Не только геофизика
Ольга Георгиевна Семёнова

Ольга Георгиевна Семенова родилась в 1931 году в Ленинграде, в 1954 году окончила геологоразведочный факультет Ленинградского горного института, получив диплом горного инженера-геофизика по специальности «геофизические методы поисков и разведки урановых месторождений». В 1954–1957 годах О. Г. Семенова работала в урановой промышленности в Германской Демократической Республике инженером-геофизиком и заведующей геофизической лабораторией на предприятиях Советско-Германского Акционерного общества «Висмут». В 1957–1958 годах она – начальник геофизического отряда в Северо-Западном территориальном геологическом управлении. С 1958 года – научный, старший научный сотрудник, заведующая лабораторией математических методов, ведущий научный сотрудник ВИРГ, ВИРГ-Рудгеофизики и ФГУНПП «Геологоразведка».

Военное детство

Я родилась в семье геологов. Перед Великой отечественной войной отец работал инженером по бурению в геологической организации «Спецгео», выполнявшей работы по заданиям наркомата обороны. В 1939 году к СССР были присоединены страны Прибалтики и восточная часть Польши. На новой границе началось строительство оборонительных укреплений, для чего потребовалось проведение инженерно-геологических изысканий, в том числе буровых работ. От организации «Спецгео» на участки новой границы была направлена большая геологическая экспедиция, в составе которой в бывшую Восточную Польшу был командирован мой отец. С ним поехала вся наша семья.

Первое дыхание приближающейся войны мы с сестрой Валей почувствовали в бывшей Польше в маленьком городке Рутки-Коссаки недалеко от г. Белостока. Многие поляки хорошо говорили по-русски. Наша семья снимала комнату у поляка-шорника в доме сельского типа. В хозяйской семье было две дочери – Кристина 12 лет и Ядвига 5 лет. Они рассказали нам с Валей, что когда в Рутки-Коссаки вошла немецкая воинская часть, солдаты стали обходить дома и расстреливать мужчин, не явившихся на регистрацию. Обнаружив хозяина-шорника, немецкий солдат вывел его на его собственный огород и приготовился расстрелять. Жена шорника и старшая дочь Крися окаменели от ужаса. Отца спасла маленькая Яся. Она с плачем бросилась на винтовку немца и отчаянно кричала. Немец не выдержал, опустил винтовку и ушел.

По обстоятельствам работы отца наша семья переехала из Руток-Коссаков в литовский городок Кальварию, а из нее в тогдашнюю столицу Литвы Каунас. В Каунасе базировалось управление экспедицией: руководство, технические отделы, бухгалтерия, центральный гараж и т. и. Работа отца после перевода в Каунас была связана с частыми многодневными выездами из города на буровые участки. Однако в выходные дни он часто бывал дома в Каунасе. Так, к счастью, было и в воскресенье 22 июня 1941 г., которое выдалось исключительно ясным и солнечным. Наша семья была в полном составе и спала. Примерно в 6:00 утра я, спавшая на раскладушке напротив двери, услышала стук. Отец встал, открыл дверь и стал тихо говорить через порог с каким-то мужчиной. Я разглядела, что на пришедшем под плащом были только трусы, а ниже – ботинки без носков. Отец тихо сказал что-то Марии Михайловне (моей мачехе), оделся и ушёл с гостем. От нее мы узнали, что, кажется, началась война, нам придётся уезжать, говорить об этом никому не нужно, надо собирать вещи. Рабочее совещание руководителей экспедиции решило на двух грузовиках, не мешкая, отправить в Ленинград женщин и детей, а вслед за ними на 17 грузовиках выехать всем остальным. Уже примерно в 11:00 утра и мы, трое детей, с частью вещей в составе группы других женщин и детей выехали из Каунаса в Ленинград. Из мужчин в нашей «автоколонне» ехали два водителя и специально выделенный сопровождающий, снабженный тщательно подготовленными сопроводительными документами. Моё место было у правого борта. Ночью я проснулась от равномерного грохота, выглянула из-под брезента и увидела идущие навстречу (на запад) советские танки. Вдоль обочин по обе стороны дороги в том же направлении на запад гуськом молча шли красноармейцы.

Наш сеттер Джон остался в Каунасе, так как никто не позволил бы взять его с собой. Сначала мы, дети, очень огорчались, но потом оказалось, что Джону повезло. В Ленинграде, когда начался голод, его было бы нечем кормить.

В Ленинграде наша семья жила на Театральной площади на втором этаже дома к в квартире 29. Это дом за Консерваторией, если смотреть от Мариинского театра. Наша семья не эвакуировалась и всю войну прожила в Ленинграде. Бомбёжки города, артиллерийские обстрелы, не работавшие водопровод, канализация, отсутствие электричества, городского общественного транспорта, необходимость затемнения окон, неубранные трупы в квартирах, дворах и на улицах, а главное голод – всё это много раз описано в разных статьях и книгах. Причиной массовых смертей в блокированном Ленинграде был голод. На продовольствие была введена карточная система. Низкие нормы выдачи продуктов держались так долго, что можно с уверенностью сказать, что люди, жившие только «на карточки», все без исключения умерли уже в первую зиму 1941/1942 годов. Те, кто выжил, имели какие-то дополнительные источники питания. К выжившим относится наша семья. Недавно при мне человек, мало знающий о голоде, удивился, что на фотографиях и в кинохронике у многих ленинградцев не исхудавшие, а округленные лица. Этот человек наивно заключил, что не так уж и много было голодных. На самом деле большая часть голодающих опухает, так как для того, чтобы заглушить голод они пьют много воды. Другая причина желания пить воду (кипяток) – холод в ленинградских квартирах. Возникающая опухлость – болезненная, неприятная на вид, серого цвета. Таких людей так и называли: «опухшие», это было употребительное слово. Взгляд у них обычно был уже безумный. Все знали, что надо воздерживаться от лишнего питья, но не у всех хватало выдержки. На улицах в первую блокадную зиму было много трупов. Одни лежали не убранные на земле, других везли родственники на детских саночках на кладбища, а чаще на районные пункты сдачи. Не знаю, как другие, а я к этому не смогла привыкнуть и смотрела на мертвые тела с каким-то мистическим страхом, почерпнутым, по-моему, из детских страшных сказок.

Кажется, 8 сентября 1941 года была одна из первых бомбёжек Ленинграда. Ночью я проснулась – раздался грохот, дом несколько раз ощутимо качнулся и послышался звон разбитых стекол. Вставать мы не стали и снова заснули. Утром увидели на полу свои выбитые стекла из трёх окон, выходивших на Театральную площадь, а на улице – лежащий в относительно небольшой воронке уличный фонарный столб рядом с Консерваторией со стороны памятника композитору Глинке. Бомбёжки стали частыми, регулярно по радио стали объявлять «воздушные тревоги» – предупреждающий текст, перемежающийся с воем сирены. Воздушная тревога могла длиться от получаса до 1–2 часов и кончалась жизнерадостным сигналом «отбоя». Бомбёжки большей частью бывали ночью, а артобстрелы днём. Наша семья от артобстрелов пострадала дважды. Летом 1943 года мы жили и трудились на огороде в Шушарах. Однажды, когда туда пришли, увидели, что четыре небольших грядки в углу огорода превратились в воронку от снаряда. Нам повезло: нас могло убить прямым попаданием, а могло ранить осколками. Когда в следующий раз мы опять пришли в свой дом на Театральной площади, обнаружили на внешней стороне дома выбоину под окном дальней из наших двух комнат. Снаряд попал в стену между 1-м и 2-м этажами. Со временем подоконник и прилегающая часть пола стали проседать. Снаружи и сейчас виден этот дефект.

Об окончании войны мой 7-й класс узнал на уроке 9 мая. Казалось, все девочки должны были радоваться, но часть из них сразу заплакала. Это были те, у кого на войне кто-нибудь погиб.

Моя дорога в Германию

Для решения урановой проблемы в СССР, начиная с 1945 года, были созданы необходимые научно-исследовательские и проектные институты, конструкторские бюро, приборостроительные заводы. В системе геологической службы были организованы специализированные управления, экспедиции и полевые партии. В скором времени стало ясно, что геофизических кадров не хватает, а имеющиеся геофизики недостаточно подготовлены для решения новых проблем. В геологоразведочных вузах были добавлены геологические, геохимические и геофизические дисциплины и кафедры нового профиля. Подготовка требуемых специалистов сосредоточивалась в обособленных студенческих группах.

В Ленинградском горном институте на моем курсе геологоразведочного факультета (поступление 1948 года) до всех этих событий было две группы ГРФ-1 и ГРФ-2, в которых готовили геофизиков для поисков и разведки различных типов рудных месторождений. В 1950 году из геологоразведочного факультета был выделен геофизический факультет, и из наших двух групп составили три: РФ-1 и РФ-2, специализированные на поиски радиоактивных элементов, и РФ-3, с сохранением прежнего профиля общей рудной геофизики. Принцип формирования новых групп был «анкетный». Здесь следует отвлечься. Большое количество работ в геологической отрасли, в частности, практически все, связанные с поисками различных рудных месторождений, были секретными. Инженерно-техническим работникам (ИТР) присваивалась одна из трех категорий допуска к рабочим документам. Присвоение категорий производилось на основе проверки и изучения сотрудниками спецслужб анкет, которые заполняли ИТР. Кроме анкет учитывались характеристики, составленные в разное время руководителями учебных, научных или производственных организаций, в которых учился и трудился инженер. В составлении характеристик принимали обязательное участие руководители общественных организаций: партийной (КПСС) или комсомольской и профсоюзной. Анкета считалась «чистой», во-первых, если человек имел хорошее социальное происхождение, во-вторых, не имел «подозрительных» родственников, в-третьих, сам не имел «политических грехов», то есть никогда не высказывал взглядов, отклоняющихся от официальных. Лучший вариант – рабоче-крестьянское происхождение, отсутствие родственников, проживающих (проживавших) за границей или на оккупированной врагом территории во время Отечественной войны, родственников, входивших в любые политические партии, кроме КПСС, или допускавших отклонения от линии КПСС, или исключавшихся когда-либо из комсомола или КПСС. Учитывались как ныне живущие родственники, так и умершие. В Ленинградском горном институте студенты впервые заполняли анкеты на втором или на третьем курсе. Мой отец, сам работавший в геологии, отследил момент заполнения мною анкеты. Неожиданно для меня он принес домой чистый бланк (4 листа А4), посадил меня за стол и сказал что-то вроде: «Я продиктую тебе ответы на вопросы, ты их запомнишь и всегда будешь именно так заполнять любые анкеты». Моя анкета в главном совпадала (как и должно было быть) с его анкетой. Неправда, которая была в анкете, относилась к социальному происхождению отца – невысокому, но все же из офицерской семьи царского времени. Остальное не отклонялось от действительности. Несмотря на такой «грех» перед советской властью, отец, я, мои сестра и брат всегда хорошо и добросовестно учились и работали и добились определенных успехов в том, что теперь называется карьерой. В советские времена слово «карьера» носило «буржуазный» оттенок и поэтому по отношению к советским людям не употреблялось. В моей родительской семье все мы стали беспартийными ИТР. В молодости я, сестра и брат были комсомольцами, так как это был обычный в то время путь подростков, хорошо учившихся, спокойных.

