10
Музей Фолькванг в Эссене когда-то называли красивейшим музеем в мире, но, скорее всего, это было еще до того, как к нему пристроили три современных флигеля. Зеленоватые бетонные коробки, уныло возвышавшиеся прямо у автобана, не мог спасти даже снегопад, от которого Ли пришел в полный восторг еще в аэропорту. Мы сняли три номера в «Шератоне» аэропорта Дюссельдорфа, мы с да Сильвой съели немецкий хот-дог в атриуме, а Ли пошел наверх собирать инструменты и переодеваться в теплую куртку. Я заставила да Сильву экипировать нашего китайского коллегу. Мы не могли пользоваться профессиональным оборудованием, так как это могло привлечь к нам лишнее внимание, но я предложила Ли купить светодиодное увеличительное стекло для смартфона, чтобы как можно лучше сфотографировать мазки. Гоген, как правило, писал композицию прусской лазурью, потом покрывал элементы базовым цветом, а затем добавлял дополнительные слои пигмента вертикальными или диагональными мазками. Ли уже обзавелся кистями того периода, со скошенными кончиками, но мне хотелось, чтобы он потренировался накладывать краску до тех пор, пока не запомнит простые движения инструментов Гогена на мышечном уровне.
Когда мы вошли в коридоры музея с прозрачными стенами, уже начало темнеть. Посетителей осталось совсем мало. Эссен не самое популярное место проведения рождественских каникул. Ли с удивленным видом приложил ладонь к стеклу, как будто пытаясь сквозь него ощутить холод снежинок. Мы прошли по всей экспозиции, немного постояв у работ Ренуара и Маке, и наконец добрались до «Девушки с веером».
На мгновение мы застыли в неподвижности, даже да Сильва был зачарован спокойной интенсивностью красок. Модель сидела на резном стуле, складки простого белого платья обрамляли веер из белых страусиных перьев у нее в руках. Она выглядела коренастой, плотной, вес ее тела проявлялся в тени под ее пальцами, и вместе с этим она словно бы парила на освещенном солнцем облаке, настолько изысканна была бесконечная игра теней вокруг нее. Голубой лоскуток слева по диагонали, намек на цветок на фоне неба привлекает наше внимание, и взгляд скользит вверх, охватывая все ее тело, и мы переживаем тоже невероятное притяжение, которое, должно быть, ощущал сам художник. Эта самая обычная девушка в этот запечатленный в вечности момент с тем же успехом могла бы быть богиней, спокойно сидящей между двух миров. Покрытые прожилками перья веера сокращают дистанцию между живой кожей и неодушевленным предметом, однако кончики перьев слегка подрагивают, как будто бы от биения ее горячего сердца. От нее просто глаз было не отвести.
Очнувшись от транса, я позвала парней, мы обнялись и стали делать селфи, как и почти все посетители, ведь именно для этого и существуют музеи. Мы делаем селфи, чтобы показать всему миру, что побывали рядом с чем-то невероятным, поразительным, но на самом деле на первом плане оказываемся мы сами, а вовсе не произведение искусства, не это поразительное творение, к которому мы в буквальном смысле этого слова просто поворачиваемся спиной. Мы можем игнорировать хоть самого Микеланджело, потому что на самом деле нас больше всего интересует наша банальность, а шедевр становится лишь рамкой для нашего эго, вот тогда-то и появляется потребность в бесконечных фотоснимках. От самого процесса меня тошнило, хотя я изо всех сил старалась улыбаться в камеру. Показав таким образом, что мы нормальные люди, я отправила да Сильву в кафе, а сама достала увесистый каталог-резоне – буклет, в котором были перечислены все известные работы художника, Ли принялся фотографировать картину со всех возможных сторон. Я надеялась, что для посторонних глаз мы сойдем за студентов-искусствоведов или особо рьяных фанатов.
– Посмотри-ка на эту, – предложила я, когда нашла нужную иллюстрацию.
