Оттепель
В качестве слова-символа «оттепель» впервые появилась в 1855 году. 10 апреля, через полтора месяца после смерти Николая I, Вера Сергеевна Аксакова записала в своем дневнике:
Тютчев Ф. И. прекрасно назвал настоящее время оттепелью. Именно так. Но что последует за оттепелью?
Год спустя тютчевскую метафору развернул Салтыков-Щедрин:
Что такое оттепель? (…)
Оттепель – (…) возрождение природы; оттепель же – обнажение всех навозных куч.
Оттепель – с гор ручьи бегут; (…) оттепель же – стекаются с задних дворов все нечистоты, все гнусности, которые скрывала зима (…), все миазмы, все гнилые испарения.
(…) Оттепель – полное томительной неги пение соловья (…); оттепель же – карканье вороны, наравне с соловьем радующейся теплу.
Оттепель – пробуждение в самом человеке всех сладких тревог его сердца, всех лучших его побуждений; оттепель же – возбуждение всех животных его инстинктов.
(«Владимир Константиныч Буеракин» из цикла «Губернские очерки», 1856)
Почти в тех выражениях вспоминал о том времени историк Сергей Михайлович Соловьев:
Но вот с 1855 года пахнуло оттепелью; двери тюрьмы начали отворяться; свежий воздух производил головокружение у людей, к нему непривыкших, и в то же время замерзшие нечистоты начали оттаивать, и понеслись миазмы.
(«Мои записки…», XXIII; опубл. в 1896 г.)
Почти ровно век спустя началась «хрущевская оттепель» – эпоха послесталинской либерализации советского режима. Свое название она получила от заглавия повести Ильи Эренбурга, 1-я часть повести была опубликована в майском номере журнала «Знамя» за 1954 год и в том же году вышла книжным изданием. 2-я часть вышла в свет два года спустя, когда слово «оттепель» уже стало символом..
«Тот апрель [1953 года] (…) был особенным, – вспоминал Эренбург. – (…) Вероятно, я думал об этом апреле, когда осенью решил написать маленькую повесть и на листе бумаги сразу же поставил заглавие “Оттепель”». («Люди, годы, жизнь», кн. 6, 1966.)
Действие начинается в последние месяцы жизни Сталина, а заканчивается весной 1954-го. По жанру это обычная, к тому же весьма небрежно написанная производственная повесть с дежурной любовной темой. Однако по всему тексту разбросаны сигналы, которые мгновенно улавливались тогдашним читателем (цитирую 1-ю часть повести):
…Сырые, темные домишки, где ютились рабочие (…). Обидно, что люди плохо живут.
Осенью 1936 года его отчима арестовали. Утром он встретил возле дома своего лучшего друга Мишу Грибова. Коротеев его окликнул – хотел поделиться горем, спросить, как ему быть. Но Миша насупился и, ничего не сказав, перешел на другую сторону улицы.
…В газетах появилось сообщение о реабилитации группы врачей.
Савченко куда цельнее, он не пережил ни тридцатых годов, ни войны, он большего требует, и он прав… [Курсив мой. – К.Д.]
…Нам нужен наш, советский гуманизм. Слово как-то исчезло, а задача осталась.
На этом фоне совершенно невинная, казалось бы, пейзажная зарисовка воспринималась как символ:
Зима наконец-то дрогнула. На мостовой снег растаял, все течет. Только вон там, в палисаднике, еще немного снега. (…)
Все сразу стало живым и громким.
Смешно! Сейчас Вера придет, а я даже не думаю, что я ей скажу. Ничего не скажу. Или скажу: «Вера, вот и оттепель»…
Неизвестно, знал ли Эренбург об «оттепели» 1855 года; но если даже и знал, едва ли он стал бы сообщать об этом печатно, ведь само понятие «оттепель» было под подозрением. Недаром же Хрущев заявил на заседании Президиума ЦК 25 апреля 1963 года:
– Сложилось такое понятие о какой-то «оттепели» – это ловко этот жулик подбросил, Эренбург.
Это выражение вскоре стало известно и на Западе. В 1956 году в США вышла книга американского журналиста Сайруса Лео Сульцбергера «Большая оттепель: Личные впечатления о новой России и ее сателлитах» («The Big Thaw»).
Уже на пенсии Хрущев пересмотрел свою оценку:
Считаю, что пущенное им [Эренбургом] слово отражало действительность (…). Решаясь на приход оттепели и идя на нее сознательно, руководство СССР, в том числе и я, одновременно побаивались: как бы из-за нее не наступило половодье, которое захлестнет нас и с которым нам будет трудно справиться…
(«Время, люди, власть», 1999, т. 4)
В 1970 году, когда хрущевская «оттепель» была уже позади, в закордонном «Вестнике РХД» (№ 97) появилось эссе «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура», подписанное: «О. Алтаев». Псевдоним принадлежал философу и писателю Владимиру Кормеру (1939–1986).
Кормер говорил о шести соблазнах российской интеллигенции. Нас интересует пункт пятый:
Соблазн оттепельный. Как и революционный соблазн, он живет в тайниках интеллигентского сознания всегда, в виде надежд на перемены. По сравнению с революционным соблазном, он боязливее. Сентиментальнее. Крушение все же пугает теперешнего интеллигента, но перемен он ждет с нетерпением, и, затаив дыхание, ревностно высматривает все, что будто бы предвещает эти долгожданные перемены.
В 1986 году появились первые заметные веяния горбачевской либерализации. Главный вопрос, волновавший общественность, можно выразить так: это оттепель или уже весна? (Хотя не всегда это именно так формулировалось.) Но после 1987 года «процесс пошел» так стремительно, что об оттепели говорить уже не приходилось.
Тогда едва ли кто думал, что четверть века спустя слова об «оттепельном соблазне» будут актуальны не менее, чем в 1970 году.