Учебные предметы, относящиеся к геологии, геофизике и геохимии радиоактивных элементов, нам преподавали в специальных охраняемых помещениях. Записи мы вели в прошнурованных тетрадях, которые никогда не выносились из помещения и хранились специальными сотрудниками. Основными преподавателями спецдисциплин были Новиков Григорий Федорович (его особенно следует выделить), Серпухов Владимир Иванович и Квятковский Евгений Михайлович.

В 1953 году к нам в Ленинградский горный институт на геофизический факультет приехали из Москвы два майора госбезопасности. Они изучили наши личные дела и анкеты и с каждым побеседовали. Я и мой муж, с которым мы вместе учились в группе РФ-2, получили направление в СГАО «Висмут». Мы получили месячный отпуск и «подъёмные» – безвозвратную ссуду для переезда. Время для нас было радостное: закончилась учёба, защищён дипломный проект, получен отпуск, получены небывалые деньги, предстоял выезд за границу, самостоятельная жизнь и работа. Молодому, мало повидавшему человеку ехать за границу всегда интересно, а мы при этом ещё и ехали в «логово врага». Память о войне была ещё свежа, в ГДР стояли наши оккупационные войска.

Так как я «вылетала из гнезда», то отец на прощание обновил мой гардероб, то есть купил новую и относительно дорогую одежду, купил новые чемодан и сумку, что-то из украшений и заказал в специальном ателье горную форму – костюм. В то время в СССР в некоторых гражданских отраслях была введена форма (юстиция, финансовая служба, геология и др.).

И вот в марте 19541 года мы с мужем на поезде через пограничный город Брест выехали в ГДР к месту работы. В Бресте пассажиры прошли необходимые пограничные процедуры, и поезд перестроился с широкой российской колеи на узкую европейскую. Мы ехали в купейном вагоне, нашими соседями были офицеры советских оккупационных войск, возвращавшиеся из отпусков и командировок в ГДР.

1954 год для народов СССР, Германии и стран «соцлагеря», в частности Польши, еще в полной мере «дышал войной». Вторая мировая война длилась примерно шесть лет, её часть – наша Великая Отечественная война – четыре года. Для человеческой жизни это безумно большие сроки. Я прожила наши четыре военных года в Ленинграде в возрасте, в котором дети всё уже запоминают. Я помню своё детское восприятие происходившего: мне казалось, что война никогда не кончится и всё всегда так и будет. В первые два года голод, бомбёжки, артиллерийские обстрелы, потом бедная, нищая, полуголодная, в обносках, с убогими трамвайными и железнодорожными вагонами, заплёванными вокзалами и в постоянных трудах жизнь, которая продолжилась и после войны, очень постепенно и микроскопически улучшаясь. Конечно, даже на этом фоне молодость брала своё. Были радости, связанные с общением, чтением, музыкой, музеями, кино, театрами, наслаждением природой, поездками по стране благодаря обучению в Горном институте. Но все эти радости были духовного свойства, без удовольствий от вкусной и достаточной еды, красивой одежды, просторного и удобного жилья, хорошего транспорта, возможности путешествовать независимо от учёбы и работы. То же самое вначале было и во всей Европе. В 1948 году страны разделились. По ту сторону «железного занавеса» стал действовать план Маршалла (помощь США) и объективные механизмы капитализма и демократии. Экономика и жизнь налаживались и улучшались. По нашу сторону «железного занавеса» строили социализм и готовились к новой войне, на что уходила львиная доля государственного бюджета. У нас были бедность и полицейское тоталитарное государство. Кстати, по поводу названия «соцлагерь» в СССР ходила народная поговорка, за которую могли и посадить: «Хорошую вещь лагерем не назовут».

Когда поезд въехал на польскую территорию, по вагону прошел проводник и велел зашторить окна, так как «могут бросить камни». Из этого с очевидностью следовало, что, во-первых, поляки нас не любили, а во-вторых, как большинство славян, они были недисциплинированными. В Польше поезд если и делал остановки, то только с техническими целями. В ГДР ни подобных предупреждений, ни каких-либо эксцессов при мне никогда не было, и от других людей ни о чём таком я не слышала. Конечно, немцы нас тоже могли не любить, но, в отличие от поляков, они – трезвомыслящий дисциплинированный народ.

Конечный пункт путешествия на поезде был город Франкфурт-на-Одере. Там нас встретил русский сотрудник СГАО «Висмут» и объяснил, когда и откуда через несколько часов пойдёт служебный автобус в Зигмар – предместье города Хемниц, который во времена ГДР назывался Карл-Маркс-Штадтом. В Зигмаре находилось управление СГАО «Висмут». С момента выхода из поезда во Франкфурте-на-Одере я напряженно вглядывалась в чужую страну стараясь всё увидеть и по возможности понять.

Первые впечатления

В Зигмаре нас поместили в ведомственную гостиницу находившуюся в доме старого образца со старинной мебелью. Прислугу представлял худой высокий старик лет 70, который провёл нас в комнату и показал всё, что могло потребоваться. Это был первый немец, с которым мы остались без свидетелей. У него были прекрасные манеры для общения с клиентами, по-русски он не говорил. Сразу скажу о своём немецком языке. Я его знала в объёме курса советской средней школы, оконченной шесть лет назад. Лучше немецкого я знала английский язык, так как три года, приходившиеся на школьный период, параллельно училась на Государственных курсах английского языка для взрослых. Эти курсы давали очень хорошие знания. Казалось бы, с языками у меня всё было благополучно, если бы не одна моя личная особенность. То ли из-за какого-то дефекта моего слуха, то ли по другой причине у меня в обоих иностранных языках были проблемы с устным общением: я плоховато понимала устную речь. А вот с чтением, грамматикой, орфографией и словарным запасом всё было хорошо. В разговоре я достаточно бойко и грамматически правильно излагала то, что хотела сказать, конечно, с большим акцентом. Ответ же собеседника понимала плохо, переспрашивала. Читала по-немецки, естественно, при таком раскладе гораздо лучше, чем говорила. Мой немецкий язык удовлетворительно обслуживал меня в магазинах, столовых, на транспорте и в других бытовых ситуациях. Слушать радио, доклады и т. п. – это было не для меня. А вот сама, предварительно подготовившись, могла сделать небольшое сообщение перед немногочисленной немецкой аудиторией, например, перед своими подчинёнными немцами в мастерской ремонта геофизических приборов. Для русских сотрудников в «Висмуте» было обязательным изучение немецкого языка в специально организуемых кружках с преподавателями из советских переводчиков. Мы учились, получали оценки, сдавали зачёты и экзамены. В этих кружках был знакомый мне «школьный» стиль преподавания учителем, не являющимся носителем языка. Всё, что преподавали, я знала из средней школы, и мой немецкий от занятий не улучшался. Единственной пользой от них были прекрасные оценки, которые украшали мои характеристики. Я жалею, что не использовала три года жизни в ГДР для усовершенствования своего немецкого языка, в том числе и письменного.

Вернусь к нашему с мужем пребыванию в гостинице в Зигмаре. Я была воспитана в СССР на советской пропаганде, составной частью которой была шпиономания. Нам внушали, что в капиталистических странах, а иногда и на родине, советские граждане подвергаются атакам «агентов империализма». Агенты стремятся выведать государственные секреты и завербовать на службу какой-нибудь иностранной разведки. Агенты могут носить всевозможные маски: служащих любого ранга, обслуживающего персонала, бизнесменов и др. Чтобы не попасть на крючок к агентам, надо быть бдительным. В течение всей жизни советского человека пропаганда лилась на него через средства массовой информации, литературу, начиная с детской, лекции, плакаты, кино, театры и т. д. Если человек выезжал за границу в командировку или (позже) в турпоездку, то с ним проводилась инструктивная беседа специальными людьми, в моё время обычно в райкоме партии. Слушали такие беседы и давали разные подписки и мы с мужем. Что касается меня, то я больше боялась не поползновений «агентов», а всевидящего ока наших спецслужб разного вида и ранга и возможных доносов рядом работающих людей. Хотя, находясь в ГДР, «агентов» я тоже не исключала. Могу точно сказать, что в те времена я в этом смысле была запуганной. Наш гостиничный старик-немец как бы «лип» к нам, то есть часто заходил, спрашивал, нет ли у нас дополнительных просьб, объяснял и показывал что-нибудь, что якобы упустил сделать раньше. Теперь я понимаю, что он был безобидным человеком, ему просто было скучно, так как кроме нас никого больше в гостинице не было. Опять же мы для него были новыми, ещё не знакомыми приезжими. У нас были с собой хорошие продукты для ужина, в том числе бутылка с каким-то алкоголем. Немцы в то время жили бедно, как и мы в СССР, но советских граждан, командированных в ГДР, родина деньгами и продуктами снабжала получше. Так что мы с мужем в глазах старика-немца, наверное, выглядели «богатыми», которые после ужина ему могут оставить часть еды и недопитую бутылку. Что и произошло в конце концов. Но до этого мы, особенно я, волновались и опасались этого немца. Вдруг «агент»? Или вдруг донесёт, что мы что-нибудь не так делаем?

Утром мы пошли в управление и обнаружили там «русское царство». Немцев или вообще не было, или было мало и мы их не видели. В этой родной обстановке мы сдали личные документы и получили новые – «висмутовские», получили денежный аванс в марках. При оформлении документов нам велели сфотографироваться, указав размер снимка. При этом вышло недоразумение. Сотруднику, говорившему с нами, видимо, не пришло в голову, что мы не знаем, что в управлении организовано казённое фотографирование. Поэтому мы, как это сделали бы в СССР, пошли на улицу и спросили встречного немца, где тут фотоателье. Он показал. В ателье, разумеется, частном, нас сфотографировал мужчина-фотограф. Когда потом мы получали снимки, он предложил увеличить их, раскрасить и поместить в рамки. Мы согласились, и у нас появились два фотопортрета прекрасного качества. При раскраске художник допустил небольшую ошибку. Я была в форменном костюме советской геологической службы, который мне заказал перед отъездом отец. Цвет наших кантов – синий, а у германской геологической службы – жёлтый. На чёрно-белом снимке кант вышел белым. Немецкий художник увидел эмблему из скрещенных геологических молотков и покрасил кант в жёлтый цвет. Я заметила это позже, но переделывать не стала.