«И золото их тел» из Музея Орсе в Париже. Две девушки, одна обнаженная, другая обернула бедра белым полотном. Обе смотрят на зрителя, стоя на опушке леса, сияющие оранжевые цветы окружают их головы бесформенным нимбом. Обнаженная натурщица похожа на девушку на нашей картине, она слегка опирается на кисть левой руки, изгиб бицепса слегка приподнимает обнаженную грудь. Я взяла Ли за руку и провела его пальцами по репродукции, пока он смотрел на картину, запоминая линии композиции.
– Мы дадим ей веер в правую руку, – прошептала я по-итальянски, и Ли кивнул, завороженно переводя взгляд с одной картины на другую и обратно.
– Боже, это отвратительно! – произнес громкий, звучный голос с жутким американским акцентом, и очарование момента тут же улетучилось.
В нашу сторону по галерее широким шагом приближалась крошечная женщина в огромном черном пуховике до пят. Казалось, она не идет, а катится на колесах. Солнцезащитные очки в массивной черной оправе закрывали бо́льшую часть лица, короткая челка ярко-рыжего боба открывала лоб. Твою ж мать! Я попыталась спрятаться за каталогом. Маккензи Пратт, ну конечно, как же не узнать! Гарпия мира искусства, богатая наследница из Виргинии, которая вообразила себя современной Пегги Гуггенхейм. Я мельком видела ее на Биеннале в Венеции и Киеве, но фотографии ее были повсюду от Мет Гала до ярмарки современного искусства Фриз. У Пратт была неплохая коллекция искусства XX века, которую она собрала, раздавая займы музеям, и теперь она входила во все возможные попечительские советы и ходила по престижным вечеринкам. И вот сейчас эта дамочка раздавала бесплатные советы явно до смерти перепуганному молодому человеку, который семенил рядом с ней, пытаясь на ходу записывать ее пожелания.
– Боже, мой Моне не должен висеть рядом с ним! Он же был дегенератом! – продолжала она, вставая между Ли и Гогеном. – Как он поступал с этими девочками. Это же эксплуатация чистой воды! Они же были несовершеннолетними! Нет, это вам точно придется отсюда убрать!
– Это может оказаться… непросто, – робко вставил молодой человек.
– А мне-то что? Я считаю, это настоящий позор! Его здесь быть не должно, и я так просто не отступлюсь!
Я отвернулась, но в этот момент мымра ухитрилась наступить шпилькой своего сапога мне на ногу, то есть на кроссовку.
– Ах, прошу прощения! – презрительно процедила она, как будто это я наступила ей на ногу, а не она мне, и тут ее взгляд упал на книгу в моих руках. – Любите Гогена? – высокомерно хмыкнула она.
– Да, – холодно взглянула на нее я.
Из-за темных очков было не видно, но она наверняка злобно таращилась на меня. Безупречно гладкий от ботокса лоб, а лицо все в мелких морщинках, словно мятый скотч. Яркая, вульгарная помада слегка растеклась в уголках рта. Она напоминала девчонку, которая даже краситься толком не умеет.
– Подумай хорошенько, дорогуша! Он был просто заурядным педофилом! – провозгласила она и гордо удалилась, а ее спутник выдавил из себя смущенную улыбку и поспешил за ней.
– О чем это она? – спросил Ли.
– Да ни о чем. Долго объяснять, к тому же скучно. Они закрываются через несколько минут, попробуй сделать крупный план!
Гоген, кстати, рисовал не только голых темнокожих девушек, но все знают его именно по крошкам из Полинезии. Не по контрастному напряжению «Автопортрета с нимбом», не по тревожному, написанному в фресочном стиле «Желтому Христосу». Сложная, трудноуловимая иконография, пылающие потрясающие цвета никого не интересуют, если можно бесконечно ныть о жестоких колонизаторах и бедных аборигенах, которых эксплуатировал старый белый извращенец, как будто его творения можно объяснять народной психологией. Почему-то никто не задается вопросом, кто из нас озабоченный – Гоген с его необычными сексуальными предпочтениями или мы с нашим нездоровым интересом к этой истории.
