хотелось самой встать, во всем признаться и закончить весь этот фарс. Мне-то какое дело, получит ли Разнатович свои деньги и избавится ли он от да Сильвы? Едва сдерживаясь, я не сводила глаз с накрахмаленного воротничка сидевшего передо мной мужчины. Картина должна уйти за хорошие деньги. Если не уйдет она, не уйду и я.

Покупатели уже начали делать ставки, и я пристально вглядывалась в спину Ермолова, пытаясь уловить малейшее движение. Ермолов поднял табличку. Я оглянулась на да Сильву, который встрепенулся и, как и я, не сводил глаз с Пандоры. Она подняла. Ермолов тоже. Последовало еще несколько ставок из зала. Сто, сто двадцать, сто пятьдесят. Даже на расстоянии я почувствовала облегчение да Сильвы – Разнатович получит то, что ему причитается. Но я хотела большего.

– Дамы и господа, двести миллионов фунтов! – негромко произнес Иглз, концентрируя внимание толпы на дуэли между Ермоловым и Пандорой, как только третий покупатель отвалился.

Я пристально рассматривала собственные коленки и молилась, чтобы Ермолов продолжил торги. Эти люди равнодушны к деньгам. Яхты, самолеты, девочки, картины. Деньги – это просто способ вести счет. Я надеялась, что Зульфугарлы поддастся желанию всегда быть победителем. С де Кунингом он дошел до трехсот тридцати. Так он себе представляет сумасшедший бюджет этого проекта?

Двести тридцать, двести пятьдесят. Ермолов продолжал поднимать карточку совершенно безразличным жестом, как будто играл в настольный теннис. Двести семьдесят. Тишина стояла такая, что было бы слышно, как падает коктейльная трубочка. Двести девяносто, триста, ставки продолжали расти в звенящей тишине на фоне с трудом сдерживаемого безумства толпы.

– Триста двадцать миллионов фунтов!

Длинная пауза. Потом Ермолов медленно поднял табличку. Нельзя, чтобы он ее купил! Я не могу так с ним поступить! Пандора быстро говорила в трубку. Потом замолчала в ожидании. Иглз повернулся к ней, но Пандора снова зашептала.

– Лот уходит господину в первом ряду за триста тридцать?

Черт, только не это! Он должен поднять, должен! Пандора неуверенно посмотрела в зал, и я поймала ее взгляд. Имя покупателя, Пандора, скажи ему имя покупателя! Я уже была готова поверить в телепатию, лишь бы услышать эти три слога от нее. Она плотно прикрыла трубку рукой и отвернулась. Умничка, умничка!

Пандора резко кивнула и подняла руку.

– Триста сорок миллионов за «Девушку с веером II» Гогена! Ваше слово, сэр! – произнес Чарльз, но Ермолов уже отрицательно качал головой, опуская карточку.

– Триста сорок миллионов фунтов! Ставки сделаны! Ставок больше нет!

Во рту появился привкус крови, я даже не заметила, как сильно кусала губы.

– Продано!

Я вылетела из зала, прежде чем остальные успели встать с мест, и помчалась в кабинет Руперта. Анджелика сходила с ума в «Инстаграме», прыгала и визжала, как военный журналист. На бегу я успела переглянуться с да Сильвой. Руперт стоял у стола под большим экраном, на который в прямом эфире транслировали аукцион, и наблюдал за безумием, творившимся в зале. Иглз спрыгнул с подиума с таким видом, как будто только что забил пенальти в финале Чемпионата мира.

– Руперт?

Он медленно обернулся, с трудом оторвавшись от зрелища на экране. На двойном подбородке блестела самая что ни на есть настоящая слеза.

– Триста сорок! – прошептал он, и я, покрепче зажмурившись, шагнула в его объятия.

В кабинете председателя совета директоров уже открывали шампанское, но я быстрым шагом направилась на склад, объяснив Руперту, что слишком переволновалась и не смогу присоединиться к вечеринке. Он недолго размахивал руками, пытаясь меня уговорить, а потом сказал, что все прекрасно понимает. Еще бы, в мое отсутствие, кроме Иглза, никто больше не будет претендовать на его лавры, и я с радостью позволила ему насладиться своей минутой славы. Ненадолго задержалась в коридоре, наблюдая, как работы возвращают на место под наблюдением специалиста аукционного дома, где они останутся на время подготовки документов для отправки полотен новым владельцам.

– Джим! Как здорово, правда? – дернула я за рукав проходившего мимо носильщика с тележкой.

– Лучше аукциона не бывало! – улыбнулся он. – Мы закончим через минуту. У меня закрытая вечеринка в «Йорке», хотите со мной?

– Спасибо, я бы с удовольствием, – рассмеялась я, – но мне придется вернуться наверх… – простонала я и утомленно посмотрела наверх, откуда уже доносились звуки вечеринки. – Слушай, Джим, я хотела в последний раз взглянуть на нее, но забыла пропуск в пальто наверху, ты не против?

– Без проблем, мисс, – сказал он и распахнул передо мной дверь.

– Спасибо, – затаив дыхание, поблагодарила я, – я всего на минутку! Но… Джим, можно у тебя попросить… – Я осеклась, беспомощно показывая на свое белоснежное платье.

– Ах да, ну конечно! – ответил он, расстегивая коричневый защитный комбинезон.

– Ты ангел! Повешу на вешалку, когда буду уходить. И еще вот, держи, – добавила я, протягивая ему два приготовленных заранее полтинника, – угости парней за мой счет!

– Очень мило с вашей стороны, мисс! Поздравляю!

Для кражи картины более идеального момента не найти: сразу после крупного аукциона, когда все рассеянны, когда картины возвращают обратно на склад – единственная крошечная лазейка в системе безопасности аукционного дома. Я пряталась в паланкине с миньоном до тех пор, пока все картины не перевезли на склад, а носильщики не ушли в паб.