Раскрашенная фотография, 1954 год

В Зигмаре мы прожили 2–3 дня. В один из них после работы мы пошли по улице, разглядывая дома и прохожих. Я зашла в обувной магазинчик, находившийся в полуподвале. То, что я увидела, меня поразило: там была обувь! Конечно, и в Ленинграде были обувные магазины, и в них была кое-какая обувь. Но в Ленинграде было очень мало вариантов моделей, в каждом варианте были представлены не все размеры, причём всегда не хватало именно ходовых размеров. В имеющихся размерах, как правило, не было «русских» ширины стопы, высоты подъёма и объёма икры. Сами модели были довоенного образца, то есть немодными. В общем, советское обувное производство не развивалось и не учитывало реальный спрос. Если появлялось что-то подходящее, оно сразу становилось «дефицитом». А в немецком заштатном магазине советской покупательнице выбор показался очень богатым. Для меня наступил момент, о котором я слышала раньше в рассказах о некоторых людях, побывавших за границей: мне «стало дурно». Внешне, я думаю, это было незаметно. Чтобы сохранить достоинство, я держалась изо всех сил. Но внутри было реальное чувство дурноты: лёгкое головокружение и приступ тошноты. Не подумайте, что меня одолела жадность и желание немедленно что-то купить. Дело было совсем в другом. Дело было в чувстве унижения. Охватил стыд за свою страну. Никакого негатива по отношению к немцам, к Германии в возникшем чувстве не было, не было даже мыслей о них, только о нас. Внутренне я как бы подразумевала, что немцы жили и живут экономически и хозяйственно нормально, как и следует жить, чтобы, в частности, были нужные размеры обуви, а вот у нас с этим непорядок, да ещё и скрываемый. Я ничего не купила и вышла из магазина. Ходили легенды, будто были случаи, когда в западном магазине советские люди падали в обморок. Может быть, до таких крайностей и не доходило, но само явление существовало, и я на собственном опыте в этом убедилась. Кстати, больше со мной подобное не повторялось, хотя поводов было достаточно. Видимо, первый удар по гордости, самолюбию, достоинству был настолько резким, а реакция на него настолько сильной, что для последующих эпизодов в других магазинах мой организм был уже подготовлен.

Работа

Нас с мужем направили на работу в посёлок Обершлема, где находилось урановое месторождение. Всё, что относилось к его эксплуатации, в структуре «Висмута» называлось объектом № 2. Ехали туда на автобусе объекта. Для начала нас поселили в служебную гостиницу-общежитие и определили на рабочие места. Муж стал работать шахтным геофизиком, а я – инженером-геофизиком в геофизической лаборатории. Лаборатория определяла содержания радиоактивных элементов в порошковых пробах готовой продукции (урановая руда), горных пород из шахт и в «хвостах», то есть в пустой породе, направляемой в отвалы. Анализы производились с помощью геофизической (радиометрической) аппаратуры.

Заведующей геофизической лабораторией была женщина, которая не являлась «сотрудником» и не имела геофизического и вообще инженерного образования. То, что она руководила лабораторией, было иллюстрацией острой нехватки кадров в «Висмуте» в те времена. Она со своей семьёй готовилась к возвращению в СССР и должна была сдать мне дела по лаборатории. Кроме помещения, оборудования и кое-какого имущества передаче подлежала документация, в частности журналы с рукописными результатами лабораторных измерений разных видов. Журналы были секретными, страницы в них были вручную пронумерованы и прошнурованы, где положено стояли печати и подписи. Я должна была всё это принять и расписаться за каждый документ. Тут меня подстерегла неприятность, потребовавшая немедленного и тяжёлого решения. В одном журнале с результатами измерений в «хвостах» не хватало двух или четырёх листов, попадавших на центр тетради. В нумерации был соответствующий разрыв. С позиций того времени (да и теперешнего тоже) утрата страниц в секретном документе была чрезвычайным происшествием, за которым должно было следовать наказание. Самое малое – лишение права работать с секретными документами, самое большое – тюрьма. Один мой сокурсник, добросовестный и честнейший, но рассеянный человек, работая в СССР, потерял незначительную, но засекреченную бумажку и был приговорён к реальному тюремному сроку Ему повезло: как раз проходила всесоюзная амнистия, и он был амнистирован. В моём случае отсутствующие листы содержали тоже незначительную информацию – всего лишь о «хвостах» на небольшом участке без указания расположения. Кроме того, это могла быть ошибка при исходной нумерации страниц. Заведующая, которая за всё это отвечала, была спокойная приятная женщина. По поводу недостатка страниц сказала, что это ошибка нумерации и что нет причин для беспокойства. Я не понимала, делает ли она «хорошую мину при плохой игре», проявляет наивность или на объекте привычно не придают значения таким вещам. Я испугалась возможной катастрофы, когда виноватой окажусь я, нас с мужем отправят обратно в СССР, где меня лишат доступа к профессии. С другой стороны, мне страшно было навредить человеку в случае, если ситуация действительно ничтожна. Я была воспитана в «высоких» понятиях, у меня не было ни жизненного, ни служебного опыта, не с кем было посоветоваться. В результате я «приняла» злосчастный журнал с недостающими страницами и стала заведующей геофизической лабораторией. Когда журнал заполнился до конца, я, как и полагалось, сдала его в архив, где ничего не заметили. Я вздохнула свободно. Теперь я считаю, что не должна была принимать дефектный журнал. Из сочувствия к прежней заведующей можно было не привлекать внимания других служб, но с журналом должна была разобраться.

Со времён Марии и Пьера Кюри было известно о вредности контакта человека с радиоактивными элементами, но уровень знания в разное время был разным. В 1950-е годы на предприятиях «Висмута» соответствующая техника безопасности была по современным меркам недостаточной. В шахтах проблема заключается во вдыхании радиоактивной пыли и газа радона и непосредственном воздействии излучений урановой руды. В геофизической лаборатории проблемы те же, но вредное воздействие связано с порошковыми пробами руды и пустой породы, которая тоже радиоактивна. Отношение нас, специалистов, к вредности собственной работы и к технике безопасности было, я бы сказала, легкомысленным соответственно «духу времени», чему способствовало и то, что рядом не было выраженных случаев профессиональных заболеваний. В частности, ни я, ни мой муж никак не пострадали. Лично я знала только двух женщин, которые утверждали, что они физически чувствуют приближение к пробам урановой руды. В обязанности одной входило приносить в геофизическую лабораторию пробы готовой продукции, то есть высококонцентрированной урановой руды. Вторая работала в самой лаборатории. Ни одна из них, насколько мне известно, не обращалась по этому поводу к врачу и не заболела, пока я работала в «Висмуте». Не исключаю, что у этих женщин и других работников «Висмута» в дальнейшем проявились отдалённые последствия вредных воздействий радиоактивности. Всё это должна знать медицинская статистика, если она велась.

Слова «уран» и «радий» в рабочих документах для усиления секретности заменялись названиями других веществ, причём был не один вариант замены. Я их уже подзабыла, но одно время уран условно назывался «альбит» – минерал, к урану не имеющий отношения.

Под химическим элементом «висмут» тоже «скрывался» уран. Никого в ГДР это не обманывало, даже простых людей, не имевших отношения к СГАО «Висмут». Когда я работала на обогатительной фабрике в городе Цвиккау, среди сотрудников ходил такой рассказ. Из Москвы с каким-то заданием на урановую обогатительную фабрику приехал работник министерства, раньше не бывавший в ГДР, с делами СГАО «Висмут» знакомый только по документам и обученный соблюдать секретность. Он долго ездил по Цвиккау на легковой машине и сам и с помощью водителя-немца спрашивал прохожих, где здесь находится фабрика обогащения висмута. Все отвечали, что не знают. Наконец один прохожий с сожалением сказал: «Урановую обогатительную фабрику я знаю, а вот висмутовой не знаю».

Режим запрещал в те годы «нерабочие связи с немцами» – служебная формулировка. К таким связям относились любые отношения, выходившие за рамки того минимума, который был необходим для работы, если вообще работа требовала контактов. Например, в геофизической лаборатории работали, как я уже упоминала, только советские женщины и советские солдаты. Соответственно, контакты с немцами вообще не требовались. Исключение составляла работа заведующей, то есть моя. Очень редко мне нужно было вызвать и принять немца-электрика для починки или расширения электропроводки, маляра-немца для мелкого ремонта, сходить за чем-нибудь на склад, который обслуживался немцами, и т. п. С позиций режима я не должна была вести с пришедшим немцем никаких разговоров, кроме как по делу. К «нерабочим связям с немцами», конечно, относились и «нерабочие связи с немками» советских мужчин, что считалось почти преступлением. По-видимому, это приравнивалось к «потере бдительности перед агентом империализма» или, по меньшей мере, к попытке нарушить закон, запрещавший браки с иностранцами. При мне был один такой случай (о других я могла не знать), вполне невинный, но закончившийся печально. Это была сильная влюблённость советского солдата из батальона, приданного к объекту № 2, и немецкой девушки-парикмахера из нашей дамской парикмахерской. Девушку я видела часто, когда ходила причёсываться. Парня мне показали на улице. Оба были очень красивы. Когда стали известны их встречи, солдата куда-то отослали и, возможно, наказали, а девушка ходила заплаканная и скоро перестала работать в нашей парикмахерской.

Мой муж, будучи шахтным геофизиком, по работе был в тесном контакте с немецким персоналом своего участка: взрывники, забойщики, крепильщики и др. Русских обычно было, по крайней мере, двое. Во время работы иногда возникало дружеское мужское общение, разговор мог переходить на посторонние темы и шутки. Помню один рассказ мужа: «Мы (русские) между собой веселились: кого ни спросишь из немцев, кем он был во время войны, все отвечают, что шофёром, ремонтником, поваром, в общем, не на боевой должности. И только Руди, славный молодой парень, честно сказал, что был гранатомётчиком. Все, и русские, и немцы, весело и добродушно засмеялись».

Какое-то время в геофизической лаборатории работала немка-уборщица, потом отдел режима распорядился её то ли уволить, то ли перевести на другую работу. Уборкой стали заниматься наши солдаты. Уборка стала хуже, а «фрау» расстроилась и спросила меня, чем не устраивало качество ее работы. Я растерялась и не знала, что ответить. Инициатива отстранения от работы была не моя, а ссылаться на отдел режима я остереглась.

Мой отец со времён своей молодости был охотником-любителем, причём умелым и увлечённым. Охотился на дичь (птицу) и зайцев, всегда с собаками. Говорил, что когда работал в Дагестане, потратил много пороху, чтобы научиться стрелять «влёт». Его охотничьими собаками всегда были сеттеры и спаниели. Моё детство прошло рядом с собаками, я к ним привыкла и очень любила. И вот мой отец попросил меня привезти ему из ГДР спаниеля, если таковые имеются. Он говорил, что в Ленинграде в результате войны и голода не осталось породистых собак. Появляются единичные, привозимые из других мест, и не всегда хорошего качества. Муж расспросил немцев, с которыми был связан по работе, и узнал, что в Берлине есть питомник «Бэрбери» и в нём выводят спаниелей. Наше служебное положение было скромным, и мы не могли просить о поездке в Берлин, да ещё с целью, которой почти никто не понял бы и не одобрил, в особенности начальство. В результате какой-то знакомый мужу немец съездил на мотоцикле в Берлин, купил и привёз нам чёрненького щенка-спаниеля, «девочку» по имени Эши фон дер Бэрбери, то есть просто Эши. Спаниели – добрые весёлые собаки. Эши была чудесная. Мы с ней много гуляли пешком, а во время велосипедных прогулок она сидела в корзинке на багажнике.