Прозвенел звонок, и голос по трансляции сообщил нам сначала по-немецки, а потом по-английски, что музей закрывается через пять минут.
– Быстрей! – прошептала я Ли. – Сделай несколько снимков тех мест, где рама соприкасается с полотном!
Обычно слабое место всех подделок – границы полотна. Так их обычно и вычисляют. Ли очень осторожно подобрался к «Девушке с веером» поближе и тщательно навел резкость. Серьезные работы обычно находятся на сигнализации, чтобы любопытные посетители не подходили слишком близко. По направлению к выходу раздался стук каблуков. Я постаралась прикрыть собой Ли, снова раскрыла альбом и опять оказалась нос к носу с Маккензи Пратт, которая заглянула в галерею из коридора. Она приподняла темные очки и пристально посмотрела на меня. На фоне комков туши на ресницах глаза казались почти бесцветными и напоминали крошечные ядовитые цветы.
– Ой какие мы прилежные! – воскликнула она.
Не подав виду, я кивнула и уткнулась в книгу. Больше я на американку не смотрела, но, пока Ли делал снимки, издалека чувствовала на себе ее подозрительный, злобный взгляд.
Изначально Ли планировал прийти в музей еще раз на следующее утро, но теперь ему уже не терпелось попробовать композицию. Работая по фотографиям и иллюстрациям из каталога, он быстро набрасывал карандашом один эскиз за другим в альбоме формата A2, каждый раз немного изменяя перспективу и позу натурщицы. Линии были настолько четкими и уверенными, что, глядя на очередной эскиз, я с трудом могла поверить, что это не Гоген. Ли оказался настоящим мастером.
– Ли, – спросила я у него, когда мы сделали перерыв на чашку теплого чая «Липтон», – почему ты не пишешь свои картины? Ты же потрясающий художник! Ты способен на большее!
– Платят хорошо, – пожал он плечами, убирая карандаш за ухо. – Да и что мне делать? Да, я умею рисовать. В принципе я могу нарисовать все, что угодно. Но настоящая живопись никого больше не интересует.
– Но…
– Я привык. Уже не переживаю, – доверительно добавил он по-английски, и его рука снова запорхала над бумагой.
Это точно, переживать теперь нужно мне.
Мы заказали обед в номер да Сильвы. За едой я рассказала свое видение провенанса, объяснив, что мне понадобится для каждого этапа нашей легенды, которую я придумала. Ли добавил, что ему нужно будет смешивать краски с воском, и показал да Сильве крупные планы из музея – тончайшие слои краски, за счет которых картина, казалось, светилась изнутри, но да Сильва даже не взглянул на «Девушку с веером». Итальянец казался рассеянным, все время смотрел на телефон и вертел свой золотой «Дюпон». Ли быстро съел все, что было на тарелке, аккуратно сложил салфетку, извинился и сказал, что ему нужно работать. Все движения китайца были спокойными и точными, совсем как его рука, когда он рисовал.
– Покурим? – предложила я.
– Нет, на улице слишком холодно, не пойду.
– Выпьем?
– Конечно.
Я нашла мини-бар, сделала ему джин-тоник, а себе взяла бренди.
– Что случилось? Ты какой-то нервный.
– Мне надо вернуться в Рим.
– Я думала, ты на больничном.
– До июля. Но дело не в этом.
– Жена?
– Да.
Я подумывала предложить ему потрахаться. Ну как еще согреться холодной ночью в Эссене? Да и чем еще люди занимаются в командировках – опустошают мини-бар, а потом удаляются в одиночество безликих гостиничных номеров? И тут я наконец призналась себе, что думаю о Ромеро с тех самых пор, как впервые увидела его тем летом на озере Комо. Я до сих пор помнила его обтянутую рубашкой мускулистую грудь. Конечно, это не мешало мне придумывать способы убить его. От него веяло холодом, равнодушием ко всему, кроме следующего необходимого действия. Он быстро считывал людей и ситуации – стрелок в доках, мальчишка в Танжере. А еще я видела его взгляд, когда он застрелил того мужчину в Албании. Эта история никак не шла у меня из головы.
