Не верь никому старше тридцати
В сентябре 1964 года власти Калифорнийского университета в Беркли запретили политическую деятельность на расстоянии ближе чем 26 футов (8 м) к территории университета и у входов в студенческие городки. Студенты ответили на это сидячей забастовкой и прочими акциями гражданского неповиновения.
Так началась «первая серьезная заваруха шестидесятых». Вмешалась полиция. Среди арестованных оказался 24-летний Джек Уайнберг, ассистент преподавателя математики, активист только что созданного «Движения за свободу слова». После освобождения он дал интервью репортеру «Сан-Франциско кроникл». На вопрос, кто стоит за участниками движения (подразумевалось: не коммунисты ли?), Уайнберг ответил:
– Мы не верим никому старше тридцати.
Репортер вынес эти слова в заголовок. Интервью перепечатали другие газеты, и фраза «Не верь никому старше тридцати» стала лозунгом молодежной контркультуры, питомником которой как раз и был Калифорнийский университет.
Как это нередко бывает, лозунг стали приписывать более известным лицам, в том числе певцу Бобу Дилану, но чаще всего – идеологу американских бунтарей Джерри Рубину, хотя Рубину было уже тридцать шесть. В 1976 году он написал книгу «Взросление в 37 лет», в которой привел другой знаменитый лозунг: «Если не знаешь, что делать, – поджигай!»
Сам же Уайнберг математикой больше не занимался. После бурных шестидесятых он посвятил себя охране окружающей среды, десять лет проработал в «Гринпис», а в апреле 2000 года отметил свое 60-летие. Газета «Berkley Daily Planet» откликнулась на это событие заголовком:
НЕ ВЕРЬ НИКОМУ СТАРШЕ ТРИДЦАТИ – КРОМЕ ДЖЕКА УАЙНБЕРГА
Мысль Уайнберга не так уж нова. В 1903 году появилась на свет пьеса Джорджа Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек», а в приложении к ней – «Правила революционера». Одним из этих правил была общеизвестная фраза «Кто умеет – делает сам, кто не умеет – учит других», другим – «Каждый человек старше сорока – негодяй».
Почти то же самое говорил «подпольный человек» Достоевского, безымянный герой «Записок из подполья» (1864):
Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет, – отвечайте искренно, честно? Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут.
«Записки из подполья» – о чем уже мало кто помнит – были ответом на революционный роман Чернышевского «Что делать?», вышедший годом раньше (1863). Здесь «некий романтик» – вероятно, студент, – на дружеской вечеринке заявляет:
– Только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей.
Почему до 25-ти, а не до тридцати или сорока? Должно быть, потому, что сам говоривший услышал эти слова от «очень умной женщины», а для женщины в те времена двадцать пять уже считались возрастом зрелости. Впрочем, «ее тут же уличили, что за полчаса перед тем она хвалилась, что ей 26 лет». Понятно, что Чернышевский не принимал эту мысль всерьез.
Другое дело – ростовщик Гобсек, герой одноименной повести Бальзака (1830). Гобсек, прежде чем подписать договор о ссуде молодому юристу, требует от него метрическую выписку, а на вопрос, зачем она ему, отвечает:
– До чего же глупа молодежь! (…) Запомните хорошенько, чтоб вас не провели при случае, – ежели человеку меньше тридцати, то его честность и дарования еще могут служить в некотором роде обеспечением ссуды. А после тридцати уже ни на кого полагаться нельзя (перевод Е. Корша).
Фраза Уайнберга словно бы списана у Бальзака, хотя едва ли его читали американские бунтари.
Через два года после «Гобсека» вышла из печати вторая часть «Фауста», которую Гёте писал несколько десятилетий. Один из персонажей трагедии, Бакалавр, – настоящий пророк молодежного бунта; он вполне мог бы стать вожаком калифорнийских студентов. (Кстати: бакалавр в старых университетах был чем-то вроде ассистента преподавателя или, если угодно, аспиранта.) Среди прочего он говорит Мефистофелю:
Чуть человеку стукнет тридцать лет,
Он, как мертвец, уже созрел для гроба.
Тогда и надо всех вас убивать.
(Перевод Б. Пастернака)
Комментаторы русского перевода «Фауста» Гёте полагали, что эта мысль подсказана суждениями французского просветителя Клода Адриана Гельвеция (1715–1771), «утверждавшего, что лишь до 30–35 лет в человеке под влиянием внешнего мира пробуждаются все те мысли, на которые он способен». На самом деле Гельвеций говорил нечто иное:
«Ошибаются те, кто утверждает, что прекрасными творениями великих людей мы обязаны первому пылу молодости и, если можно так выразиться, свежести органов чувств. Расин создал “Александра” и “Андромаху”, не имея тридцати лет, а в пятьдесят лет он написал “Гофолию”, и эта последняя вещь, наверное, не ниже первых двух» («О человеке» (1769; опубл. в 1773 г.), II, 12; перевод П. Юшкевича).
Зато вполне согласуется с мнением Бакалавра лозунг из поэмы Маяковский «150 000 000» (1919):
Стар – убивать.
На пепельницы черепа!
Представление о 30-летнем возрасте как роковом рубеже, после которого человек необратимо меняется к худшему, едва ли могло утвердиться до XIX века. Аристотель, главный авторитет науки и философии вплоть до Нового времени, считал, что «тело достигает цветущей поры от тридцати до тридцати пяти лет, а душа – около сорока девяти лет» («Риторика», II, 14; перевод Н. Платоновой).