С Эши

Её ласковая общительность была беспредельна. Дома это доставляло радость, а на улице – беспокойство. Немецкие женщины, особенно пожилые, очень любят собак. Увидев хорошенького щенка, некоторые начинали с ним ласково говорить. Эши от этого приходила в восторг, забывала про меня и дальше уже шла за заговорившим с ней человеком. Приходилось внимательно следить за ней или вести на поводке. Однажды, когда мы жили после Обершлемы в Цвиккау, Эши таким образом потерялась. Те, кто держал собак, поймут моё горе. Сначала мы искали Эши на улицах, звали, расспрашивали. Потом, отчаявшись, решили дать объявление в местной газете. Зная, что без разрешения это будет серьёзным проступком, мы обратились к сотруднику отдела режима, и он разрешил. В объявлении было обещано какое-то денежное вознаграждение и, кажется, был указан не наш домашний адрес (из соображений режима), а то ли служебный телефон мужа, то ли адрес какого-то его немецкого сослуживца. Через три или четыре дня Эши принёс средних лет немец, взял вознаграждение и поинтересовался от имени своей жены, чем мы кормим собаку. У них Эши отказывалась есть то, что они ей предлагали, но в конце концов согласилась съесть дорогое печенье. Сейчас я уже не помню, чем таким особенным мы её кормили, скорее всего, из-за занятости (оба работали) и русского разгильдяйства тем, что ели сами. Немцы же наверняка кормили и кормят своих собак специальной правильной собачьей едой. Через 2–3 дня Эши опять пропала. Муж опять пошёл в редакцию газеты. Ему сказали, что собаку, почти наверное, вернут по первому объявлению. Кажется, мы всё-таки дали второе объявление. Эши опять вернули. Больше она не пропадала, но у нас начались большие неприятности. Оказалось, что сотрудник отдела режима дал разрешение на объявление в немецкой газете на свой страх и риск. Каким-то образом это стало известно его начальству. Получились виноватыми и он, и мы. Что было с ним, я не знаю. Так как его не выслали, думаю, что вынесли выговор.

Через несколько месяцев истекли три года – срок, на который мы были командированы в «Висмут», и мы с мужем возвращались в СССР. Перевоз Эши через границу требовал оформления ряда документов. Родословная и купчая из берлинского питомника о продаже нам собаки у нас были. Медицинскую справку о здоровье и прививках нам дали в армейском питомнике служебных собак. Справку о том, что собака не служебная, в питомнике дать почему-то затруднились и отказались сказать, где её можно получить. Видя наше безвыходное положение, эту справку дал нам директор обогатительной фабрики, где я работала. Мы облегчённо вздохнули, но нас ожидало последнее «собачье» испытание. Когда мы с вещами и Эши прибыли во Франкфурт-на-Одере, где должны были пройти пограничный контроль и сесть на поезд в СССР, нам вдруг сказали, что нужна справка о том, что собака не понимает немецкого языка. Без этой справки собаку через границу не пропустят. До отхода поезда оставалось мало времени. Багаж был сдан, я стояла с Эши перед вокзалом, а муж на вокзале пытался узнать, где можно получить требуемую анекдотическую справку. Наконец кто-то ему посоветовал обратиться к переводчику, работавшему не то на вокзале, не то у пограничников (не помню). Мы думали, что переводчик выйдет к собаке или попросит её к нему привести и «поговорит» с нею. Но всё оказалось проще. Переводчик ничему не удивился, видеть собаку не захотел, взял у мужа 5 или десять марок (ничтожная сумма) и выдал справку. Получение этого последнего документа оказалось самым лёгким. До сих пор не знаю, действительно ли бывают нужны такие справки. Эши благополучно прибыла к моему отцу в Ленинград.

Экскурсии

Исключительно интересными и познавательными были автобусные экскурсии в выходные дни в Берлин, Потсдам, Дрезден, Майсен, Лейпциг, Иену, Веймар, в долину Эльбы и другие места. В Берлине мы видели Бранденбургские ворота, Рейхстаг, аллею Сталина, построенную после войны как подарок от СССР, знаменитую улицу Унтер-ден-Линден, спуски в метро, куда нам из соображений режима нельзя было спускаться, потому что метро Восточного и Западного Берлина соединялись. В 1956 году нас специально свозили в район Альт-Глинике в Берлине посмотреть подземный тоннель, тайно проложенный иностранной разведкой из Западного Берлина для прослушивания телефонных разговоров, которые велись в группе советских оккупационных войск.

Остановка на автобане во время экскурсии

В Потсдаме осмотрели дворец Сан-Суси, а также дворец Цецилиенхоф, где в 1945 году проходила Международная Потсдамская конференция после капитуляции Германии. В Дрездене, кроме самого города, посетили музеи Цвингер и «Под зелёными сводами». В Майсене нам показывали музей фарфора и замок Альбрехтсбург. В Лейпциге мы бывали на Международной промышленной выставке и в полуподвальном «кабачке», в котором Мефистофель чудесным образом «добыл» вино, проткнув дыру в столе. Несколько раз мы ездили в Веймар, где осматривали музей «Дом Гёте», дом Шиллера, театр, памятник Гёте и Шиллеру. В одно из посещений Веймара мы попали на какой-то юбилей, связанный с Гёте или Шиллером, и наблюдали костюмированную уличную процессию, посвящённую этому юбилею. В долине реки Эльбы мы познакомились с удивительными крепостью и замком Кенигштайн на высокой горе. Осмотрели комплекс дворцов Пильниц с изумительным прилегающим садом, расположенный на берегу Эльбы. Во дворцах Пильниц находится несколько музеев. Гуляли по Саксонской Швейцарии – название живописных песчаниковых скал на берегу Эльбы. Кроме перечисленных были ещё поездки по другим достопримечательным местам ГДР, названия которых я забыла, но которые зрительно помню.

Эта часть жизни в ГДР вспоминается как волшебная сказка.

Поездка в Бухенвальд

Отдельно хочу написать о поездке в расположенный недалеко от города Веймар гитлеровский концлагерь Бухенвальд, сохранённый для осмотра по возможности нетронутым. Случайно вышло так, что перед поездкой я прочитала напечатанную в СССР книгу о Бухенвальде. Конечно, книга о преступлениях, творившихся в «лагере смерти», изданная с фотографиями, произвела большое впечатление. Однако оказалось, что когда видишь воочию территорию, здания, инструменты и оборудование лагеря, это производит гораздо более сильное, я бы даже сказала, мистическое впечатление.

У меня для себя есть правило: запоминать продолжительность воздействия на моё внутреннее состояние какого-либо события, если воздействие получилось исключительно сильным. Это обычно события негативного свойства. Иногда я отслеживаю протекающее время с «исследовательскими» целями (от удивления), а иногда – с практическими, чтобы правильно вести себя в последующем в сходных ситуациях. Воздействие Бухенвальда относится к первому случаю. Ощущение ужаса сохранялось у меня около месяца. Я продолжала жить и работать, а в голове всё время «стоял ужас». Сила, непрерывность и продолжительность воздействия меня удивили, и я сознательно стала ждать, когда оно закончится естественным образом, чтобы «засечь время».

Для моих современных немецких читателей, если они будут, отмечу, что испытанный мной в Бухенвальде ужас я не связывала с гражданами ГДР, с которыми работала в «Висмуте» и другими, которых ежедневно видела на улицах, в магазинах и т. п. Объяснялось это, по-видимому, тем, что я тогда привыкла считать: государство – это одно, а народ – другое, причём государство воспринималось абстрактно. Теперь я думаю несколько иначе. Государство реализуется частью народа – правящая партия, высший правительственный аппарат и армия чиновников. К ним следует добавить людей, которые выигрывают от государственной политики, даже если она ущемляет интересы подавляющего большинства. Все вместе они составляют количественно меньшую, но по значимости существенную часть народа. Поэтому априорно благодушное отношение к любому представителю нации вряд ли оправданно. Если есть время и возможность, то следует пытаться понять, с человеком каких взглядов имеешь дело. По меньшей мере, стоит помнить, что «процент государства» в общем народонаселении отнюдь не исчезающе мал.

Реальные отношения с немцами

Взаимоотношения с немцами гражданских работников Висмута в 19544—1956 годах были спокойными и в целом вежливо-приветливыми. Со стороны немцев это, конечно, было нормальной реакцией населения побеждённой страны в условиях оккупации. Наше поведение регламентировалось установленным режимом пребывания в ГДР. И немцам, и нам подчинение обстоятельствам облегчала давно приобретённая привычка жить в условиях тоталитарного государства. Что там отдельный немец или русский реально думал о ситуации, внешне почти не проявлялось. В силу особенностей жизни и работы я и мой муж общались преимущественно с немцами-мужчинами.

Сложилось так, что при общении русские были обязаны говорить по-немецки, а не немцы по-русски.

Каждый русский справлялся с этим в меру своих возможностей. Немцы приспосабливались к нашей речи, освоили некоторые русские слова. Мужчины употребляли, причём обычно к месту, матерные выражения, которые они, конечно, знали и до создания «Висмута». Знали и то, что при женщинах эти выражения употреблять неприлично. Расскажу о «проколе», случившемся с одним немцем, с которым я работала на обогатительной фабрике. Назову его условно Мюллером. Он был старшим в мастерской по ремонту геофизических приборов. В ней работали человек пять немцев, с которыми я была ежедневно тесно связана по работе. Однажды, когда я к ним пришла, у них была маленькая радость: кажется, они починили долго не поддававшийся прибор. И вот сияющий Мюллер говорит мне, как обычно по-немецки, что прибор отремонтирован. И вдруг, так же сияя, добавляет по-русски: «Ху-во!» явно имея в виду, что всё получилось как нельзя лучше. Я прекрасно поняла, что он хотел сказать, и тоже порадовалась победе над прибором. Однако Мюллер очевидно не понимал, что употребил в разговоре со мной нецензурное выражение, притом в неправильном смысле, да ещё и гордился тем, что вставил, как он думал, подходящее русское словцо. Чтобы исключить в будущем такие случаи, я ему наставительно и вежливо сказала, чтобы он в дальнейшем при женщинах это слово не произносил. Мюллер перестал сиять и с обиженным видом замолчал. Я удивилась его обиде, и мы перешли к текущим делам. На следующий день я застала совершенно смущённого Мюллера. Он, видимо, где-то навёл справки по поводу «Ху-во!» и многословно передо мной извинялся. Вообще же я убедилась в правоте своего отца, военного моряка по дореволюционному образованию, который в юные годы бывал в заграничных плаваниях: русские ругательства давно стали международными. Случалось, что при мне незнакомые мне немцы, разговаривая между собой, вставляли тирады из русского мата, которые являлись настолько естественной частью их немецкой речи, что они не реагировали на моё присутствие, считая, что раз я не понимаю по-немецки, то не понимаю и ругательства. Ещё немцы усвоили любимое русское понукающее выражение «Давай-давай!», отлично его понимали и добродушно над ним смеялись и даже в шутку могли сказать его сами в подходящей ситуации. Если сейчас «Давай-давай!» устарело, то поясню: это значит «Пошевеливайся!».