– Ромеро?
– Ну что опять?
– Слушай… а вот когда тебе надо кого-то… ну сам понимаешь. Что ты в этот момент чувствуешь?
– Ты уже спрашивала.
– Да нет, я не про все это эмоциональное дерьмо. Я имею в виду физически. Что ты чувствуешь в теле?
– Зрение, – подумав, ответил он. – Я начинаю видеть по-другому. Слух обостряется. Как будто громкость прибавляют. Не знаю, я об этом раньше особо не думал.
Мне хотелось сказать ему: ты и правда такой же, как я. Я слышала, как ровно бьется твое сердце после того, как ты убил того марокканского парнишку. Хотя, может, в этом и нет ничего особенного. Может быть, нас роднит лишь то, что мы делаем вещи, о которых другие люди только думают.
– А ты? – спросил он.
Я ответила не сразу. Подошла к окну и посмотрела на грязные сугробы внизу, под окнами нашего четвертого этажа.
Читальный зал Пиктона в Ливерпульской библиотеке закрывался в восемь, значит до ближайшей автобусной остановки у нашего дома я добралась часам к девяти. Обычно я ходила в библиотеку каждый день после школы не только потому, что там было тепло и тихо, но еще и из-за огромных колонн на изогнутом фасаде, золотисто-зеленых настольных ламп, стоявших на полированных викторианских столах, тихого шарканья ног библиотекарей, толкавших перед собой тележки с книгами между стеллажами. Зайдя туда, я сразу чувствовала себя другим человеком – серьезным, важным.
Кажется, мне было шестнадцать. Это случилось примерно за год до того, как я навсегда уехала оттуда. «Теско» уже закрылся, бомжи укладывались спать в своих коробках. Обычно я переходила на другую сторону, чтобы не сталкиваться с ними. Иногда из вонючего тряпья вдруг высовывалась чья-то рука или кто-то подходил к тебе сзади, выпрашивая мелочь. Проход между супермаркетом и первым кварталом пролегал вокруг парковки позади магазина, быстрее дойти до паба можно было у мусорных баков. В ту ночь я услышала слабые стоны какой-то женщины и глухой звук удара, как будто что-то упало на контейнер на колесах. Сначала я подумала, что это вонючие бомжи чего-то не поделили друг с другом, но потом узнала визгливый голос собственной матери.
– А ну отдай! Не будь сволочью! Отдай!
Трое парней в толстовках зажали ее между двумя большими металлическими контейнерами. Всего лишь тощие подростки, лет по двенадцать-тринадцать. Решили прижать ее.
У одного из них в руках была ее сумка, и он дразнил мою маму: подносил сумку поближе, она тянулась за ней, но не успевала схватить и падала на колени прямо в грязную лужу. Жалкое зрелище!
– А что нам за это будет, миссис?
Они не пытались ограбить ее, просто решили поиздеваться, но, как только она упала, они вдруг испугались и разозлились, и тот, что повыше, пнул ее ногой в лицо. Она дернулась, ударилась подбородком об угол мусорного бака и скорчилась на земле, закрывая руками лицо.
– Вот тебе! Вот твое барахло! – крикнул один из них и вывалил содержимое сумки на землю. Раздался звон монет и глухой стук – на землю упал ее розовый зонтик.
– А ну отвалите, сосунки!
Услышав мой крик, они дали деру по переулку, только кроссовки сверкали, но я бежала быстро, намного быстрее их. Не сводя глаз с розового нейлонового зонтика, я бросилась через дорогу, на бегу подхватила его, догнала того парня, который бежал последним, и успела вмазать ему по затылку, не дав выбежать на парковку. Потом ударила его по ногам, он упал, его друзья остановились и обернулись.