Однажды мне пришлось разговаривать с немцем из другого подразделения «Висмута», занимавшего какую-то руководящую должность. Он абсолютно чисто говорил по-русски. По его словам, он не учился языку специально, а освоил его на практике на Восточном фронте во время войны: довольно редкий случай прекрасных врождённых способностей к языкам.

Висмутовские немцы с сочувственным пониманием относились к советским солдатам. В 19541—1956 годах в ГДР служили молодые советские солдаты срочной службы, знавшие о войне только из рассказов старших, из литературы и кинофильмов. На обогатительной фабрике в Цвиккау приборы радиометрической сортировки руды на ленточных транспортёрах обслуживали солдаты. Остальные работы выполняли немцы. Соответственно они друг друга ежедневно наблюдали. В обязанности солдата входило время от времени проверять настройку приборов с помощью эталонов и реагировать на редкие сбои в движении транспортёра или в поступлении руды. Работа была скучная, но не тяжёлая, перемежалась ничем не занятыми законными перерывами. Достаточно часто солдат или засыпал, устроившись в уголке, или уходил поболтать к товарищу на соседнем транспортёре. Я, ответственная за процесс сортировки, возмущалась и делала солдату внушение. Однажды присутствовавший при этом немец сказал мне: «Что вы хотите, фрау, это же солдат!» И далее высказался в том смысле, что солдат – человек подневольный и незаинтересованный и что такое его поведение естественно. По возрасту этот немец наверняка был участником войны и на собственном опыте изучил солдатскую психологию.

Что касается самих советских солдат, то работа в «Висмуте» была для них приятнее, чем обычная служба в огороженном месторасположении своей части. На территории висмутовского «объекта» дисциплина была менее строгой, работа, как правило, легче, они близко видели немцев и гражданских русских сотрудников и общались с ними, ближе видели немецкие деревни и городки, что разнообразило их существование. В Советской армии солдат первого года службы стригли «под ноль» (наголо), что их, конечно, не украшало и в какой-то мере угнетало. Солдаты времён войны имели нормальные стрижки, но после капитуляции Германии они в скором времени демобилизовались. В оккупационные войска стали направлять солдат срочной службы. Тогда-то в Германии появились первые бритоголовые советские солдаты. Говорили, что некоторые немцы вначале пугались, думая, что к ним присылают из СССР обитателей психиатрических больниц. Чтобы читатель сделал поправку на прошедшее время, требуется пояснение. Теперь, в 2010-е годы, обритая целиком мужская голова вошла в моду и не привлекает внимания. Не то было в СССР вплоть до 1980-х годов: обритые головы были только у заключённых, некоторых больных, солдат первого года срочной службы и граждан, наказанных милицией или комсомольским патрулём. Наказание можно было заслужить за «неположенную» одежду или причёску (длинные волосы). Так что обритая голова свидетельствовала, что с человеком не всё в порядке.

Ещё на солдатскую тему. Вспоминаю рассказ моего знакомого геофизика, служившего в 1970-е годы лейтенантом два года в ГДР. Его воинская часть была расположена в сельской местности рядом с виноградником. У них в части имели место частые ночные самовольные отлучки солдат, из которых они возвращались нетрезвыми, а охрана их перемещений «не замечала». Командиры долго не могли понять, в чём дело, пока однажды к ним не пришёл пожилой немец – хозяин виноградника. Оказалось, что у него в винограднике стоит цистерна с молодым вином, советские солдаты берут из неё вино, пьют и какое-то количество уносят. Последнее объясняло, почему их «не замечала» охрана. Хозяин виноградника миролюбиво сказал: «Я не против – пусть пьют, только, пожалуйста, пусть закрывают за собой кран».

С солдатами мне довелось много работать, поэтому я и пишу именно о них. Офицеров, их командиров, я видела реже. Это были взводные и ротные командиры – лейтенанты, капитаны и майоры, приходившие изредка спросить, нет ли претензий к их подопечным. Я никогда не жаловалась на солдат, с которыми работала, так как никаких крупных провинностей за ними не бывало. Офицеры были всегда очень дружелюбны.

Когда я стала жить в ГДР, мне странным образом иногда становилось неприятно тревожно. Это всегда было дома в спокойное нерабочее время. Как я уже писала, первые два года мы жили в Обершлеме, а окна нашей квартиры выходили на шоссе с оживлённым автомобильным движением. В частности, по шоссе по определённому расписанию ходили большие маршрутные междугородные автобусы, мощный натужный звук двигателей которых меня раздражал. Однажды мой муж рассказал об этом в шахте. Когда появлялось свободное время, между русскими и немцами одной бригады там часто велись непринуждённые разговоры на разные темы. Один немец из прежних бесед знал, что я во время войны жила в блокированном Ленинграде. И вот он предположил, что меня беспокоит звук авиадвигателей с немецких бомбардировщиков, которые после окончания войны были переставлены на крупногабаритные автобусы. Действительно, в первый блокадный год немецкая авиация регулярно бомбила Ленинград. При налёте по радио объявлялась «воздушная тревога»: предупреждающий текст, перемежающийся с воем сирены. Воздушная тревога могла длиться от получаса до 1–2 часов и кончалась жизнерадостным сигналом «отбоя». Бомбёжки большей частью бывали поздно вечером и ночью. Наша семья в качестве бомбоубежища использовала кладовку с капитальными кирпичными стенами, расположенную на втором этаже. Обычно в этом импровизированном бомбоубежище по распоряжению матери сидела я с сестрой почти такого же возраста (10–11 лет). Мы не боялись, всё было уже привычно, и при свете коптилки мы обе читали книги. В кладовке на фоне полной тишины был отчетливо слышен непрерывный монотонный гул самолётов, круживших над городом. Время от времени слышался отдалённый грохот – взрывы. Один раз взрыв был совсем близко, но его описание выходит за пределы настоящих воспоминаний. К 1950-м годам я успела забыть многие томительные часы, проведённые в кладовке под гул самолётов. А вот этот знакомый мужу немец всё сопоставил и, по-моему, правильно объяснил причину моего тревожного состояния, которое возникало, казалось бы, на пустом месте.

Взаимоотношения русских висмутян и немцев, работавших в непроизводственных подразделениях «Висмута» – столовых, ателье, парикмахерских, на транспорте и т. п., – также были спокойно-корректными, а часто и приветливыми, как и при совместной работе на основном производстве. При выходе за пределы «Висмута» примерно такие же отношения у русских возникали в государственных немецких учреждениях: больших универсальных магазинах, общественном транспорте, театрах, концертных залах, музеях и некоторых других, причём как со служащими этих учреждений, так и их немецкими клиентами и посетителями. Разумеется, не было полной безоблачности. Ясно было, что за нами наблюдают, результатами наблюдений не делятся, однако убедились в том, что мы присланы выполнять определённую техническую работу, чем и занимаемся, не принося лично никакого особенного вреда.

В начале 1970 – х годов

В начале 1970-х годов я два раза была в «Висмуте» в месячных командировках. Целью командировок было ознакомление инженеров «Висмута» с наработками советского научно-исследовательского института, в котором я работала, в области применения математики в рудной геофизике. Это было время начала использования цифровых вычислительных машин в геологии. В отличие от современного быстродействующего малогабаритного персонального компьютера тогдашняя машина была «тихоходной», занимала зал площадью 80-100 кв. м и не предназначалась для перемещения. Машина вместе с обслугой из техников и программистов образовывала Вычислительный центр. Геологическая организация обычно имела одну машину, которой сотрудники пользовались коллективно согласно круглосуточному расписанию. Не было привычных теперь экранов, связь человека с машиной осуществлялась с помощью бумажных перфолент и перфокарт, результаты расчётов машина выдавала в форме печати, подобной машинописной. Магнитная память была представлена магнитными лентами. Единственный (?) вычислительный центр «Висмута» находился тогда в Дрездене. Я привезла созданные в нашем институте программы и в форме лекций для сотрудников объектов рассказывала об их назначении и применении. Сами программы с документацией я передала в Вычислительный центр, обучив сотрудников центра их использованию. Я переезжала с объекта на объект, местные геофизики рассказывали мне о геофизических работах, которые там производились, я делала сообщения о программах, и мы вместе обсуждали, какие из них могут быть им полезны.

На объектах я жила в местных служебных гостиницах-общежитиях, рабочее время проводила в кабинетах сотрудников, с которыми работала, питалась в висмутовских столовых и ездила на висмутовском транспорте – автобусах и легковых машинах. В нерабочее время, как и раньше в 1950-х годах, пользовалась общественными маршрутными автобусами. Если на время моей командировки попадали праздники и экскурсии, то меня на них приглашали. Поэтому я могла сравнить ГДР и «Висмут» 1950-х и 1970-х годов, правда, на незначительном материале.

Начну с того, что в 1950-е годы мы (русские висмутяне) не видели ни одного немецкого инженера-геофизика. Мы и сами появились тогда в качестве редких экземпляров, о чём я уже писала. За время, протекшее с тех пор, в ГДР организовали подготовку своих немецких специалистов, причём обученных русскому языку. Режим, раньше жёстко разделявший немцев и русских, заметно ослабел. Я увидела рабочие кабинеты, в которых совместно сидели и работали русские и немецкие инженеры-геофизики. Старшими были, как я поняла, русские. Если этому было политическое объяснение, то ситуация смягчалась разницей в возрасте и стаже: со стороны немцев были пока ещё только молодые специалисты. Отношения между совместно работавшими русскими и немцами были самые дружеские, разговоры велись не только на профессиональные, но и на общие темы. Интересно, что по крайней мере на одном из объектов сотрудники-геофизики хотели использовать взаимные контакты для усовершенствования в иностранном языке. Русские хотели возможно больше говорить по-немецки с «носителями языка», а немцы – по-русски. В результате было составлено что-то вроде расписания: когда в кабинете всем говорить только по-немецки, а когда только по-русски.