– А, так это Рэшерс! – крикнул один из них, и они подошли ближе.
Бритые головы под капюшонами, потемневшие осколки последних молочных зубов сверкали в свете уличных фонарей.
– Отвалите, долбаные уроды!
– Или что?
– А вот что! – крикнула я и повалила парня на землю.
Он беспомощно сучил ногами по покрытому скользкой грязью гудрону. Вооружившись зонтиком как дубинкой, я начала бить его по лицу с такой силой, что у зонтика сломалась ручка. Я продолжала лупить его до тех пор, пока серая толстовка не потемнела от крови, потом перевернула парня на спину и со всей силы врезала толстым каблуком школьных туфель ему прямо по яйцам – один раз, другой, еще и еще, пока он не завыл, свернувшись клубком от боли.
– Ах ты, сучка психованная! – кричали они, но подойти не решались.
Я замахнулась на них зонтиком. Одна из спиц сломалась и торчала в сторону. С виду острая, подумала я.
– Тоже захотели? Хотите получить, как ваш дружок? Что, пацаны, зассали? А ну валите отсюда!
Они бросились наутек. Через минуту их уже и след простыл. Я последний раз пнула ногой валявшегося на земле парня и пошла искать маму. Она все еще ползала по земле на карачках, пытаясь собрать рассыпавшиеся из сумки вещи.
– Вставай, – сказала я, глядя на ее окровавленный подбородок и ссадину под глазом.
Похоже, он еще и зуб ей выбил.
– Посмотри на себя! Посмотри, в каком ты виде, сука! – сквозь зубы процедила я, глядя на ее испачканные в собачьем дерьме волосы.
– Прости меня, прости меня, солнышко!
«Солныско», шепелявила она. Отвратительное зрелище!
– Вставай, мам.
Я протянула ей руку, чтобы помочь встать на ноги, но она отшатнулась и снова упала, глядя на меня широко раскрытыми глазами, сверкавшими в свете неоновой вывески «Теско». Широко раскрытые, внезапно протрезвевшие, сверкающие от страха глаза.
– Ничего. Я не чувствую ничего, – наконец ответила я, и мы оба замолчали.
– Ты была права насчет моей жены, – в какой-то момент сказал он таким же тоном, каким говорил ночью в риаде, а не привычным нервно-презрительным голосом.
– В смысле?
– Это был брак по расчету. Мы стали встречаться за много лет до женитьбы. Я жил у ее родителей, пока учился в университете. Конечно, в разных комнатах, – добавил он, допивая свой джин-тоник.
– Значит, вы с ней не…
– До свадьбы ни-ни.
– Господи. А потом?
– Мы не любим… блуда. Даже сейчас у нас практически невозможно развестись. Поэтому я налево не хожу, – сказал он.
Я призадумалась. Он что, серьезно? В смысле, у него никогда не было других женщин, кроме жены?!
– Хочешь еще? – спросил он.
– Думаю, не стоит. Нам с Ли предстоит много работы, – отказалась я и пошла было к двери, но тут он снова заговорил:
– Клере. Он мне про тебя рассказывал.
– Что рассказывал?
– Где вы с ним познакомились. Ну и все эти твои увлечения.
– Да, не самый джентльменский поступок. И что?
– Ну, я просто подумал… – заикаясь, произнес он, и тут я увидела, что Ромеро да Сильва покраснел.
– О чем ты подумал?
Итак, да Сильва в курсе, что я дитя ночи. Интересно, это его возбуждает? Или вызывает отвращение?
Повисла пауза, такая же длинная, как бахрома на жутком ковре «Шератона».
– Ни о чем. Извини.
– Тогда спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Джудит.
Выйдя в коридор, я некоторое время постояла за дверью, прислушиваясь: вот скрипнула дверца холодильника, потом раздался звук жидкости, льющейся в бокал. Как будто громкость прибавили. Настолько, что мне показалось, что я слышу, как да Сильва навострил уши и прислушивается к моему дыханию за стеной.