Я обнаружила элемент социализма советского толка в организации производственной жизни. У нас в СССР «святым делом» тогда считалось празднование в коллективе некоторых дат сотрудников: дня рождения, существенного повышения в должности, выхода на пенсию и т. п. В наиболее весёлых коллективах «праздником» могло быть даже возвращение из отпуска. «Праздник» требовал определённых совместных затрат и хлопот: покупка продуктов для застолья, подарков, иногда организация выхода приказа администрации с казённым поздравлением, иногда с выплатой премии. Подготовкой «праздников» занимались активные члены коллектива. По этому образцу в 1970-е годы жили и подразделения «Висмута». В одном из подразделений, с которым я была связана в командировке, молодому немецкому инженеру-геофизику Майеру были подчинены младшие немецкие сотрудники, и в его обязанности входила забота об упомянутых праздниках, которая его тяготила. В числе его подчинённых был пожилой немец Хофман, не имевший специального образования и слабо ориентировавшийся в работе. Майер мне рассказал, что он долго не знал, как использовать Хофмана, который ни с чем не справлялся. И вот ему пришла в голову, как он считал, прекрасная мысль: поручить малоспособному сотруднику отслеживать и устраивать «праздники» в коллективе. Майер говорил это с гордостью, рассчитывая на моё понимание. Конечно, я его поняла. Он не мог просить уволить бесполезного для работы Хофмана, так как его сочли бы негуманным. А вот держать отдельного человека для организации «праздников» – это находка. Такой специальный Хофман освобождает полезных для дела работников от выполнения действий, в общем-то не связанных с работой. В советское время в организациях, где я работала, всегда устраивались подобные «праздники». На это тратилась часть рабочего времени, но до такой крайности, чтобы держать отдельного человека, не доходило. ГДР нас в этом опередила.

Вспоминается пример несвободного общения с немцем. Одним из немецких специалистов, с которым я изредка общалась по вопросам моей командировки, был Фишер. Однажды он заговорил со мной на неожиданную тему. Оказалось, что он изучает теорию марксизма-ленинизма и, стараясь вникнуть в неё поглубже, нашёл в тексте какого-то пособия спорное, по его мнению, место. Вместо одной приведённой там формулировки у него родилась другая, которую он считал более правильной и удачной. Наверняка он уже обсуждал её с немецкими коллегами, но всё равно этот теоретический вопрос продолжал его волновать. Поскольку я была из СССР и в теории марксизма-ленинизма «должна» была разбираться лучше, то он поделился со мной своими сомнениями. Я не помню, что это был за вопрос, но был он не принципиальным, а чисто «формулировочным». С близко знакомым русским человеком я с лёгкостью обсудила бы этот вопрос, предложила свой вариант формулировки, покритиковала бы опубликованный вариант. Оба мы, мой гипотетический русский собеседник и я, сочли бы разговор неактуальным, неинтересным и скучным. Но с гражданином ГДР я не могла без вреда для себя говорить на тему, относящуюся к идеологии. Тем более я не могла сказать Фишеру, что считаю вопрос неактуальным и неинтересным. Если я бы решилась на содержательный разговор, то Фишер при случае простодушно рассказал бы своим обычным собеседникам о разговоре с «советской коллегой». Это дошло бы до сотрудников отдела режима, а они, проявляя служебное рвение, обвинили бы меня в том, что «вместо выполнения прямых служебных обязанностей я безответственно излагаю свою политическую отсебятину немецким товарищам». Здесь я описываю свои тогдашние соображения долго и нудно, а тогда ситуация стала мне ясна в одно мгновение – ведь я выросла и жила в тоталитарном государстве. В результате я уклонилась от теоретического разговора с Фишером и, скорее всего, осталась в его памяти серой дурой.

В начале 1970-х годов я обнаружила в ГДР значительные изменения в организации общественного питания, во всяком случае в висмутовских столовых. В 1950-е годы мы питались в своих служебных столовых, где на столиках были белые накрахмаленные скатерти с заранее расставленной сухой посудой из одного сервиза и сухими столовыми приборами из одного набора, расположенными относительно посуды по правилам сервировки. Если на скатерти появлялись пятна, то её сразу же заменяли. Обслуживали клиентов безукоризненно вежливые пожилые немецкие мужчины-официанты в чёрных костюмах с белыми рубашками. Они же меняли и убирали посуду. Выбор блюд был достаточный, и готовились они по рецептам русской кухни. В начале 1970-х годов я застала совсем другую картину. Вспоминаются две столовые, не помню, на каких объектах. Обе столовые были на самообслуживании.

В первой небольшой столовой в главном зале стояли столики, покрытые клеёнками, влажными после постоянных протираний мокрой тряпкой. Мокрые чистые ложки и вилки стояли в контейнерах на отдельном столе, единичные ножи по просьбе клиента давал кто-то из немецкого обслуживающего персонала (женского). Пользуясь подносами, клиенты получали еду «на раздаче» на разнокалиберной чистой мокрой посуде. Пока то, что я описываю, полностью совпадает с тогдашними советскими столовыми самообслуживания. А вот завершение еды было весьма необычным и неаппетитным. Клиент брал свою использованную посуду и столовые приборы и шёл в специальную комнату, где на столах и табуретках было расставлено около пяти-шести больших эмалированных тазов, каждый для определённого вида объедков. Своей ложкой или вилкой клиент соскрёбывал со своих тарелок и чашек объедки в соответствующие тазы, освободившуюся грязную посуду и приборы тоже раскладывал в установленные места и наконец мог уходить. Местные сотрудники к действиям с объедками привыкли, а я, каюсь, испытывала небольшую тошноту от вида гор сортированных объедков, да ещё сразу после еды.

Вторая столовая занимала большое помещение и сильно отличалась от первой. Столешницы были сделаны из твёрдого пластика, ничем не покрывались и тоже были влажными в результате постоянных мокрых протираний. Как и в первой столовой, клиенты получали еду «на раздаче» на разнокалиберной чистой мокрой посуде, пользуясь подносами. Но столовых приборов (ложек, вилок и ножей) вообще не полагалось! Клиенты приносили их с собой, некоторые в специальных мягких пеналах разной степени элегантности. После еды клиент шёл в моечное помещение, где было несколько огромных прямоугольных «раковин» из оцинкованного железа. Каждая «раковина» имела краны с горячей и холодной водой. Всё имело сугубо технический вид: никакой белой эмали, тем более фаянса, никаких блестящих хромированных труб и т. п. Здесь клиент, как в первой столовой, избавлялся от объедков, только, кажется, без сортировки, и сам мыл свою посуду, ставил в отведённые для разных типов посуды места и уходил с чувством выполненного долга. Когда я впервые шла во вторую столовую, я думала, что меня уже ничто не удивит и не затруднит. Однако отсутствие приборов, особенно столовой ложки, оказалось просто ударом. Вокруг были не знакомые мне русские висмутяне со своими столовыми приборами, лишних приборов ни у кого не было. Все торопились уложиться во время обеденного перерыва. Наконец один мужчина сжалился надо мной и дал свою чайную ложку. Попробуйте съесть тарелку супа чайной ложкой!

В Ленинграде во времена моего детства на стенах в общественных местах висели (среди прочих) плакаты «Уважайте труд уборщиц!», а ещё раньше, по словам моей мамы, были также тексты «Лакеев теперь нет!». По мнению идеологов, эти лозунги утверждали равенство граждан и повышали чувство самоуважения у людей обслуживающих профессий. Так как немцы в среднем усерднее русских, то в условиях строительства социализма по советскому образцу они, на мой взгляд, кое-что довели до абсурда. Допускаю, что здесь не обошлось без иронии с их стороны. Кстати, в СССР в системе общественного питания никогда таких «перегибов» я не видела.

По сравнению с началом 1950-х годов улицы и казённые здания стали менее ухоженными: больше мусора, следов небрежного ремонта и др. Заметно состарились автобаны: где-то что-то «просело», где-то появились трещины.

Отвлекаясь от политики и «Висмута»

Напоследок мне хочется описать общее впечатление от Германии в 1950–1970 годы, по возможности отвлекшись от внешней и внутренней политики наших стран и от проблем «Висмута». Я расскажу какой передо мной предстала Германия внешне («зрительно») и какой внутренне, то есть через поведение и привычки людей. Как я уже писала, жизнь русских висмутян была замкнутой и во многом отгороженной от жизни большинства немцев. По этой причине мои представления об их типовом поведении и привычках, несомненно, являются поверхностными и, возможно, не всегда верными. Для ясности я всякий раз буду пояснять, на основе чего у меня сложилось то или иное суждение: событий и фактов, которые я наблюдала, или информации из каких-то других источников.

Изумительная красота природы, разнообразие ландшафтов, от равнинных до горных, прекрасные пейзажи, мягкий климат. Вся территория издавна освоена человеком: без перенаселённости, но и без огромных пустынных пространств. Населённые пункты соединены достаточной сетью дорог, в число которых входит такое техническое чудо, как автобаны. В 1950-е годы не было мобильных телефонов и на центральных газонах немецких автобанов через определённые интервалы располагались в те времена телефоны для вызова разных видов помощи.

В городах, посёлках и деревнях сохранены и используются многие здания и мосты старинной постройки, историческая планировка улиц и площадей, застройка набережных. Некоторые небольшие города внешне выглядят как средневековые со своими центральными рыночными площадями. Всё не разрушенное ухожено. В некотором роде ухожено даже то, что было разрушено бомбардировками во время войны. В Дрездене бомбардировки превратили большую часть города в сплошные развалины. В этих полях однородного кирпичного крошева расчищены улицы, указаны на табличках их названия и они используются для проезда. Парки и сады прибраны. Кстати, как нам сказали, собирать в лесу ягоды и грибы в Германии не принято, считается странным и даже неприличным. Их выращивают в специальных хозяйствах и продают. Я так и не узнала, расценивается ли сбор диких грибов и ягод как стремление к «халяве» или считается негигиеничным.

Однажды, уже в 1970-е годы, я ехала на какой-то дальний объект на висмутовском автобусе в сопровождении двух инженеров-геофизиков – русского и немецкого. Мы ехали по относительно недавно проложенному шоссе – спрямлённому и широкому. Мои спутники знали, что я работала примерно в этих местах в 1950-е годы, решили порадовать меня и показать «сельскую глубинку», мало изменившуюся с тех пор. Они посвятили в свой план немца-водителя, автобус свернул с шоссе, и мы поехали по старинным дорогам, аккуратно вымощенным кубиками диабаза или другой породы. Дороги, обсаженные деревьями, петляли по холмам, соединяя, по-видимому, почти все населённые пункты и отдельные хутора. Там, где мы ехали, не было следов войны, всё дышало слитыми воедино стариной и современностью. И всё было очень красиво: и пейзажи, и дела человеческих рук. То, что получала удовольствие я, было неудивительно, так как меня охватили воспоминания. Но не меньше радовались и водитель, и оба моих спутника. Похоже, им редко удавалось отвлечься от привычных висмутовских будней и побывать в таких славных спокойных местах.

Многие немцы иногда носили народные костюмы не в праздничной, а в будничной обстановке. Я не научилась разбираться в немецкой национальной одежде, так что далее пишу приблизительно. Женщины часто были в красочных баварских платьях, которые, как мне сказали, считаются в Германии самыми красивыми. Баварские платья продавались в обычных магазинах готовой одежды и были относительно дороги. Мужчин, чаще пожилых, летом можно было видеть в тирольских костюмах, в которых выделялись замшевые шорты с украшениями, кажется, из рога оленя и шляпа с полями и задорным пером. В небольших частных магазинах продавались изделия народных промыслов из дерева, глины, фаянса, металла, камня, кожи, ткани, кружев, кости, рога и других материалов. Это были украшения, посуда, игрушки, предметы быта. Один из жанров – вращающаяся на оси многоярусная деревянная «пирамида» с вертушкой из лопастей на вершине. На ярусах деревянные фигурки изображают какие-нибудь сцены, обычно из Священного Писания. Внизу на неподвижном основании расположены гнёзда для свечей. Нагретый воздух от пламени свечей с помощью лопастей вращает «пирамиду». На мой нарочито наивный вопрос, как использовалась «пирамида», я получила от продавца трогательный ответ. Он сказал, что в былые времена в горняцких посёлках, когда не было электричества, радио и телевидения, члены семьи немецкого горняка вечером после ужина беседовали и занимались домашним мужским и женским рукоделием, сидя вокруг «пирамиды» с зажжёнными свечами и поглядывая иногда на движущиеся фигурки. Я привезла такую «пирамиду» домой в СССР. Когда её увидел мой старенький дядя, он сказал, что, по его мнению, «пирамида» лучше телевидения. Это была его «шпилька» в адрес тогдашних телепередач.

Немецкие привычки русскими глазами

Ещё до приезда в Германию я знала: немцам присущи большая выдержанность, дисциплинированность, привычка соблюдать порядок и высокое качество работы. В Россию со времён Петра I приезжало на военную службу и другую работу много немцев. Почти все они обрусели и стали российскими подданными. Русские и русские немцы хорошо знали друг друга. Это знание сохранила и сохраняет русская художественная литература и «народная молва». По приезде в Германию я увидела немецкую реальность своими глазами. Состояние улиц, дворов и зданий, конечно, после войны оставляло желать лучшего и требовался ремонт, но не было мусора и посильно всё было прибрано. На работе в «Висмуте» немцы проявляли трудолюбие и аккуратность. Однажды ко мне в лабораторию после работы молодого немца-электрика пришел пожилой электрик продолжать работу с настенной электропроводкой. Он увидел, что повреждённая при смене розетки поверхность стены покрашена масляной краской другого, чем основной, оттенка, и сразу недовольно сказал, что это неправильно, что молодёжь портится и что немцы не должны так работать. Однажды наша лаборатория получила из СССР новые геофизические приборы, каждый из которых, как положено, находился в специальном деревянном ящике заводского

изготовления. В ящике были разные фиксаторы, упоры, зажимы и прочее, обеспечивающие сохранность прибора. Всё это на видных местах было покрыто лаком и оклеено для мягкости бархатом, но там, где детали внутреннего устройства ящика не сразу были видны, лак и бархат отсутствовали и даже были заметны гвозди, использованные вместо шурупов и столярного клея. Один наш солдат, которому предстояло работать с новым прибором, был спокойный рассудительный парень. Он повертел ящик, осмотрел его внутри и снаружи и веско произнёс: «Сразу видно, что делал его русский человек!» Уже спустя годы после работы в «Висмуте» я где-то прочитала или услышала, что после окончания войны, когда побеждённая Германия жила в разрухе и впроголодь, вынужденная работать в системе социализма советского типа, то есть без существенной заинтересованности в результатах труда, немцы стали наплевательски относиться к работе и её качество начало снижаться. И будто бы среди немецкого народа тогда появились призывы вспомнить, что они – немцы и в любых обстоятельствах должны работать как раньше. Вот ещё один услышанный рассказ о немце, бывшем в плену в СССР и трудившемся на стройке. Случившийся рядом русский понаблюдал за его добросовестной работой и спросил, зачем он так старается в чужой стране и в общем-то на принудительной работе. Пленный ответил: «Я хочу остаться немцем».

Что касается дисциплинированности немцев, то расскажу один эпизод, в котором участвовали группа случайных немцев-прохожих и я сама. На окраине Обершлемы в пустынном месте был переход через шоссе, оборудованный светофором. Я подошла к переходу, когда загорелся красный свет. На тротуаре стояла группа примерно из десяти немцев, ожидавших зелёного света. Налево и направо не было видно ни одной приближающейся машины или другого транспорта, а видно было далеко, так как вокруг не было ни строений, ни других людей. Оценив «транспортную ситуацию», я привычно и уверенно пошла через шоссе и сразу «спиной» ощутила, что происходит что-то «не то». Я оглянулась: немцы, не шелохнувшись, продолжали стоять молча и спокойно в ожидании зелёного света. Меня обожгло чувство стыда за моё стремление сэкономить крохотный отрезок времени, какую-то минутку, путём нарушения обязательного для всех разумного порядка. Я пошла дальше, немцы не произнесли ни слова. Мне они ничего не сказали, потому что я была русская, а в тех обстоятельствах это имело значение. Больше в ГДР я не нарушала правил уличного движения, но, возвратившись на родину, вернулась к прежней привычке иногда переходить улицу не по сигналам светофора, а по собственному разумению, и так поступаю не я одна. Как рассказывают мне мои знакомые, бывающие в Германии, немцы, как и я, тоже не изменили своих привычек и переходят улицу только на зелёный свет. Такая вот разница в менталитетах. Наверное, она отражает разницу и в более общем наборе национальных свойств.

Понятно, что привычки взрослых воспитываются с детства. Я не видела немецких детей вблизи, когда же видела издали, это были очень воспитанные дети. Несколько лет назад я из средств массовой информации узнала о человеке с необыкновенной судьбой, ныне покойном. Случилось так, что в начале Второй мировой войны, когда ему было 3–4 года, он потерялся от своих русских родителей и попал в детский дом на территории, оккупированной немецкими войсками на Северо-Западе СССР. Его взяла на воспитание немецкая бездетная семья. В конце войны судьба вернула его настоящим родителям. Он получил высшее техническое образование в московском вузе и впоследствии стал крупным инженером. Интересно, что он среди своих русских сверстников – школьников, студентов, сослуживцев – всегда выделялся стремлением доводить любое начатое дело до конца и аккуратностью вплоть до некоторой педантичности. Родители связывали это с трёхгодичным периодом немецкого воспитания.

Немецкие дисциплинированность и добросовестность в работе расценивались русскими как безусловно положительные свойства. Однако была у немцев черта, вызывавшая у русских двойственное отношение. Если назвать её бережливостью, то, на мой взгляд, это будет неточно. Если мелочностью, то это тоже будет неточно, да ещё привнесёт оттенок оскорбительности. Многие русские всё-таки называли эту черту мелочностью. Речь идёт о стремлении к точным взаиморасчётам в области денег и других материальных ценностей, независимо от того, идёт ли расчёт между людьми или людьми и организациями и независимо от размеров ценности вплоть до самой малой, как, например, пфенниг или сигарета. При этом, как я понимаю, немцы считают точные взаиморасчёты само собой разумеющимся фоном существования («А как же иначе?»), нейтральным к другим сторонам жизни. У русских внешняя линия поведения иная. Принято вести себя по образцу «благородного богатого аристократа», «бескорыстного бессребреника» и вообще человека «широкой души». В ходу такие выражения, как «Ну, что вы! Это такие мелочи!», «Ну, что вы! Оставьте себе!», «Не будем мелочиться!», «Не будем опускаться до таких мелочей!» и т. п. Часть русских соответствует указанным образцам «аристократа» и «бессребреника», но большинство – обыкновенные люди.

В результате русские удивлялись, когда немецкий рабочий подавал заявление в конфликтную комиссию, требуя исправить ошибку в начислении заработка, например, в 5 пфеннигов. Русский инженер-висмутянин рассказывал при мне, что он был членом конфликтной комиссии по вопросам оплаты труда и, узнав размер спорной суммы, счёл её смехотворной, вынул из кармана «эти пфенниги» и отдал немцу, чтобы не терять своего времени на заседание. Между прочим немец взял деньги и снял претензию. Русские также удивлялись тому, что когда один немец даёт другому по его просьбе сигарету (если свои вдруг кончились), то взявший автоматически платит за неё деньги. У нас дают сигарету бесплатно из «сочувствия к чужой беде». На какой-то советско-германской встрече, где присутствовали жёны немецких висмутян, в какой-то момент образовалась группа из русских женщин и немок, прежде и потом не знакомых друг с другом. Начался «светский» разговор по-немецки на нарочито нейтральные женские темы, проходивший с некоторым напряжением, но обе стороны старались держаться с доброжелательным взаимным интересом. Кто-то предложил заказать по чашечке кофе. Официант стал спрашивать каждую женщину, «с молоком или без». Одна русская заказала кофе без молока. Одна из немок сразу же сказала: «Дешёвый кофе». Русская насмешливо прокомментировала эту оценку в том смысле, что чайная ложечка молока, добавленная в маленькую чашечку крепкого кофе хорошего сорта, практически не удорожает его. Произнесла она этот комментарий, понизив голос и по-русски, так что услышала и поняла его только русская часть общества. Поясню, что отношения, даже поверхностные, с немецкой мужской частью «Висмута» были у русских проще, чем с их жёнами, не работавшими в «Висмуте». С мужчинами объединяла общая работа, а женщины были «terra incognita», как, видимо, и русские для них, да и языковый барьер был выше.

Разница в подходе к взаимным расчётам имеет, конечно, исторические корни, углубляться в которые я не берусь. В русской позиции есть достаточно слабых мест. У разных людей разные понятия о том, что такое мелочь. При ухудшении отношений двух лиц бессре-бреничество может смениться припоминаниями, кто кому когда-то недоплатил. Кого-то могут принять за более обеспеченного, чем он есть в действительности. Кто-то, подчиняясь общей моде, будет, скрепя сердце, отказываться от сдачи. Если русский у себя на родине станет вести себя в этом узком смысле «по-немецки», то прослывёт крохобором. В общем, русская позиция чревата сложностями, а немецкая позиция проста и удобна. Однако «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», и надо принимать оба варианта поведения как данность.

В СССР не было частной торговли, а какой она была в царской России, моё поколение в деталях уже не представляло. В ГДР мы познакомились с небольшими частными магазинами. Порядки в них были для нас понятны, но непривычны. Открываешь с улицы дверь – автоматически звонит звонок, чтобы хозяева могли выйти в торговый зал, если они были в дальних помещениях. Обязательные взаимные приветствия. Если уже есть посетители, то следует молча ждать, пока подойдёт твоя очередь. Если, стоя в очереди, задашь продавцу даже короткий вопрос (например, есть ли у него вообще нужный тебе товар), то вызовешь всеобщее молчаливое осуждающее недоумение и ответа не получишь. С каждым посетителем предельно вежливый продавец занимается столько времени, сколько тому требуется. После того как тебя обслужили, уходишь обязательно простившись. У нас на родине магазины были государственными, а порядки в них были проще и грубее: практически ничего из перечисленного выше не соблюдалось, да, пожалуй, никто этого не ожидал и не требовал. Трёхлетняя «немецкая выучка» привела к тому, что я в течение первого месяца после возвращения в СССР удивляла продавцов в Ленинграде своими «Здравствуйте!» и «До свидания!». Через месяц я, к всеобщему спокойствию, вернулась в первобытное состояние.

Ещё одно различие в области повседневного этикета касалось посещения туалета. У русских женщин и мужчин по отношению друг к другу принято по возможности вести себя так, как будто этой потребности не существует. Поэтому в туалет ходили, стараясь не привлекать к себе внимания. Немцы же рассматривали это как обыденность, не требующую никаких секретов. Иногда возникали неловкие ситуации. Например, я однажды была в каком-то малознакомом мне висмутовском подразделении – в стандартном казённом здании с обычной системой коридоров. Были какие-то служебные контакты с русскими и немецкими сотрудниками. Наступил момент, когда я пошла по коридору искать туалет. Очень любезный воспитанный не знакомый мне молодой немец догадался, что я ищу, и, многословно что-то объясняя, подвёл меня к нужному помещению и к моему почти что ужасу распахнул передо мной дверь. По-видимому, я должна была улыбнуться, поблагодарить его и степенно войти в туалет. Вместо этого я, смущённая до крайности, не глядя на оказавшего услугу человека, просто юркнула в заветное помещение. Я успела заметить его обиженное недоумение.

У меня случались местные командировки, когда я ездила одна в дальние подразделения «Висмута» не на автобусе, а на висмутовской легковой машине. Эти час-два мы с очередным немецким водителем беседовали на разные темы и я узнавала что-нибудь интересное или полезное. Один раз водитель показал мне местную достопримечательность – стоящий на отшибе дом бывшего палача. Я не знала немецкого слова «палач», водитель достал из кармана немецко-русский словарь и указал на нужное слово. Примечательно, что он возил при себе этот словарь. В другой раз я узнала, что фахверковые дома, которые тогда перестали строить (теперь опять строят, но на более высоком уровне), считаются старшим поколением немцев хорошими и очень тёплыми, новые дома, дескать, хуже. Однажды я спросила, какая разница в значениях слов Burg и Schloß, но не поняла многословных объяснений водителя. Наконец он нашел короткую формулировку: Burg – для войны, Schloß – для мира. Позже я увидела в словаре, что эти значения размыты и перекрываются. Еще один довольно молодой водитель при нашем обсуждении семейных проблем вообще и у немцев в частности вдруг заявил, что немецкие мужчины – лучшие в мире по сугубо мужским качествам и что поэтому женщины от них не уходят. На вопрос, чем это объясняется, он ответил, что немцы знают от своих отцов некий секретный прием. Раскрыть прием он отказался, то ли потому, что это не годилось для разговоров с женщиной, то ли потому, что нельзя раскрывать национальный секрет. Мне не показалось, что он шутит.

Несколько раз мы с мужем были на концертах для немецких работников «Висмута», когда немецкие артисты выступали перед преимущественно немецкими зрителями. Музыкальные и танцевальные номера были нам, естественно, доступны полностью, а «текстовые» – частично. Когда в зале раздавался общий громкий смех, мы, кучка русских, выясняли друг у друга, кто что понял, и таким путём добирались до сути шутки, которая прозвучала со сцены. Мы обнаружили, что немцы – очень благодарные зрители и слушатели. Если есть хоть маленький намёк на что-то смешное, они дружно и весело смеются. Русский зритель проявляет или считает нужным проявлять большую разборчивость и не смеётся, если находит, что шутка слишком проста, несколько грубовата, «плоская», банальная, «не к месту» и т. д. Недаром наши русские гастролирующие артисты говорят, что на родине им труднее выступать, так как «русский зритель очень требователен».

Обобщенные впечатления

Когда мы с мужем приезжали из ГДР домой в отпуск, а после трёх лет работы вернулись окончательно, родственники и близкие знакомые, принадлежавшие к старшему поколению и бывшие в основном образованными интеллигентными людьми, с острым любопытством расспрашивали нас о немцах и Германии. Поколение наших родителей помнило Первую мировую войну революцию, гражданскую войну выживало при советской власти, только что прошло через Отечественную войну 1941–1945 годов и теперь тоже выживало в бедности и напряжении под непрерывными струями лживой государственной пропаганды. Они родили, вырастили и воспитали нас, дали высшее образование и выпустили в свободное плавание. Судьбы России и Германии в обозримом прошлом всегда переплетались, немцев всегда у нас знали в разных ипостасях. Последняя недавняя война оставила самые кошмарные впечатления, немцы предстали в совершенно новом свете. Теперь, в исторической ретроспективе, мы лучше осознаём, что Германия после Первой мировой войны стала качественно другой – гитлеровской, как и Россия – сталинской.

И вот нас, увидевших Германию собственными глазами, спрашивали, что же мы увидели, явно ожидая как минимум критических оценок. Мои ответы и мои рассказы о Германии читатель может представить по только что прочитанным воспоминаниям. Мои слушатели обычно спрашивали: почему ты хвалишь Германию? Она принесла России много горя, это зло творили немцы. Теперь, в униженном положении побеждённых, они нас, конечно, особенно не любят. Как почему-то принято у наших русских людей, при вопросах подспудно подразумевалось, что если кому-то нравится некая страна, то он хотел бы там жить. Смысл моих ответов был примерно таким. Всё так, как вы говорите. Но я восхищаюсь Германией самой по себе, отвлекаясь от её взаимоотношений с другими странами и народами, с нами в том числе. Восхищаюсь её землёй, величайшим культурным наследием, высокой бытовой культурой, одарённостью, трудолюбием и дисциплинированностью народа. Менталитет немцев полезнее для существования народа, чем менталитет русских, что очевидно по достигаемым результатам: уровню и качеству жизни. Русский народ рождает не меньший процент разнообразно одарённых людей, чем немецкий, но если речь вести о научно-технической области, то, видимо, наши особенности часто препятствуют практической реализации теоретических разработок. Однако русский менталитет – это мой менталитет со всеми его недостатками, но и со всеми его достоинствами. Для меня родными и естественными являются стихия русского языка, мелодии и слова народных русских песен и выражаемые в них чувства, русские пейзажи, особенности русского народного характера с его «загадочной душой», стремление к «высотам мысли и духа», даже определённое разгильдяйство, которое в немалой степени присуще и мне самой. Всё перечисленное отразили русская классическая литература, музыка, живопись, на которых я была воспитана. Так как я выросла в геологической семье и сама всю жизнь работала в геологии, то я бывала во многих отдалённых районах своей страны. Часто неделями и месяцами я жила в домах у сельских жителей, благодаря общению с которыми ещё более укрепилась моя русская сущность.

Дальнейшая жизнь

Получение высшего образования в Ленинградском горном институте им. Плеханова на геофизическом факультета определило мою дальнейшую жизнь.

После возвращения из ГДР в 1957 году я постоянно жила в Ленинграде (потом Санкт-Петербург) и работала в геологической отрасли. С 1959 года работала во Всесоюзном научно-исследовательском институте разведочной геофизики (ВИРГ). Сначала я активно участвовала в летних полевых работах, затем в связи со сменой профиля работы ездила в краткосрочные командировки.

Меня с юности привлекали математика и изучение абстрактных вопросов. Так, при обучении в горном институте общие дисциплины первых трех курсов интересовали меня больше, чем сугубо прикладные предметы в последующие два года. Эти склонности привели к тому, что в 1960–1963 годах я закончила трехгодичные вечерние математические курсы для инженеров при математико-механическом факультете Ленинградского государственного университета. С середины 1960-х годов в геологические организации СССР стали поступать электронно-цифровые вычислительные машины (ЭЦВМ). Их начали осваивать и применять в первую очередь при обработке и интерпретации результатов геофизических измерений. Геологические вузы еще не начали выпускать специалистов, владеющих основами информатики и программирования. Поэтому вначале ставка делалась на повышение квалификации уже работающих геологов и геофизиков. Для желающих в разных организациях в Ленинграде читались лекции, организовывались различные курсы повышения квалификации, подготовки и переподготовки специалистов, издавалась учебная и справочная литература. Когда я попала на одну из первых лекций, разъяснявшей, что такое программирование для ЭЦВМ, я сразу поняла, что «это – моё». С тех пор профилем моей работы стало применение математических методов и ЭЦВМ в геофизике и геологии. Следует пояснить, что в те времена еще не было компактных быстродействующих персональных компьютеров с большой памятью. Вместо них использовались большие ЭЦВМ, занимавшие каждая зал 80-100 кв. м, не считая вспомогательных помещений. ВИРГ имел одну такую ЭЦВМ, для пользователей которой составлялось расписание на три смены.

Меня заинтересовала задача оценки эффективности поисковых сетей по вероятностям геометрического пересечения искомых объектов. В геологии параметры регулярных поисковых сетей выбираются на основе сложившейся традиции, исходящей из практического опыта. Для теоретического обоснования и оптимизации выбора сетей и оценки результатов поисков было недостаточно известных к тому времени в математике формул расчета вероятностей геометрического пересечения некоторых простых одиночных плоских фигур. Я разработала способ расчета таких вероятностей для группы фигур произвольной формы, позволяющей описать любое природное рудное образование или создаваемую им аномалию. Расчеты реализовала с помощью программ для ЭЦВМ. На основе полученных решений я защитила кандидатскую диссертацию на звание кандидата технических наук.

Из лаборатории аэрогеофизических методов поисков рудных месторождений, где я работала, я перешла в лабораторию математических методов и занялась созданием электронного банка радиоактивных данных, получаемых в результате аэрорадиометрических съемок, для чего разработала информационные структуры и программные средства обслуживания банка. Попутно я предложила систему категорирования поступающей в банк информации исходя из времени, методов и качества аэрорадиометрических съемок.

Для внедрения в практику геолого-геофизических организаций программных разработок ВИРГа (не только своих) я ездила в командировки в производственные геологические организации СССР, а также два раза в СГАО «Висмут».

В 2010 году я вышла на пенсию и с тех пор не работаю. На работе у меня всё было относительно благополучно, и работа мне всегда нравилась. В личной жизни у меня и у моих близких было сложнее и далеко не так хорошо: разводы, болезни, смерти, инвалидности, усилия по улучшению жилищных условий. Я дважды была замужем. У меня взрослые сын и внучка.